Так, когда мои братья орали, требуя грудь, материнского молока то бишь, я орал вместе с ними, честно выражая чувство голода, но стоило добраться до заветного кормилища, я никогда, руководствуясь понятием чести и справедливости, не брал лишнего. Моих братьев, тех приходилось силой отрывать от источника жизни, они всегда прикидывались, будто не насытились, и жадно хватали чмокающими губами истерзанный сосок матери, отнюдь не осчастливленной таким неожиданно богатым урожаем младенцев. Я же, понимая ограниченность ее ресурсов и необходимость братской солидарности, откидывался от кормящей груди, как только чувствовал, что более или менее утолил голод.
Все только диву давались, видя такую мою умеренность в еде. Но для меня стремление решить вопрос детского питания по справедливости обернулось бедой, и я едва не погиб. Грех утверждать, будто я получал молока неизмеримо меньше своих ненасытных братьев, но где-то я, видимо, все же переусердствовал, в какой-то момент недобрал даже слишком, и оттуда пошел неизбывный урон, который я не мог бы восполнить, не вызвав подозрений, что являюсь всего лишь волком в овечьей шкуре. То, что началось с пустякового недобора, со временем выросло в хроническое недоедание, и я так исхудал, что меня в конце концов потеряли из виду.
Моим братьям это было только на руку. Но мой отец, далеко не зажиточный школьный учитель, потешный фантазер и мечтатель, любил меня, он, правда, считал непосильным бременем для его финансовых возможностей нашествие такого количества отпрысков, однако вовсе не думал, будто я и есть лишний рот. Вместе с тем когда я истончился, когда мои контуры утратили четкость и почти слились с контурами окружающих предметов, иными словами, когда появилась возможность не замечать меня, он первый воспользовался ею, очень быстро вбив себе в голову, что младенцев с самого начала было четверо, а что до пятого, то его следует отнести на счет преувеличенных восторгов жены по поводу своих способностей к деторождению. Моя мама до последнего боролась с этим пагубным для меня рассуждением. Она всегда старалась отыскать меня, и если это ей не удавалось, горько плакала. Но в конечном счете и она вынуждена была признать, что младенцев было четверо, поскольку я, даже в тех редких случаях, когда меня еще кормила ее грудь, не бравший лишнего, не бравший просто из принципа, а не в силу осознания сытости, превратился фактически в ничто.
В такой перенаселенной квартире, как наша, не могло не быть ужасной толкотни, и меня кто-то столкнул на пол. Что тут сказать, остается лишь удивляться, что меня, еще не обретшего способность передвигаться самостоятельно, а голос от голода потерявшего, не раздавили. Я не имел никакой возможности сообщить о своем местонахождении, как и о том, что еще жив. Но соседский котенок, частенько забегавший к нам, обладал более острым, чем у людей, зрением, он разглядел меня, лежащего на полу, вот только мнение на мой счет у него создалось такое, будто я клочок какой-то тоненькой, как бы папиросной бумаги и это для него самый верный знак, что пора затеять игру. Не буду утомлять вас рассказом о том, сколько я вытерпел от его резвых лапок. Он, не уставая пасовать самому себе моим несчастным тельцем, вытолкал меня на улицу, где его взмахом метлы прогнал наконец дворник. Но меня та же метла загнала в мусорную кучу, приготовленную к отправке на свалку.
Из кучи меня вытащила собака, недавно разродившаяся в подвале щенком. Она вышла поискать еды. Несколько времени озабоченная своим четвероногим потомством мамаша размышляла, не съесть ли мою бросовую плоть, но затем сменила ужасные замыслы решением принять меня как бы за еще одного своего сына и, схватив в пасть, отнесла в подвал. Я и там показывал пример честности, стараясь не брать больше, чем полагается обыкновенному щенку, но моя новая мама родила вместо целого выводка всего лишь одно жалкое создание, и избыток детского питания дурил ей голову, поэтому она не отпускала меня от сосцов, пока сама не чувствовала облегчения. Благодаря этому я очень скоро поправился, растолстел, завиднелся и стал оглашать подвал довольными криками.
Фортуна еще шире усмехнулась мне и отрядила для моего освобождения из животного мира пожилых людей, мужа и жену, всю жизнь мечтавших о ребенке, но так и оставшихся без него. Добрые старички проходили мимо подвала, где вскармливала меня великодушная сучка, и, вняв моему детскому шуму, оторопели: чье существование слышится? Но в тот же миг вся моя короткая и удивительная биография была постигнута ими неким озарением... Выждав момент, когда собака удалилась из подвала, они взяли меня, завернули в газету и унесли в свой уютный, хотя и бедный домик на окраине, где все последующие годы воспитывали как собственного сына. Мне жилось у них хорошо, до того хорошо, что я только прежде времени испорчу тягостными подробностями свой рассказ, если упомяну, как мне доставалось от соседских мальчишек и в школе за мое неистребимое стремление отстоять правду и справедливость. Расскажу лучше о том, как мне снова пришлось воссоединиться с моими настоящими родителями.
Мои братья, едва достигнув зрелого возраста, совершили кражу в комиссионном магазине, это был, можно сказать, своего рода бандитский налет, увы, они рано и без колебаний пустились по кривой дорожке. Происшествие завершилось не столь благополучно, как они надеялись, их схватили и отправили за решетку. Преступников показали по телевизору в назидание всем тем, кто подобно им мечтал о легкой наживе. Мои приемные родители страшно испугались, увидев, что все четверо неотличимо похожи на меня, в простоте душевной они приняли это за несомненное доказательство моей причастности к преступлению и, как подобает добропорядочным гражданам, сдали меня властям. Нелегко далось им это решение, и тяжко мне было разлучаться с ними, слез мы пролили столько, что хватило бы заполнить дюжину бутылок. К счастью, в кутузке мне удалось доказать свою невиновность, а поскольку для разрешения возникшего недоумения привлекали родителей криминальной четверки, выяснилось, что они являются виновниками и моих дней. Я признал этот факт, но, до конца честный, заявил, что в равной степени считаю своими родителями и добрых старичков, которые подобрали меня в подвале.
Те, кого позабавила моя удивительная история, со смехом предлагали мне объявить своей матерью и сучку, чье молоко спасло меня от верной гибели. Я бы рад, но ее, должно быть, давно уже не было на свете. Я стал добросовестно делить свое сыновье внимание между изнуренной чересчур обильным материнством старухой, до неприличия рано состарившимся школьным учителем, другой старухой, которая была замужем за старичком, некогда обратившим вниманием на подвал, откуда доносились мои крики, и старичком, ее мужем, который никем не приходился ни моей настоящей матери, ни школьному учителю, ни моим сидящим в тюрьме братьям, но которого я называл не иначе как отцом. Поскольку все эти люди нуждались не столько в ласке, сколько в материальной опеке, мне приходилось дни напролет гнуть спину, зарабатывая для них деньги. По вечерам же я совершенствовал себя в науках.
На товарной станции, где я, по примеру многих будущих знаменитостей, разгружал и загружал вагоны, меня постоянно били за попытки предотвратить всякое хищение. Разгружая значительную часть товара в свой карман, мои коллеги потом делали вид, будто раздуваются от гордости, видя, как обогатилось государство их доблестным трудом. Но я не давал им спуску, так что от меня хотели избавиться и рабочие, и начальники. Однако после каждого избиения я менял цвет на все более синий, граничащий с фиолетовым, а к тому же худел, лишаясь от побоев здоровья, и на следующий день в качестве неузнанного устраивался на ту же разгрузку как бы заново. И моя борьба продолжалась, кипела вовсю. Коллектив товарной станции, наблюдая в бесперебойно поступающих гонителях воровства явную симпатию к синеве и какой-то неуклонный рост худобы, приняли это за некое общественное направление, которое и решили уничтожить в самом зародыше. В очередной раз избив и изгнав меня, трудящиеся затем преследовали на улице каждого, кто был скроен, на их взгляд, по моему образу и подобию. Не помогло им и это. Они не могли понять, что секрет живучести мнимого общественного движения заключался лишь в том, что жизнь во мне продолжалась несмотря ни на что, а при поступлении на разгрузку документы не требовались и я каждый раз выступал словно бы новым лицом.
Таким образом, выживание обеспечивала мне сама бюрократическая машина, которая в одних случаях позволяла работнику труд без всякого официального оформления, а в других снабжала, напротив, такими справками-грамотами, что от человека не было никакой возможности избавиться восставшему на него трудовому колективу. В наличии этого второго способа существования я убедился, когда получил диплом инженера и был отправлен на завод, где местные воры очень скоро познали все неудобства, сопряженные с близостью к источнику беспримерной честности. Нет, я не доносил, я только взывал к их совести, застигнув на месте преступления. Я разъяснял им, что ситуация складывается революционная, ибо верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому, иными словами, воровать и тем, и другим уже невмоготу, и если кому-то не достает сил одернуть себя, остановиться, то это прямая дорожка к краю бездны и в ад. Но мои рассуждения были для них все равно что красная тряпка для быка, ведь они, ослепленные гордыней, не терпели никакой критики в своей адрес. Когда б их отправили за решетку, они восприняли бы это как должное, но в остальном они хотели чувствовать себя людьми, которые отвоевали себе в обществе прочное положение и могут только посмеиваться над обличениями со стороны нищей братии.
Им стало не до смеха, когда они сообразили, что мои поучения придется слушать не раз и не два, а все те годы, на которые институтское направление закрепило меня за их вотчиной. Они пытались избавиться от меня казенным путем, трубным гласом бригадиров, мастеров, технократов и прочей специализированной публики заявляя о моей трудовой непригодности, а когда эта затея лопнула, принялись искать удобного случая, чтобы расправиться со мной физически. Как бы по случайности на меня наезжали поезда, автомобили и катки, или я оказывался вдруг то между вращающимися лопастями машин, то в чане с гибельной для человеческого естества кислотой, то в подвале наедине с голодными крысами. Я бы шагал, я бы шел по просторам, по стране, по городам и весям, я бы проповедовал новую веру, новое кредо, я бы говорил о стыде воровства, о примате пробуждающейся совести над тянущимися к чужому добру руками... Но на каждом шагу меня подстерегали ловушки. Не развернешься в таких условиях. Прямо мне в лицо вылетали из недр станков гаечные ключи и гранатовидные болванки, а из авторучек, которыми ставили на документах свои летучие подписи начальники, вдруг выскакивали раскаленные стальные пруты, метившие в мое сердце. Выходя с честью из всех этих испытаний, я все чаще задумывался о том, что ход времени неумолимо приближает меня к черте, за которой от меня смогут избавляться элементарным увольнением; тогда уже не будет выручать меня постдипломное распределение. И напрашивался естественный вывод, что коль в наиболее безопасном, гарантированном от необоснованного увольнения находится не кто иной, как большой начальник, то не грех и мне маленько взметнуться вверх по служебной лестнице.
Но какие у меня возможности? Какие шансы сделать карьеру у человека, который во главу угла ставит безусловную честность? Казалось бы, безнадежное дело, скрывать не буду, в какой-то момент я даже приуныл... Но мне удалось, я достиг своего, мне посчастливилось! И при этом я ни в малейшей степени не поступился своими принципами. Я женился на девушке, чей отец обеспечил мне карьеру одним лишь мановением своей могущественной руки, но весь фокус в том, что я женился по любви. Случилась удивительная и приятная вещь, я бы сказал, что подобное посильно разве что сновидениям да еще грезам, мечтаниям разным. Девушка, красивая и добрая девушка подобрала меня после очередного незадавшегося покушения на мою жизнь, когда я, обессилевший, лежал на рельсах, провожая унылым взглядом поезд, из-под колес которого выбрался лишь чудом. Борьба с теми колесами обошлась мне дорого, на время переделав мой внешний облик в некое подобие шкуры, снятой с неведомого животного. Ничего толком нельзя было определить и по моей болтавшейся буквально на ниточке голове. Я был выпотрошен и расплющен. Грязь, налипшая на мне, рисовала некое подобие свалявшейся шерсти. Девушка жила в роскоши, но обрадовалась и такой находке, сочтя пикантной неизвестность моего происхождения. Она собственноручно прошлась по мне щеткой, залатала прорехи в добытой шкуре, подштопала где надо и разложила меня на полу возле своей кровати. Я задумчиво покоил ставшую похожей на блин голову у ее ног по вечерам, когда она, свесив их с кровати, сидела с книжкой в руках или смотрела телевизор. Как и подобало человеку тех времен, она штудировала трактат Энгельса о роли труда в превращении обезьяны в человека.
При всем своем желании следовать наставлениям классика, рукой я пока ничего не мог сделать, зато мозги мои понемногу распрямлялись и, поддавая изнутри, возвращали голове природную округлость, вообще человеческий облик постепенно возвращался ко мне, все больше удивляя мою спасительницу, ставшую хозяйкой моей шкуры. Вскоре она уяснила мою потребность в еде, и у меня появилась своя мисочка, из которой я ел и пил. Между тем я не спешил вставать, предпочитая оставаться у ее ног, и она в конце концов поняла, что мной руководит любовь. Не сразу ей удалось преодолеть определенные сомнения. Может быть, это любовь не столько к ней, сколько к безделию, к удобствам беспечного лежания на полу, к прозябанию, при котором тебя кормят, поят и порой даже гладят? А с другой стороны, нужна ли ей любовь, хотя бы и на редкость преданная и беззаветная, которая только и выражается что в смиренном припадании к ее ногам? Она ведь мечтала о настоящем мужчине, о рыцаре и чуточку супермене, как он обрисован в современных литературных вымыслах. Но когда я, обретя голос, впервые позвал ее: Соня! а так зовут ту, которая со временем стала моей женой, - она постигла высший смысл моего перехода от шкурного состояния к человекоподобному, от тусклого, едва ли сознательного созерцания ее ступней к осмысленному и вдохновенному вожделению ее в целом, и, с криком прозрения склонившись ко мне, жаркими поцелуями влила добавочную энергию в мой и без того уже безудержный рост.
Мы пришли к ее родителям и объявили о своем намерении пожениться. Мать Сони была до полусмерти напугана вопиющим фактом преображения неодушевленной шкуры, которую и ей случалось попирать ногами, в одушевленное и к тому же весьма быстро озаботившееся матримониальными проектами существо, а ее отец нашел, что я действительно достиг немалых успехов, выбиваясь в люди, но пока еще не заслуживаю безоговорочного права называться человеком. Они предложили нам не торопиться со свадьбой, повременить, чтобы я мог окончательно убедить их в своем человеческом происхождении. Но уже несколько дней спустя я окончательно вернулся в облик Логоса Петровича Безрученькина, и мы с Соней без всяких помех и проволожек поженились.
Меня назначили директором на тот самый завод, где я уже снискал славу непримиримого борца с ложью и воровством. То-то засуетились апостолы двойной морали, под шум собственных трескучих фраз о чести и достоинстве трудящегося человека кравшие все, что плохо лежало. Зная их всех поименно, я никого из них не покарал, не без оснований полагая, что мой новый статус станет для них источником неизбывного священного трепета, а испуг и образумит их лучше чего бы то ни было. Едва в воздухе промелькнули первые стрелы гласности и плюрализма, мой тесть слег от полного неприятия новой действительности и вскоре умер, но мое положение к тому времени было уже прочным, и я мог надеяться, что заводчане не поспешат избавиться от меня только потому, что мой покровитель ушел из жизни. Более того, произошла даже известная переоценка моих истинных способностей и возможностей. Так, журналист Масягин, адвокат Федул, или как его там, и доктор Пок (здесь присутствующий и уже блеснувший своим мастерством), которые раньше находили немало смешного в моем поведении, вдруг осознали, что мои достинства могут быть с пользой употреблены в деле переустройства всей нашей жизни, и пришли ко мне с предложением выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах мэра.
- Но я всего лишь глубоко честный и порядочный человек, а никаких политических воззрений у меня нет, - возразил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38