Масягин - это подвизавшийся составлять газетные перлы моралист. При этом его мораль на диво проста и удобна: ругать все, что бы ни сделали другие. Но ругал Масягин не грубо, а тонко и как бы с деликатностью, он анализировал и сокрушался, прикидывал, что вышло бы, поступи разбираемый им по косточкам субъект совершенно противоположным образом, и с видом опечаленного мудреца горевал, что этого не случилось. Масягин давно снискал славу верховского златоуста - и потому, что в самом деле бойко изливал свои, в общем-то нехитрые, мысли на бумагу, и потому, что среди наших простаков утвердилось мнение о непревзойденности его стиля. На Масягина ссылались в споре, к Масягину апеллировали в конфликтных ситуациях как к третейскому судье, в Масягина влюблялись тонкогрудые девицы-неудачницы, заваливавшие его письмами с самыми возбужденными признаниями и поэтическими предложениями. И в силу всего этого даже невинные, для него самого мало что значущие, случайно оброненные им в статьях замечания порой становились в глазах читателей откровениями, а затем и догмами, не говоря уже о тех, на которых он сам делал ударение. Не берусь судить, что представляет собой наше верховское общественное мнение, но не подлежит сомнению факт, что Масягин стал его рупором.
Выбрав день, - как потом оказалось, один из самых странных в моей жизни, - я отправился так или иначе покончить с этой ходячей гробницей идей и трупной славы. Масягин (скажу сразу, что это был господин средних лет, обычного, какого-то весьма ходового роста, сносной внешности и с круглой плешью на затылке, этакий солидный субъект скорее с затасканной фотографии, чем из жизни) не приходился мне ни другом, ни добрым знакомым. Я время от времени встречался с ним на разных окололитературных сборищах, а потому и знал его лучше, чем девицы, осаждавшие его любовными излияниями в полной уверенности, что адресуются если не сказочному принцу, то уж по меньше мере человеку высокой порядочности и безупречных манер. Я думал начать решающий разговор с ним с предложения организовать под моим управлением литературную рубрику в его газете, а если он заартачится и еще, чего доброго, изобразит кислятинку - а это вошло у него привычку после моего отказа от интервью, высказать ему все, что я о нем думаю, и даже намекнуть на обуревающее меня желание всадить ему что-то вроде заряда соли в задницу. Редакция располагалась в центре города, там, где крепостная стена, прежде чем оборваться вместе с горой над могучим простором полей и лесов, красиво омывается волнами ухоженного городского парка, рядом с мэрией, в двухэтажном особняке, некогда революционно отнятом у прославленного местного купца. Я вошел в просторный вестибюль, и мне стали горячо аплодировать. Попробуй сообрази, что столь любезный прием имеет какое-то отношение к твоей скромной персоне! Убедившись, что взоры всех собравшихся там обращены все же именно на меня, я решил, что произошло досадное недоразумение. Надо сказать, вскоре в том вестибюле сбились в кучу не только вахтеры и посетители, но и работники всех редакционных уровней, вплоть до главного редактора, который даже и хлопал громче прочих. Причин такого внезапного и громкого успеха у этой публики я не понимал. Я пожал плечами и объявил, что хочу повидать Масягина.
- О, это легко устроить! Позвольте я... разрешите только... беспокойно и глуповато захлопотал газетный командир.
Но ему не удалось потрудиться ради меня, оказать мне услуги, из мэрии прибежали охранники и захватили меня в мягкие и дружелюбные объятия, которые были, однако, сроди оглушительным звукам военного марша - здорово, торжественно, превосходно, а ты, между тем, попался, не вырвешься, ты в плену у ритма и единообразия! В своем недоумении я разразился нерафинированной бранью, а эти крепкие парни только посмеивались и, похоже, искренне радовались, что я обзываю их всякими непотребными словами. В какой-то момент накал разыгравшихся эмоций даже поднял мою размякшую, как вата в бокале с вином, тушу на плечи одного из этих молодцов, и он побежал, охранительно придерживая меня за ноги и наполняя солнечный воздух дня громким ржанием. Мэрия была, как я уже говорил, по-соседству, в особняке, архитектурно похожем на тот, где размещалась редакция, но трехэтажном и с государственным стягом над входом. По широким мраморным ступеням мы взбежали на второй этаж, где мгновение спустя я теплился в исполненных недюжиной силы объятиях Логоса Петровича Безрученькина, нашего градоначальника. Дело происходило в огромном кабинете, залитом ярким солнечным светом, в непосредственной близости от массивного письменного стола, за которым Логос Петрович принимал свои важные государственно-городские решения. Мой взгляд - я выпустил его из-под локтя жадно и беспорядочно обнимавшего меня власть предержащего - встретился с настороженным и холодным взглядом стоявшего в углу кабинета Масягина.
Градоначальник вовсе не был исполином, богатырем или просто сильным мужчиной, напротив, от мужчины как такового в нем была, я бы сказал, разве что половина заданной мощности, в его наружности сквозило что-то от химерического статуса субтильной девушки. Такой девушке нипочем все человеческое, когда она приседает на корточки, ибо тогда она вылитая лягушка. Я заговорил о недюжинной силе мэровых объятий просто потому, что этот человек словно взбесился и демонстрировал в применении ко мне весь атлетизм, на какой был способен. Он бросался мне на шею, обхватывал ее тонкими, твердыми ручонками и, оторвав ноги от пола, зависал на мне, как если бы я был турником. В радостном неистовстве он подпрыгивал, искоркой взвивался в воздух, да так рискованно, что мне волей-неволей приходилось подставлять руки и ловить его и отчасти даже няньчить, пока не удавалось поставить его в целости и сохранности на пол, чтобы, впрочем, тут же подвергнуться наскокам еще каких-нибудь выдумок его сумасшедшей приветливости. И все это время Масягин, как и его коллеги в вестибюле редакции, бешено аплодировал, не спуская с меня восхищенных и влюбленных глаз.
- Мой друг, - воскликнул Логос Петрович, вовлекаясь в более умеренное и приемлимое состояние духа, - вам, конечно, уже все известно, первостепенной важности известие... ну и денек! триумф! тем не менее я первый, кому дарована честь поздравить вас! Обойдемся без церемоний... Я взволнован до глубины души! Сеть магазинов... всякие там кабаре... банки, ипотеки, фонды... табачные фабрики... сто миллионов наконец... это не шутки! Кстати, вот ваш адвокат.
Градоначальник указал на червеобразного господина, который бочком, насколько этот самый бочок присущ червю, приближался ко мне, расплываясь в улыбке. Чернота его жидких и словно прилепленных к крошечной треугольной головенке волос отливала металлическим блеском, как если бы он не потрудился и припрятать тот знаменитый в литературе критического реализма крючок, на который люди его профессии подцепляют свои жертвы. Следуя примеру Масягина, он хлопал моему головокружительному взлету и всей своей сияющей наружностью показывал, что его естество всколыхнулось и плещется самой стихией необузданного восторга.
- Благодарю, но мне это без надобности, - возразил я сухо, грубовато пресек поползновения подчинить меня законам, свод которых пока еще в свернутом виде гибко выделывал подобострастные позы где-то на окраине моего успеха.
Присутствующие рассмеялись. Улыбка закрадывающегося в мою личную жизнь адвоката пустилась винтить спираль вокруг его малосуществующего тела, и в таком обрамлении ходячая юриспруденция явно принимала облик стихийного бедствия, смерча, от которого лучше бежать сломя голову, чем защищаться жалким оружием полемики.
- Теперь вам без адвоката нельзя, дорогой Никита Митрофанович, заверил меня градоначальник. - Никак нельзя... Такое дело! В общем, это ваш адвокат. Сулей... Или Буботей... Бог его разберет! Постоянно путаю и забываю... Личность незначительная и равным образом незаменимая. Тертый калач.
- Баул, - проблеял пытающийся мягко и нежно обвиться вокруг меня крючкотвор.
- Баул? Отлично! - подхватил Логос Петрович. - Баул, Бомбей, Сидней... преображений и чудесных событий нынче много, и по вашему пожеланию можно устроить так, драгоценный наш Никита Митрофанович, что я займу место адвоката Баула, а он, прохвост, обоснуется в моем кресле. Все теперь в вашей власти. Признайтесь, голубчик, уже задумали скупить наш благословенный город? Отдаемся с потрохами! Отдаемся! Без колебаний. Все-таки сто миллионов... и чистоганом! Вот бы нам... Молчу! Проговорился! Сболтнул лишнее! Жадность мешает до конца оставаться дипломатом! Но виноват во всем этот Сеул! Или как его там... Ваш дядя бывал в Сеуле? Не там ли он сколотил свое состояние? Помнится, он был нашим любимцем, и весь Верхов долго не мог утешиться, когда добрый старик собрал пожитки и отбыл на берега Потомака. И ведь совершилось то в пору его бедности, ужасной нищеты! Что же говорить теперь, когда мы познакомились с его завещанием... когда у многих ум заходит за разум, ведь такая притча... когда мы уже знаем, кого он осчастливил правом продолжать его великое и во всех отношениях замечательное капиталистическое дело!
Вдруг Масягин, после вступительных аплодисментов сидевший в стороне тихо и неприметно, сорвался со стула и выскочил вперед, загородив градоначальника. Его лицо и часть груди, выступавшей из-под растегнутого ворота рубахи, изрешетила какая-то болезненная дряблость, и он, словно бегая по клетке, безумно тосковал в своей зависти к той славе, которую я внезапно снискал.
- Я вижу, Никита Митрофанович еще ничего не знает! - закричал он, великой волевой ковкой снова перекладывая себя на восхищенного происходящим очевидца. - В таком случае я первый... первый объявляю! Милый, дорогой, единственный наш, вам завещаны сто миллионов!
И он поднял в воздух сжатый кулак, солидаризируясь с моей победой. У меня же послабели ноги и как бы вовсе утратили чувствительность подошвы. Крики этих людей, склонных, судя по всему, считать себя отчасти виновниками моего торжества, больше не доходили до моего сознания. С помутневшей, завертевшейся головой я свалился на стол и принялся сообщать его бездушной поверхности гулкие удары своего сердца. Но были предусмотрены меры, исключающие какую бы то ни было ликвидацию праздничной атмосферы. У меня имелся уже и личный врач, прирусевшее дитя Азии Пок, который без задержки и с большим профессионализмом оказал мне необходимую помощь, при этом отнюдь не прикасаясь к моей священной особе, а только творя вблизи моих запрокинувшихся телес заклинательные жесты изгнания преждевременной смерти. Я знал о существовании дяди, знал, что он в Америке, но не знал, что он разбогател, а теперь умер, предварительно отписав мне свое состояние. Когда я открыл глаза, я увидел секретаршу мэра, которая предлагала мне с подноса самые разнообразные напитки. Эта откормленная кобылица вдохновенно излучала великую готовность послужить моим удовольствиям. Я выбрал кофе, и все остальные последовали моему примеру.
Весь этот водевильный поворот в моей судьбе не вполне меня устраивал. Я уже выступил придурковатым малым, который едва не загнулся, услыхав о выпавшей на его долю удаче, сейчас мне следовало подыскать более строгие формы для своей жизнедеятельности. Т. е. я был не прочь получить деньги, разжиться и тем разбить оковы необходимости добывать средства к существованию, и меня, признаться, весьма одушевляло и развлекало предположение, как будет потрясена Рита, когда до нее докатится счастливое известие. Но некоторая сказочность и неправдоподобие, сама природа этой блестящей неожиданности, способная умилить невзыскательную публику, но чуждая людям утонченной культуры, к которым я причислял и себя, возмущали и даже надрывали мою хрупкую душу. Я почувствовал себя пленником пошлости, и особенно раздражало мои нервы участие в настигшем меня катаклизме всей этой своры адвокатов, докторов и репортеров. Секретарша мне тоже не нравилась. Небрежно сунув ей в руки чашечку с недопитым кофе, я принял независимый вид, встал, прошелся по кабинету, откуда вершилась городская политика, и обвел своих новоявленных друзей холодным взглядом. А поскольку случилось так, что эти люди узнали сногшибательную новость прежде меня, которого она касалась в первую очередь, и винить в этом мне было по душе адвоката, я задержал на господине Бауле особо убийственный и безжалостный взгляд. Адвокат не испепелился, даже не предпочел выскочить за дверь от греха подальше. Напротив, он заулыбался еще шире, как бы уже завертываясь в некий веселенький саван. Он заискивал предо мной, полагая, что я, хотя и не вступил еще во владение наследством американского дяди, уже вполне законно претендую на роль повелителя жизни, и с полным удовлетворением отдаваясь в мою власть. Ловко проходящим через все испытания оказался и пафос градоначальника. Снова выйдя на авансцену, он доверительным тоном произнес:
- Вы, мой друг, может, и слышали кое-что обо мне, здешнем законодателе, о моей удивительной карьере, о том, как я, недостойный, вышел из грязи в князи... Потрясающая история, и потребен символ народного ума Гомер для ее отображения. Я между тем имею виды и на ваши небывалые литературные способности. Сам собой горжусь, видя, что имею неслыханную честь обретаться в одном с вами городе и даже дышать одним воздухом! Для нас это Фермопилы, когда мы - а имя нам легион - пытаемся завладеть вашим вниманием и вынуждены расталкивать конкурентов. С сегодняшнего дня это явно становится общественным направлением, а потому следует ожидать и настоящих ристалищ, даже побоищ, сами понимаете, логика конкурентной борьбы! И все же, нынче, когда вы шествуете по жизни в обнимку с золотым тельцом, я против вас все равно что мошка, просто-напросто всяк сверчок... ну, тот самый, который должен знать, и, поверьте, знаю, знаю не хуже, чем арифметику! Я, может, некстати зашумел? Если так, то это абсолютно по наущению Сеула... О-о! Одно ваше слово, и я смолкну! Вещий друг, не удивлюсь и ничуть не буду покороблен, если вы, заняв радикально новое положение в нашем обществе, обнаружите холодное беспамятство в отношении моей истории, фактически биографии, в известном смысле трогательной и даже поучительной. Сознаю, что мне теперь приходится искать нового знакомства с вами, сколько бы я ни прикидывался вашим старым и испытанным другом. И в то же время льщу себя надеждой, что буду услышан, что моя история не оставит вас равнодушным и в вашем благосклонном внимании к моему рассказу найдется место для уразумения того факта, что моими устами глаголет не только народный избранник, но и некий выразитель истинно народных чаяний. Еще кофе?
Из облака, которое выкраивали затейливые словеса мэра, посыпал соломенный дождь, и моя душа, поерзав, высекла искорку в этот благодатный для пожара материал:
- Вы собираетесь рассказывать мне свою историю? - сурово закричал я. Вы что, смеетесь надо мной?
- Вам, как литератору, как гордости нашей словесности, покажется, может быть, любопытной и занимательной история моего становления, - без тени смущения продолжал Логос Петрович. - Прошу вас, не отнимайте слово у того, кто лелеет мечту стать героем вашего очередного шедевра!
Поскольку роль мальчика для битья здесь отвели ухмыляющемуся Баулу, а я еще не в такой мере укрепился духом, чтобы диктовать свои условия, мой гнев и уходил аккуратно по налаженному каналу, обрушиваясь на бедного адвоката:
- А этот? Он следующий? Со своей поучительной историей?
- Какая история может быть у этого организма? - рассмеялся Логос Петрович. - Разве что-нибудь в духе Дарвина, из поэзии естественного отбора... но с какой стати нам слушать замшелые и давно развенчанные религией сказки, тем более что невозможно, даже с вашей бесподобной проницательностью, угадать, на какой стадии этого самого отбора находится вышеозначенная особь.
Больше мне возразить было нечего на устойчивые потуги Логоса Петровича пройти литературное крещение, я покорно сел, удобно положил ногу на ногу и переключился на обывательскую любознательность, весомо оснащенную пониманием, что даже за блестящей карьерой столь простодушного и славного человека, как наш мэр, стоят темные силы и нечистые на руку субъекты. Не Господь же, в самом деле, сотворил из него нашего предводителя! Нет, не скажу, что мне хотелось слушать, вникать в какую-то там канву, а пришлось сознательно выбранное поприще литератора обязывало.
2. ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ РАССКАЗ ГРАДОНАЧАЛЬНИКА
- Нас у матери, Алевтины Ивановны Безрученькиной, в девичестве Потаповой, было пятеро ртов, - начал Логос Петрович, когда и остальные расселись вокруг стола и приготовились слушать, - мы все родились в один день и были похожи друг друга, как пшеничные колоски в поле, но что до внутреннего отличия, то я его выказал сразу, сделав главным правилом своего поведения беспримерную честность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38