В таких случаях я доверяюсь своим ногам. Я дал им полную волю. Мне любопытно было, как они на этот раз справятся.
Они привели меня на тихую улочку, обсаженную каштанами. Я увидел двух своих новых друзей. Чувал стоял, облокотившись спиной на ствол каштана. Вид у него был такой: я бы давно все это бросил, да мне не дают; Хиггинс ходил вокруг каштана, как ученый кот вокруг дуба.
- Дербервиль, как ты нас нашел? - обрадовался он мне. - Я тебе два раза звонил, но тебя не было дома.
- Деловой человек, - ответил я, - всегда найдет правильную дорогу. Излагайте ситуацию.
Ситуация не изменилась. Чувал упрямился, он говорил, что надо быть сумасшедшим или невероятным наглецом, чтобы заявиться в дом к незнакомой девочке. Я ему объяснил, что он просто беспомощный человек. У таких девочек уводят, и потом девочки всю жизнь страдают с нелюбимыми мужьями.
- Ты хочешь, чтоб она страдала? - спросил я.
Он этого не хотел. Тогда я велел Чувалу взять себя в руки. Я собрал у него необходимые сведения: в каком классе учится девочка, как ее зовут, в какой квартире живет, кто родители, задавака или нет, любит ли конфеты, слушается ли родителей? На половину моих вопросов он ответить не смог, но и того, что я узнал, мне было достаточно.
- Я пошел, - сказал я. - Ждите меня терпеливо: у меня будет трудный разговор.
- Вот так сразу? - спросил Чувал. Он даже сделал движение, чтобы меня задержать. - Ты не стесняешься?
- Я никогда не стесняюсь, - ответил я, - я люблю разговаривать с людьми. Только не вздумай уйти!
Я поднялся на второй этаж, нашел восьмую квартиру и позвонил. Мне открыла женщина. Конечно, это была ее мама, у нее в глазах был вопрос: интересно, кто это к моей Наденьке?
- Наденька дома, я надеюсь? - спросил я.
Она даже вздрогнула: не ожидала, что я ее дочку, как и она, Наденькой называю. Хмыкнула.
- Наденька дома, - ответила она. - Наденька, к тебе молодой человек. - И ушла. Все получилось, как я рассчитывал.
Наденька вышла. Глаза у нее были похожи на мамины, только вопрос в них был другой: что это все значит, хотела бы я знать?
- Приветик! - сказал я. - Мы знакомы, не правда ли?
- Ты Быстроглазый, - сказала она. - Но мы не знакомы.
Все Быстроглазого знают!
- Сама же сказала: Быстроглазый, - возразил я. - Знакомы, знакомы! Проходим в школе по коридору: ты на меня посмотришь, я - на тебя, а заговорить не заговариваем. Это плохо. Люди должны общаться.
- Правильно! - Она засмеялась, тряхнула волосами. Очень, скажу вам, мило это у нее получилось. В такую девочку я и сам не прочь бы влюбиться.
- Тогда садись, поговорим, - сказал я. - Садись вот здесь, на ступеньке. Садись, садись - увидишь, замечательный разговор получится.
Все оказалось проще, чем я думал: она, оказывается, была готова к разговору и тут же мне об этом сообщила, как только села рядом со мной. Просто чудесно вышло: ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Она сидела дома и думала: "Хоть бы кто-нибудь зашел". Ей последнее время без конца хочется разговаривать: жизнь круто изменилась. Но подружкам, видно, ее разговоры уже надоели.
- Интересно было бы знать поконкретнее, - сказал я, - что это в твоей жизни так изменилось.
- Не объяснишь, - сказала она. - Никто этого не понимает. Я папу полюбила. То есть он мне не папа, а отчим, уже два года с нами живет. Я с ним никогда не ссорилась, но и не любила его. А на прошлой неделе я посмотрела на него - он как раз картошку чистил, такой смешной, - и поняла, что люблю его. Теперь со мной что-то делается. Мне все время хочется с людьми разговаривать, и все мне кажутся очень милыми.
Я ей сказал, что она сама милая, самая милая из всех людей, какие мне попадались. И вот почему: никогда ей не придет в голову подумать о человеке какую-нибудь гадость или, скажем, высказаться о нем: "Какой неприятный!" А ведь есть же такие люди, которые на других с таких позиций смотрят.
Она согласилась, что есть. И так же, как и я, она была возмущена такими людьми. Я спросил ее, не знает ли она моего большущего приятеля Чувала.
- Нет, а что?
- Ему тоже все кажутся милыми! - ответил я. - Надо будет тебе с ним поговорить. У вас много общего.
Но мне не хотелось ее вот так сразу Чувалу передавать. Я начал говорить неожиданное для себя.
- Мне тоже все кажутся славными, но на меня люди смотрят другими глазами. Говорят, что я проныра, люблю обстряпывать делишки. Но для себя я очень редко что-нибудь делаю, больше для других...
- Это хорошо! - сказала она. - Я уже все поняла. Тебя обидели. Да? И ты пришел ко мне излить душу.
- Точно! - сказал я. - Обидели. Глубоко, до слез! - Слезы тут же появились на моих глазах. - И все это так несправедливо! Как будто бы я деляга какой-то. А все зависть и человеческая неблагодарность... Все потому, что я чище и выше других!
- Нет, нет, - сказала она. - Ты чересчур уж хорошо к себе относишься. Давай разберемся.
Только этого мне недоставало.
- Да что разбираться! Что разбираться! - сказал я. - У меня и времени на это нет. Я же целый день ношусь: то одному что-то устраиваю, то другому. Вот уже надо бежать чужого ребенка из колледжа забирать.
- Так зачем же ты пришел?
- За одним только словом! - сказал я. - Скажи, вот если б я проходил по школе, а ты шла мне навстречу, ты могла бы обо мне подумать: "Какой славный!"?
- Господи! Вот только сегодня это было: ты шел по коридору, а я подумала: "Какой славный!"
- Спасибо, - сказал я. - Больше мне ничего не надо. Кстати, я тебе сейчас устрою разговор с Чувалом. Он должен быть недалеко. Вот уж с ним ты поговоришь так поговоришь. Жди тут, не заходи в квартиру!
Она кивнула, вид у нее был здорово растерянный.
Я еще из парадного начал делать знаки Чувалу.
- А ну бегом! - сказал я.
Пришлось его втолкнуть в парадное, он сопротивлялся. Хиггинс мне помог. Чувал сдался и побежал вверх. По-моему, он плохо понимал, что с ним происходит.
- Вот так, Хиггинс, - сказал я, - не хочет он устраивать своих дел. Эгоист. Ты, надеюсь, понял, что я хочу сказать?
Хиггинс признался, что не понял.
- Хорошо, Хиггинс, - сказал я, - постараюсь тебе объяснить. Только мысль эта настолько важная, что упаси бог ее изувечить. Не будем ее с наскоку брать. Ты постой возле того дерева, а я постою под этим, и будем надеяться, что мысль моя созреет раньше, чем каштаны.
Хиггинс отошел и о чем-то своем задумался. А я присел на корточки, подобрал палочку и подсчитал без калькулятора, вычерчивая цифры на земле, сколько полезных дел я мог бы устроить для себя за последние три дня, если бы не старался для других. Я задумался и думал не меньше пяти минут - как мама Хиггинса советовала. Потом я подозвал Хиггинса и выложил перед ним созревшую, гладенькую, как каштан, мысль.
- Так вот, Хиггинс, - сказал я, - устраивать свои дела - священная обязанность каждого человека. И те, кто думает иначе, ничего в жизни не смыслят. На что надеются такие люди? На то, что их дела будут устраивать другие. А если другим не захочется? Тогда эти люди всю жизнь будут неустроенными и несчастными. Но разве для того, Хиггинс, мы рождаемся на свет, чтобы быть несчастными? Конечно, нет. Мы счастливыми хотим быть. Попробуй кому-нибудь намекнуть, что он будет несчастным. Да человек же распсихуется, начнет обзываться. И будет прав. Но с другой стороны, Хиггинс, разве я могу быть счастливым среди несчастных и неустроенных? Нет! Мне будет жаль их, хоть они и пальцем будут на меня показывать и пронырой обзывать. Это, Хиггинс, таким способом они заставляют меня свои дела устраивать... Но есть еще один вопрос, Хиггинс: что приятней, устраивать свои дела или чужие? Нет-нет, не торопись с ответом. Иди под свое дерево и подумай.
Я посидел на корточках и почертил палочкой по земле.
- Нет, Хиггинс, - крикнул я, - не отвечай! Я сам отвечу, потому что тебе не придет в голову то, что мне сейчас пришло.
Я пошел под каштан Хиггинса и стал ему излагать новую, только что созревшую мысль.
- Чужие дела, Хиггинс, устраивать приятней, - сообщил я. - Это праздник души. А свои? Не очень приятно. Ты свое дельце устроил, а тебя что-то тревожит. И ты начинаешь новое дельце устраивать, чтоб от тревоги избавиться. И так без конца. Только не всякому разобраться, что его тревожит. Хотя, казалось бы, и дураку должно быть ясно, что тревожит его совесть. Ведь сделать что-то только для себя - это все равно что съесть бутерброд с икрой в парадном, как будто по секрету от других. Ты не пробовал? Не советую. Я однажды съел, так меня три дня совесть мучила. В общем, Хиггинс, окажи мне любезность, позволь мне сварганить для тебя одно дельце: хочу организовать твою жизнь, пристроить тебя к родному человеку. Ты не против?
Хиггинс поинтересовался, кто его родной человек.
- Господи, Хиггинс, - сказал я, - конечно, Люсенька Витович. Идем, идем! Не упрямься и не удивляйся. Есть на свете проницательные люди. Они посмотрят - и все поймут: у них зрение такое. Да перестань же упираться! Сосредоточься, потому что тебе тоже придется организовать одно дело для меня.
Я стал говорить Хиггинсу о том, что меня тревожило последнее время. Обо мне в классе распускают слухи, что я проныра, люблю "обстряпывать", "сварганивать" свои делишки. И кто больше всех об этом говорит? Света Подлубная. Мне Горбылевский донес. Этот услужливый человек обязательно сообщит, если о тебе какую-нибудь гадость скажут. Сразу же позвонит, до завтра не потерпит.
- Не думай, Хиггинс, - говорил я, - что я влюблен в Свету. Это еще требует проверки, и я при случае проверю, хотя это и дико - влюбляться в человека, который тебя поносит за глаза. Нет, дело не во влюбленности. Дело в другом: я терпеть не могу, когда обо мне какую-нибудь гадость думают. С меня хватит того, что рядом со мной сидит Шпарага и на каждом уроке думает обо мне такие гнусности, что во мне все закипает. И кончится тем, что я его побью, хотя бы мне еще один бойкот грозил. Но что Шпарага? У Шпараги деформированный череп. Ты заметил? Ему плохо в роддоме головку вылепили. Но ведь у Светы какая головка! Какие при этой головке глаза! Какие волосы! Разве мы можем, Хиггинс, допустить чтобы все это поганилось недостойными мыслями?! Тем более что думает она, а скверно живется от этих мыслей мне. Так зайди сегодня вечером к ней, Хиггинс, невзначай, узнать, что задано по физике, и расскажи ей о том, какие благородные мысли я перед тобой сегодня развивал. Они ведь тебя поразили, правда? Ведь тебе хочется рассказать об этом своей маме? Ведь расскажешь, не стерпишь? Так зачем тебе с мамой об этом говорить? Поговори со Светой. И не забудь ей раза три напомнить, что мысли эти - благородные.
Тут я чуть не уперся носом в двери парадного. Я понял, что все это время мой язык, как пропеллер, нес меня вперед, теперь он втащил меня в парадное, и мы оказались в школе Люсеньки Витович.
Я сказал Люсеньке, что привел ей завхоза - он все здесь оборудует, доску и прочее. Люсенька обрадовалась Хиггинсу. Они начали обсуждать, где достать доску. О человеке, который устроил их судьбу, они забыли. Я взял за руку Лидочку и ушел. Теперь у меня не было никаких сомнений, что я чище и выше других.
Я поглядывал на прохожих и прикидывал, кто из них может сравниться со мной. Большинство были никудышные люди: ненадежные, нерасторопные и сплетники порядочные. Мне попались две женщины, которые третью обсуждали: одна из них раза три повторила: "Уж я-то ее знаю!" Хотелось защитить ту, третью женщину от несправедливых наговоров. Попадались и люди, которые пытались быть хорошими и чистыми, - у них были особенные лица и голоса. Были даже и такие, что поглядывали на меня с пренебрежением: я, мол, чище и выше тебя. Я их быстро научился отличать от остальных. Одна такая женщина сказала кому-то в окне: "Здравствуй, милая! Несу тебе то, что обещала", - и посмотрела на меня: вот я какая! Эти люди меня ужасно раздражали: не знал, что у меня столько конкурентов. Один такой, пятиклашка из нашей школы, вел себя особенно нескромно: собрал малышей и рассказывал им сказку. Он только что не кричал: "Любуйтесь мной!" С этим конкурентом я решил разделаться. Я отвесил ему шелобана и сказал:
- Надо быть скромней!
- За что ты его? - спросила Лидочка.
- За хвастовство, - ответил я.
Я отвел Лидочку домой, вернулся на улицу и стал ждать новых поручений: пусть я сгорю в пламени, как тот мотылек, что тянулся к свету!
Сейчас же из окна второго этажа одна симпатичная женщина спросила:
- Быстроглазый, ты, наверно, можешь достать дрожжей?
- Конечно, - ответил я и пошел за дрожжами.
Я раздобыл их у своей довольно большой приятельницы, которая в столовой работает. Она с радостью мне их дала. Мы улыбаемся друг другу при встрече, и я как-то ездил для нее за лекарством в дальнюю аптеку.
- Не для себя, для людей стараюсь, - сказал я, когда брал дрожжи.
Я принес женщине дрожжи и опять вышел на улицу. Я предчувствовал, что понадоблюсь тут для важного дела.
О том, как в благодарность за мои добрые дела меня назвали
дикарем двадцатого века
Я увидел нашего соседа, - дверь слева, - десятиклассника и эрудита Леню Саса. Сас шел, читая книжку на ходу; голову он держал набок, одно плечо выше другого. Иногда он отрывался от книжки и проверял, не сбился ли с дороги, и каждый раз он жалел, что поднял глаза: вокруг такая ерунда происходила, такая чушь и бестолковщина, что только и оставалось презрительно улыбаться. Я никогда не упускаю случая поговорить с Сасом: он знает много такого, что может пригодиться Дербервилю.
- Здравствуй, Сас, - сказал я. - Что нового пишут в книгах?
Сас оторвался от книги, и, конечно, оказалось, что и я и все прочее на улице выглядит очень ерундово: какие-то муж и жена довольно громко ссорились, у акации стояла собака с задранной ногой, а из окна дома неслась громкая музыка. Сас посмотрел на это окно и сказал:
- Дикари двадцатого века!
Я уже приготовил блокнот и шарик.
- Сас, - сказал я, - дай-ка мне название английского графства.
- Йоркшир, - сказал Сас. - Одного хватит?
Я сказал:
- Хватит.
Не мог же я купить домик для Пегги сразу в двух графствах. Сас догадывается, что я Дербервиль, ему нравится, что я не просто Виталька Бесфамильный, Быстроглазый, а еще и англичанин. Он страшно любопытный, этот эрудит, - вечно расспрашивает, как моего англичанина зовут и в какую эпоху он живет. Он говорит, что на моем месте выбрал бы семнадцатый век эпоху Кромвеля и великих событий. Ну как ему объяснить, что мой Дербервиль живет в разные эпохи? Конечно, иногда получается путаница: по Лондону ходят в длинных плащах и ботфортах, во фраках и цилиндрах; в одно и то же время скачут всадники в шлемах и Дербервиль едет в своем "роллс-ройсе".
- Послушайте, милорд, - сказал Сас, - почему вы не хотите мне довериться? Я бы вам подобрал литературу по Англии семнадцатого века, мы бы с вами эпоху смоделировали. Такого бы англичанина сотворили! Человека передовых взглядов, но безнадежно влюбленного.
Я догадываюсь, в кого был бы влюблен этот англичанин Саса: в девушку по имени Нелли. Как раз в это время я заметил Нелли на другой стороне улицы - она шла в сопровождении баскетболиста Ричарда. Сас тоже их заметил и побледнел, улыбка его стала еще презрительней. Еще недавно Нелли встречалась с Сасом и слушала, как Сас читал стихи на трех языках русском, польском и английском, но теперь она ходит с баскетболистом Ричардом Шониным, который стихов читать не умеет, но зато умеет бросать мячи в корзину. И у Ричарда рост. Когда он с Нелли идет по улице, то прохожие, наверно, только об одном думают: "Какая рослая, красивая пара!" А Сас? Метр шестьдесят, больше он не вытянет, хоть бы на цыпочки встал.
- Вот так, милорд, - сказал Сас - Я очень хорошо представляю себе этого англичанина. Ироничный человек. Когда ему нечего будет сказать, он просто галантно раскланяется.
Сас снял цилиндр и не очень-то умело поклонился Нелли и Ричарду. Ричард захохотал, а Нелли что-то сердито сказала ему и учтиво ответила Сасу. Я видел: Сас, если захочет, тоже сумеет стать англичанином.
- Сас, подбери себе английскую фамилию, - сказал я. - Кланяться ты уже умеешь.
- А вас, милорд, как зовут? Ну же, представьтесь.
Я представился ему, как англичанин англичанину:
- Дербервиль, сэр.
- И вы знаете, сэр, как пишется ваша фамилия? Уверен, что не знаете.
Сас взял у меня блокнот и написал: "д'Эрбервилль". Может, так правильней, но меня такая фамилия не устраивала: мне нужен Дербервиль с большой буквы.
- У вас такая библиотека, а вы, сэр, не знаете, как пишется ваша фамилия.
Сас опять уткнулся в книгу. Как это понимать? Он все еще со мной в компании или сам по себе? Сас пошел от меня, не попрощавшись. Ну и манеры! Он чуть не столкнулся с жильцом нашего дома по имени Митя. Это очень застенчивый человек лет тридцати, он смущается даже меня. Митя о чем-то заговорил с Сасом. Сас кивнул в мою сторону и сказал:
- Идите к нему, этот сделает... Ты можешь достать лягушек? - спросил меня Сас.
- Конечно! - ответил я.
Сасу мой ответ почему-то не понравился. Он стал смеяться неприятным тоненьким смешком и допытываться, есть ли такое, чего бы я не мог достать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23