Когда рука Хью нашла под столом ее руки, она с трудом улыбнулась, чуть оживившись, и подавила зевок. Невыносимая тоска этих часов, проведенных за столом, притупила владевшую ею недавно остроту желания, пьянящую радость ожидания, заставлявшую замирать сердце. Ее неодолимо тянуло в сон, и единственное, на что она была сейчас способна, – это с трудом удерживать падающие веки. Санча едва слушала теологические разглагольствования священника и его перечисление страстей святого Петра.
– Петр, опасаясь за свою жизнь, бежал из Рима, – драматическим тоном вещал отец Антонио. – В Писании сказано, что по дороге ему было видение Христа, направлявшегося в город. «Господи, куда Ты идешь?» – спросил Петр. «Я иду, чтобы снова быть распятым», – ответил Иисус. И Петр понял, что он вопрошал собственную смерть. Тогда он повернул обратно в Рим, предал себя в руки врагов веры, и те распяли его.
Хью с тоской подумал, что муки Петра не идут ни в какое сравнение с его собственными. К этому времени он уже видел в священнике личного врага, вознамерившегося не дать ему совершить плотский грех – насладиться юным и прекрасным телом жены.
Пытка продолжалась. Внезапно столовую потряс грохот, заставивший священника замолчать на полуслове и всех оглянуться, очнувшись от оцепенения. Старушка вскочила с табурета, мальчишки в углу подняли головы, осовело глазея вокруг, а девушка, дремавшая, прислонясь к стене, ползала на четвереньках возле упавшего массивного канделябра, безуспешно пытаясь поднять его. Это она, покачнувшись во сне, ненароком опрокинула его. Тяжелый стоячий подсвечник едва не задел священника. К счастью, свечи на нем не были зажжены, иначе пришлось бы тушить пожар.
– Это только моя вина, – извиняющимся тоном твердил отец Антонио, вставая, когда Мартин и Донел подошли, чтобы помочь девушке поднять тяжелый подсвечник. – Боюсь, я нагнал дремоту на бедное дитя своими разговорами. Говоря по правде, и я несколько утомился. Знаю, сколь вы жаждете продолжить нашу беседу. Конечно, жизнь в уединении на дальней границе однообразна и скучна. Но всегда есть завтра.
– Да, – хмуро согласился Хью, – отложим беседу на завтра.
На втором этаже стояла тьма; двери, выходящие в коридор, были уже закрыты.
– Я боялся, он не умолкнет до утра, – негромко проговорил Хью, ведя Санчу к гостиной. Свеча в его руке бросала пляшущие тени на свежеоштукатуренные стены.
– Это ты велел ей перевернуть канделябр? – с подозрением спросила Санча, убежденная, что так оно и было, и тихонько засмеялась, вспомнив, какое лицо было у священника.
– Если б я задумал такое, – отнекивался Хью, – то не стал ждать так долго, да и промашки не вышло бы.
Войдя за Санчей в спальню, Хью закрыл плечом дверь, поставил свечу и подошел к окну, чтобы распахнуть ставни.
Санча принялась раздеваться. Усталость прошедшего вечера отступила, сменившись дрожью ожидания и, надо признаться, страха.
Все известное ей о том, что происходит между мужчинами и женщинами, ограничивалось ненароком подслушанными разговорами слуг при дворе Ричарда. Их откровенные и грубые речи шокировали ее, и, веря в своей наивности, что все бывает именно так, как они рассказывали, Санча не могла не бояться предстоявшего. Первое кровотечение случилось лишь этим летом, и, напуганная помнившимися ей разговорами слуг, она все последующие недели часто задумывалась о пришедшей женственности. Санча оглянулась и увидела Хью, стоявшего у окна, потом посмотрела на свое платье, свернула его и положила на обитый железом сундук.
– Ночь сегодня безлунная, – сказал Хью, глядя в узкое высокое окно. Наконец он тоже начал раздеваться, то и дело посматривая на нее, на то, как она вытаскивает шпильки и распускает косы, или скорее на то, как приподняли тонкую сорочку ее заострившиеся груди. Одна, потом другая коса упали, распущенные, тяжелой волной, достающей ей до талии.
Глядя на ее гибкое, золотистое в свете свечи тело под прозрачной рубашкой, Хью почувствовал, как напряглись, будто сжатый кулак, его мускулы. Он с трудом отвел от нее взгляд и присел на кровать, чтобы стащить башмаки. В этот момент она пробуждала в нем не столько нежность, сколько слепую страсть.
Она пробуждала острое до боли желание, которое он хотел удовлетворить немедленно, как требовало того его тело. Однако она была не девица из таверны, привычная к грубому напору, и не неверная жена, встречающаяся с любовником. Он знал: чтобы добиться ее любви и доверия, торопиться нельзя, нужно действовать медленно и нежно.
Чтобы заглушить страх, Санча принялась болтать о прошедшем вечере, когда они оказались невольными заложниками воспоминаний отца Антонио. Время от времени она тайком поглядывала на мужа. В свете свечи его обнаженный торс с выпуклыми, без капли жира мышцами казался высеченным из камня. Плечи широкие, как у могучего животного; одним движением он мог бы раздавить ее.
– Ты заметил, что Румолд заснул за столом? – спросила Санча. – Вот уж не предполагала, что можно говорить без передышки так долго, даже если ты священник. Никогда не видела, чтобы человек съел столько пирогов. Аппетит у него такой же неуемный, как и страсть к болтовне.
Наконец, когда говорить стало решительно не о чем, она скользнула за деревянную ширму. Хью тихонько насвистывал, расхаживая по комнате, как человек, который сосредоточенно готовится к важному делу. Санча сменила сорочку на ночную рубашку. Он перестал насвистывать. На мгновение ее объял настоящий ужас. Дрожа от волнения и, может быть, от смертельного страха, она вышла из-за ширмы.
Ей вдруг показалось, что спальня пуста, что он ушел. Санча замерла в замешательстве, но тут же увидела силуэт Хью, смутно видневшийся в полутьме от полога, на постели, где он лежал, поджидая ее. Опасаться было нечего. Ничто, кроме нападения на поместье армии шотландцев, не способно было заставить его этой ночью покинуть спальню. Он лежал, словно волк в овечьей шкуре, – укрывшись до пояса легким одеялом, чтобы не смущать ее скромность.
Приблизясь к кровати, Санча услышала легкий шелест простыней. Прохладный ветерок из окна, доносящий пение сверчков и аромат свежескошенного сена, овеял лицо и покрыл кожу мурашками. Пламя свечи металось, отбрасывая неровные тени, слепя глаза. Хью протянул руку и поймал ее за запястье. Она вздрогнула, подавив желание закричать.
– Я не хотел тебя напугать. – Он тихо рассмеялся, так искренне, что Санча осмелилась взглянуть на него. – Ну что, больше не страшно?
– Нет, – ответила она. – Это тени меня напугали.
Его серые глаза внимательно смотрели на нее.
– Тебе страшно? Я не сделаю тебе больно. Веришь, веришь? – спросил он, увлекая ее в постель.
Санча скользнула под холодящие простыни, надеясь, что он не заметит, как она дрожит. Ее раздирали противоречивые чувства. Она и желала его, жаждала ощутить прикосновение его тела, и в то же время ей хотелось очутиться сейчас где угодно, только не быть в одной с ним постели. Ей вдруг стало казаться странным, что они лежат вместе, хотя это продолжалось уже несколько недель, и он даже держал ее в объятиях. Но это было не так, как сейчас.
Сейчас он обнимал ее иначе, и это пугало ее, обостряло все чувства, тысячекратно усиливало ощущения.
– Я ждал этой ночи, – тихо говорил Хью, – с того самого дня, как увидел тебя. – Он гладил ее по голове, пропуская сквозь пальцы пряди ее волос, и они мягкой волной текли по ее плечам. – В ту ночь в Виндзоре, – продолжал он низким и словно бархатным голосом, – я был очень пьян. Ты была соблазнительна, так прекрасна. – Хью замолчал, вдыхая аромат ее волос, которые продолжал нежно перебирать в пальцах.
Он наклонил голову и стал целовать ее ушко, легонько покусывая мочку.
– Я тогда мог овладеть тобой, – прошептал он. – Во всяком случае, хочется думать, что мог. Сколько я выпил – лошадь бы свалилась. Ты лежала в моих объятиях, безвольная, безжизненная. Ты была в моей власти, но я не мог заставить себя воспользоваться твоей слабостью. Не мог причинить тебе боль. И сейчас не сделаю тебе больно, клянусь. – Он целовал ее, мешая поцелуи с ласковыми словами, половину которых она не понимала, но отзывалась на них всем своим существом.
Его губы скользили по ее подбородку, шее. Крепкая ладонь, лаская, приподняла рубашку. Но, когда его пальцы нежно проникли ей меж бедер, смелость оставила ее. Его легкие прикосновения заставили ее содрогнуться от глубокой, горячей – и алчущей – боли, и Санча испугалась. Рубашка отлетела в сторону, отброшенная его рукой. Она только успела вскрикнуть, беспомощно, беззвучно.
– Пожалуйста! – жалобно просила она, уклоняясь от его поцелуев. – Мне нужно что-то сказать тебе. – Санча не могла придумать, как заставить его слушать себя, и пыталась увернуться, отодвинуться от него хоть немного. – Я не знаю, как… это де… – умоляла она, упираясь руками ему в грудь. – Я не умею… – смущенно признавалась она, не решаясь договорить, и потому все повторяла: – Я не могу, не знаю…
Хью вытянулся под простыней, привлек ее к себе. Обнаженным телом она ощущала, как вздымается его горячая, повлажневшая грудь.
– Тебе ничего не нужно знать, – мягко сказал он. – Ничего, кроме того, что я тебя люблю. – Он продолжал говорить что-то невыразимо нежное, но она уже не слышала его, не думала ни о чем, растворившись в ощущениях его горячих губ, блуждающих по ее телу, ладоней, ласкающих бедра.
Она протяжно застонала, бессознательно выгибаясь навстречу его прикосновениям, зная теперь, что ей нужно делать…
После, покоясь в его объятиях и принимая его благодарные поцелуи и слова восхищения, она забыла о боли, которую он все-таки причинил ей, и вспоминала лишь испытанное наслаждение, невыносимое, безумное. Оставшиеся до рассвета часы они провели без сна, сжимая друг друга в объятиях. Едва солнечные лучи проникли в амбразуру окна, они поднялись с постели, смятой и отмеченной алыми знаками свершившегося. Невинная фрейлина осталась в прошлом. Как и пугающая таинственность неведомого действа любви после того, как Санча познала молодое сильное тело мужа.
Хью, Мартин, Донел и отец Антонио с сопровождавшим его монахом собрались во дворе храма, готовясь отправиться в обратный путь. Деревня Обри, отошедшая Хью по отцовскому завещанию, была больше подаренного Эвистоунского поместья, но не доходней. Посреди нее проходила широкая грязная дорога, служившая одновременно главной улицей. В деревне стоял каменный храм саксонской постройки, вокруг которого лепились бревенчатые домишки, крытые соломой.
По двору бродило несколько слуг. Хью обратил внимание, что ливреи на них – дома Гилберта Кенби. Не ускользнуло от его внимательных глаз и то, что у коновязи стояло несколько прекрасных чистокровных скакунов под роскошными седлами.
Войдя под сумрачные своды храма, Хью ожидал увидеть Гилберта, а может быть, и Уолтера. Однако ошибся. Гилберт предпочел не появляться, прислав вместо себя своего духовника и оруженосца.
– Как я смогу убедить его святейшество, что Гилберт готов содействовать нам в исполнении завещания, если он не удосужился приехать сам? – резко спросил духовника отец Антонио.
Священник оправдывался, бормоча что-то невразумительное. Очевидно, он не был способен на ловкую ложь и выглядел весьма жалко в отведенной ему роли.
– Лорд Кенби не отказывается подчиняться законам святой церкви. Вовсе нет, – торопливо говорил священник. – Дело просто в том, что скорбь по отцу не позволяет ему…
– Не позволяет ему расстаться с тем, что по праву принадлежит мне! – раздраженно перебил его Хью.
– Что вы, конечно, нет. Ваши слова далеки от истины, – заговорил священник, повысив голос. – Как доверенное лицо лорда Кенби, я могу подтвердить, что он намерен честно выполнить свой долг. Как слуга Господа…
– Как легко вы пользуетесь именем Бога! Вы, духовное лицо, – обыкновенный лжец в сутане.
– Как вы смеете! Оскорбляя меня, вы оскорбляете святую церковь! – возмутился священник.
Хью и духовник Гилберта продолжали громко обмениваться обвинениями.
Наконец отец Антонио не выдержал и с такой силой швырнул на стол переплетенные в кожу документы, что подпрыгнули чернильница и подставка для перьев.
– Вы отнимаете у меня время! – рявкнул он. – Но, что еще хуже, отнимаете время у епископа, не говоря уже о том, что испытываете его терпение. А это, обещаю, не принесет пользы ни вам, ни вашему господину! Скажите своему хозяину, чтобы он был здесь через два месяца, на день святого Симеона. Или он будет здесь, или его лишат причастия!
Хью сомневался, чтобы Гилберт очень рьяно заботился о своей душе. «Видимо, все же не миновать драки за Обри», – подумал Хью. Другого пути разрешить спор для них с братом не существовало. Кому-то из них придется умереть.
Обратная дорога в Эвистоун проходила под непрерывным дождем. То и дело в тяжелом, насыщенном влагой воздухе разносились глухие раскаты грома, словно звучал отсыревший барабан. Когда пошли холмы, чередующиеся с долинами, уже начали опускаться сумерки. Перед закатом они достигли аббатства; заходящее солнце золотило поднимавшийся из низин туман.
В этот вечер стол привычно ломился от еды, но едоков было непривычно мало – немногие решились опять выслушивать бесконечные рассуждения отца Антонио.
Однако присоединившийся в этот раз к обширной трапезе брат Малком, который избегал мясной пищи и довольствовался овсянкой, одержал своеобразную победу над отцом Антонио. Без всякого намерения и особых усилий с его стороны он сумел завладеть общим вниманием достаточно надолго, чтобы отец Антонио проговорился, что епископ удовлетворил его просьбу и разрешил захоронить останки римских легионеров, которые валялись под открытым небом на холме позади кладбища.
Одной из излюбленных тем отца Антонио была жизнь святого Ансельма, и он способен был рассуждать о ней бесконечно. Но Хью не слушал священника. Все его мысли были о молодой жене.
Санча, прекрасно сознававшая силу своей красоты, наслаждалась пылкими взглядами, которые бросал на нее Хью. Она впитывала льющуюся из его глаз любовь кожей, глазами, сердцем. Они сидели, переплетя под столом пальцы, и не отрываясь смотрели друг на друга.
Весь вечер, нет, весь день ждавшие этого момента, они, едва захлопнулась дверь спальни, бросились в объятия друг другу. Не прерывая долгих, исступленных поцелуев, они начали торопливо сбрасывать с себя одежду.
Хью на руках отнес Санчу в постель и лег рядом, не выпуская из объятий. Он целовал ее маленькую прохладную грудь, молочно-белый живот, крохотные родинки, следовал губами по изгибам ее тела.
Санча словно растворялась в его ласках, жадно впитывая его любовь. Охрипший голос Хью вывел ее из сладостного забвения:
– Скажи, что хочешь меня.
– Нет… – отказывалась она, еще не привычная к любви мужчины, желая его и стыдясь выразить это словами.
– Да, – шептали ей на ухо его губы. Он продолжал уговаривать задыхающимся шепотом, ласково, настойчиво: – Скажи, что ты моя, всем сердцем моя. Скажи, чтобы я это услышал.
Санча тихо застонала и неистово прижалась к нему, стремясь еще теснее слиться с мужем. Он со свистом дышал сквозь стиснутые зубы. Ладони его сжали ее бедра.
– Скажи.
– Да! – с мукой в голосе выкрикнула она. – Я твоя, твоя, всем сердцем твоя! – словно рыдания, срывались с ее губ слова, и бедра поднялись навстречу ему…
Они лежали, разговаривая о множестве вещей, о надеждах, мечтах, о жизни, которая начнется теперь. Наконец они уснули, чтобы вскоре вновь проснуться и вновь броситься друг другу в объятия, и вновь любить, любить до изнеможения.
* * *
Наутро Хью спустился в столовую, чтобы пожелать отцу Антонио безопасного пути назад в Гексхэм.
– Не волнуйся из-за Обри, спи спокойно, – посоветовал Антонио. – Епископ займется твоим братом. Нортумберленд не может позволить себе вызвать недовольство святой церкви. – В дверях Антонио повернулся к Хью и, взяв молодого человека за мускулистое плечо, сказал: – У тебя усталый вид, сын мой. – И, кашлянув, добавил: – Боюсь, я своей болтовней не дал тебе толком выспаться.
– Ну что вы, отче, – ответил Хью, – я получил огромное удовольствие от наших бесед.
Новый дом все больше интересовал Санчу. От брата Малкома она узнала о далеком прошлом этих мест и о римских легионерах, которые некогда завладели не только Севером, но большей частью Англии.
– На этом самом месте, – сообщил ей брат Малком, – стоял дом, построенный римлянами. Каменные строения аббатства и замок почти такие же старые, как древняя стена, сложенная завоевателями.
Брат Малком с удовольствием рассказывал о славном прошлом, живописуя деяния великих героев старины. Но больше всего ее восхитил рассказ о древней стене. Она решила, что обязательно увидит ее. Хью уговорить ничего не стоило, ибо стояло благодатное лето, и он был влюблен в нее;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Петр, опасаясь за свою жизнь, бежал из Рима, – драматическим тоном вещал отец Антонио. – В Писании сказано, что по дороге ему было видение Христа, направлявшегося в город. «Господи, куда Ты идешь?» – спросил Петр. «Я иду, чтобы снова быть распятым», – ответил Иисус. И Петр понял, что он вопрошал собственную смерть. Тогда он повернул обратно в Рим, предал себя в руки врагов веры, и те распяли его.
Хью с тоской подумал, что муки Петра не идут ни в какое сравнение с его собственными. К этому времени он уже видел в священнике личного врага, вознамерившегося не дать ему совершить плотский грех – насладиться юным и прекрасным телом жены.
Пытка продолжалась. Внезапно столовую потряс грохот, заставивший священника замолчать на полуслове и всех оглянуться, очнувшись от оцепенения. Старушка вскочила с табурета, мальчишки в углу подняли головы, осовело глазея вокруг, а девушка, дремавшая, прислонясь к стене, ползала на четвереньках возле упавшего массивного канделябра, безуспешно пытаясь поднять его. Это она, покачнувшись во сне, ненароком опрокинула его. Тяжелый стоячий подсвечник едва не задел священника. К счастью, свечи на нем не были зажжены, иначе пришлось бы тушить пожар.
– Это только моя вина, – извиняющимся тоном твердил отец Антонио, вставая, когда Мартин и Донел подошли, чтобы помочь девушке поднять тяжелый подсвечник. – Боюсь, я нагнал дремоту на бедное дитя своими разговорами. Говоря по правде, и я несколько утомился. Знаю, сколь вы жаждете продолжить нашу беседу. Конечно, жизнь в уединении на дальней границе однообразна и скучна. Но всегда есть завтра.
– Да, – хмуро согласился Хью, – отложим беседу на завтра.
На втором этаже стояла тьма; двери, выходящие в коридор, были уже закрыты.
– Я боялся, он не умолкнет до утра, – негромко проговорил Хью, ведя Санчу к гостиной. Свеча в его руке бросала пляшущие тени на свежеоштукатуренные стены.
– Это ты велел ей перевернуть канделябр? – с подозрением спросила Санча, убежденная, что так оно и было, и тихонько засмеялась, вспомнив, какое лицо было у священника.
– Если б я задумал такое, – отнекивался Хью, – то не стал ждать так долго, да и промашки не вышло бы.
Войдя за Санчей в спальню, Хью закрыл плечом дверь, поставил свечу и подошел к окну, чтобы распахнуть ставни.
Санча принялась раздеваться. Усталость прошедшего вечера отступила, сменившись дрожью ожидания и, надо признаться, страха.
Все известное ей о том, что происходит между мужчинами и женщинами, ограничивалось ненароком подслушанными разговорами слуг при дворе Ричарда. Их откровенные и грубые речи шокировали ее, и, веря в своей наивности, что все бывает именно так, как они рассказывали, Санча не могла не бояться предстоявшего. Первое кровотечение случилось лишь этим летом, и, напуганная помнившимися ей разговорами слуг, она все последующие недели часто задумывалась о пришедшей женственности. Санча оглянулась и увидела Хью, стоявшего у окна, потом посмотрела на свое платье, свернула его и положила на обитый железом сундук.
– Ночь сегодня безлунная, – сказал Хью, глядя в узкое высокое окно. Наконец он тоже начал раздеваться, то и дело посматривая на нее, на то, как она вытаскивает шпильки и распускает косы, или скорее на то, как приподняли тонкую сорочку ее заострившиеся груди. Одна, потом другая коса упали, распущенные, тяжелой волной, достающей ей до талии.
Глядя на ее гибкое, золотистое в свете свечи тело под прозрачной рубашкой, Хью почувствовал, как напряглись, будто сжатый кулак, его мускулы. Он с трудом отвел от нее взгляд и присел на кровать, чтобы стащить башмаки. В этот момент она пробуждала в нем не столько нежность, сколько слепую страсть.
Она пробуждала острое до боли желание, которое он хотел удовлетворить немедленно, как требовало того его тело. Однако она была не девица из таверны, привычная к грубому напору, и не неверная жена, встречающаяся с любовником. Он знал: чтобы добиться ее любви и доверия, торопиться нельзя, нужно действовать медленно и нежно.
Чтобы заглушить страх, Санча принялась болтать о прошедшем вечере, когда они оказались невольными заложниками воспоминаний отца Антонио. Время от времени она тайком поглядывала на мужа. В свете свечи его обнаженный торс с выпуклыми, без капли жира мышцами казался высеченным из камня. Плечи широкие, как у могучего животного; одним движением он мог бы раздавить ее.
– Ты заметил, что Румолд заснул за столом? – спросила Санча. – Вот уж не предполагала, что можно говорить без передышки так долго, даже если ты священник. Никогда не видела, чтобы человек съел столько пирогов. Аппетит у него такой же неуемный, как и страсть к болтовне.
Наконец, когда говорить стало решительно не о чем, она скользнула за деревянную ширму. Хью тихонько насвистывал, расхаживая по комнате, как человек, который сосредоточенно готовится к важному делу. Санча сменила сорочку на ночную рубашку. Он перестал насвистывать. На мгновение ее объял настоящий ужас. Дрожа от волнения и, может быть, от смертельного страха, она вышла из-за ширмы.
Ей вдруг показалось, что спальня пуста, что он ушел. Санча замерла в замешательстве, но тут же увидела силуэт Хью, смутно видневшийся в полутьме от полога, на постели, где он лежал, поджидая ее. Опасаться было нечего. Ничто, кроме нападения на поместье армии шотландцев, не способно было заставить его этой ночью покинуть спальню. Он лежал, словно волк в овечьей шкуре, – укрывшись до пояса легким одеялом, чтобы не смущать ее скромность.
Приблизясь к кровати, Санча услышала легкий шелест простыней. Прохладный ветерок из окна, доносящий пение сверчков и аромат свежескошенного сена, овеял лицо и покрыл кожу мурашками. Пламя свечи металось, отбрасывая неровные тени, слепя глаза. Хью протянул руку и поймал ее за запястье. Она вздрогнула, подавив желание закричать.
– Я не хотел тебя напугать. – Он тихо рассмеялся, так искренне, что Санча осмелилась взглянуть на него. – Ну что, больше не страшно?
– Нет, – ответила она. – Это тени меня напугали.
Его серые глаза внимательно смотрели на нее.
– Тебе страшно? Я не сделаю тебе больно. Веришь, веришь? – спросил он, увлекая ее в постель.
Санча скользнула под холодящие простыни, надеясь, что он не заметит, как она дрожит. Ее раздирали противоречивые чувства. Она и желала его, жаждала ощутить прикосновение его тела, и в то же время ей хотелось очутиться сейчас где угодно, только не быть в одной с ним постели. Ей вдруг стало казаться странным, что они лежат вместе, хотя это продолжалось уже несколько недель, и он даже держал ее в объятиях. Но это было не так, как сейчас.
Сейчас он обнимал ее иначе, и это пугало ее, обостряло все чувства, тысячекратно усиливало ощущения.
– Я ждал этой ночи, – тихо говорил Хью, – с того самого дня, как увидел тебя. – Он гладил ее по голове, пропуская сквозь пальцы пряди ее волос, и они мягкой волной текли по ее плечам. – В ту ночь в Виндзоре, – продолжал он низким и словно бархатным голосом, – я был очень пьян. Ты была соблазнительна, так прекрасна. – Хью замолчал, вдыхая аромат ее волос, которые продолжал нежно перебирать в пальцах.
Он наклонил голову и стал целовать ее ушко, легонько покусывая мочку.
– Я тогда мог овладеть тобой, – прошептал он. – Во всяком случае, хочется думать, что мог. Сколько я выпил – лошадь бы свалилась. Ты лежала в моих объятиях, безвольная, безжизненная. Ты была в моей власти, но я не мог заставить себя воспользоваться твоей слабостью. Не мог причинить тебе боль. И сейчас не сделаю тебе больно, клянусь. – Он целовал ее, мешая поцелуи с ласковыми словами, половину которых она не понимала, но отзывалась на них всем своим существом.
Его губы скользили по ее подбородку, шее. Крепкая ладонь, лаская, приподняла рубашку. Но, когда его пальцы нежно проникли ей меж бедер, смелость оставила ее. Его легкие прикосновения заставили ее содрогнуться от глубокой, горячей – и алчущей – боли, и Санча испугалась. Рубашка отлетела в сторону, отброшенная его рукой. Она только успела вскрикнуть, беспомощно, беззвучно.
– Пожалуйста! – жалобно просила она, уклоняясь от его поцелуев. – Мне нужно что-то сказать тебе. – Санча не могла придумать, как заставить его слушать себя, и пыталась увернуться, отодвинуться от него хоть немного. – Я не знаю, как… это де… – умоляла она, упираясь руками ему в грудь. – Я не умею… – смущенно признавалась она, не решаясь договорить, и потому все повторяла: – Я не могу, не знаю…
Хью вытянулся под простыней, привлек ее к себе. Обнаженным телом она ощущала, как вздымается его горячая, повлажневшая грудь.
– Тебе ничего не нужно знать, – мягко сказал он. – Ничего, кроме того, что я тебя люблю. – Он продолжал говорить что-то невыразимо нежное, но она уже не слышала его, не думала ни о чем, растворившись в ощущениях его горячих губ, блуждающих по ее телу, ладоней, ласкающих бедра.
Она протяжно застонала, бессознательно выгибаясь навстречу его прикосновениям, зная теперь, что ей нужно делать…
После, покоясь в его объятиях и принимая его благодарные поцелуи и слова восхищения, она забыла о боли, которую он все-таки причинил ей, и вспоминала лишь испытанное наслаждение, невыносимое, безумное. Оставшиеся до рассвета часы они провели без сна, сжимая друг друга в объятиях. Едва солнечные лучи проникли в амбразуру окна, они поднялись с постели, смятой и отмеченной алыми знаками свершившегося. Невинная фрейлина осталась в прошлом. Как и пугающая таинственность неведомого действа любви после того, как Санча познала молодое сильное тело мужа.
Хью, Мартин, Донел и отец Антонио с сопровождавшим его монахом собрались во дворе храма, готовясь отправиться в обратный путь. Деревня Обри, отошедшая Хью по отцовскому завещанию, была больше подаренного Эвистоунского поместья, но не доходней. Посреди нее проходила широкая грязная дорога, служившая одновременно главной улицей. В деревне стоял каменный храм саксонской постройки, вокруг которого лепились бревенчатые домишки, крытые соломой.
По двору бродило несколько слуг. Хью обратил внимание, что ливреи на них – дома Гилберта Кенби. Не ускользнуло от его внимательных глаз и то, что у коновязи стояло несколько прекрасных чистокровных скакунов под роскошными седлами.
Войдя под сумрачные своды храма, Хью ожидал увидеть Гилберта, а может быть, и Уолтера. Однако ошибся. Гилберт предпочел не появляться, прислав вместо себя своего духовника и оруженосца.
– Как я смогу убедить его святейшество, что Гилберт готов содействовать нам в исполнении завещания, если он не удосужился приехать сам? – резко спросил духовника отец Антонио.
Священник оправдывался, бормоча что-то невразумительное. Очевидно, он не был способен на ловкую ложь и выглядел весьма жалко в отведенной ему роли.
– Лорд Кенби не отказывается подчиняться законам святой церкви. Вовсе нет, – торопливо говорил священник. – Дело просто в том, что скорбь по отцу не позволяет ему…
– Не позволяет ему расстаться с тем, что по праву принадлежит мне! – раздраженно перебил его Хью.
– Что вы, конечно, нет. Ваши слова далеки от истины, – заговорил священник, повысив голос. – Как доверенное лицо лорда Кенби, я могу подтвердить, что он намерен честно выполнить свой долг. Как слуга Господа…
– Как легко вы пользуетесь именем Бога! Вы, духовное лицо, – обыкновенный лжец в сутане.
– Как вы смеете! Оскорбляя меня, вы оскорбляете святую церковь! – возмутился священник.
Хью и духовник Гилберта продолжали громко обмениваться обвинениями.
Наконец отец Антонио не выдержал и с такой силой швырнул на стол переплетенные в кожу документы, что подпрыгнули чернильница и подставка для перьев.
– Вы отнимаете у меня время! – рявкнул он. – Но, что еще хуже, отнимаете время у епископа, не говоря уже о том, что испытываете его терпение. А это, обещаю, не принесет пользы ни вам, ни вашему господину! Скажите своему хозяину, чтобы он был здесь через два месяца, на день святого Симеона. Или он будет здесь, или его лишат причастия!
Хью сомневался, чтобы Гилберт очень рьяно заботился о своей душе. «Видимо, все же не миновать драки за Обри», – подумал Хью. Другого пути разрешить спор для них с братом не существовало. Кому-то из них придется умереть.
Обратная дорога в Эвистоун проходила под непрерывным дождем. То и дело в тяжелом, насыщенном влагой воздухе разносились глухие раскаты грома, словно звучал отсыревший барабан. Когда пошли холмы, чередующиеся с долинами, уже начали опускаться сумерки. Перед закатом они достигли аббатства; заходящее солнце золотило поднимавшийся из низин туман.
В этот вечер стол привычно ломился от еды, но едоков было непривычно мало – немногие решились опять выслушивать бесконечные рассуждения отца Антонио.
Однако присоединившийся в этот раз к обширной трапезе брат Малком, который избегал мясной пищи и довольствовался овсянкой, одержал своеобразную победу над отцом Антонио. Без всякого намерения и особых усилий с его стороны он сумел завладеть общим вниманием достаточно надолго, чтобы отец Антонио проговорился, что епископ удовлетворил его просьбу и разрешил захоронить останки римских легионеров, которые валялись под открытым небом на холме позади кладбища.
Одной из излюбленных тем отца Антонио была жизнь святого Ансельма, и он способен был рассуждать о ней бесконечно. Но Хью не слушал священника. Все его мысли были о молодой жене.
Санча, прекрасно сознававшая силу своей красоты, наслаждалась пылкими взглядами, которые бросал на нее Хью. Она впитывала льющуюся из его глаз любовь кожей, глазами, сердцем. Они сидели, переплетя под столом пальцы, и не отрываясь смотрели друг на друга.
Весь вечер, нет, весь день ждавшие этого момента, они, едва захлопнулась дверь спальни, бросились в объятия друг другу. Не прерывая долгих, исступленных поцелуев, они начали торопливо сбрасывать с себя одежду.
Хью на руках отнес Санчу в постель и лег рядом, не выпуская из объятий. Он целовал ее маленькую прохладную грудь, молочно-белый живот, крохотные родинки, следовал губами по изгибам ее тела.
Санча словно растворялась в его ласках, жадно впитывая его любовь. Охрипший голос Хью вывел ее из сладостного забвения:
– Скажи, что хочешь меня.
– Нет… – отказывалась она, еще не привычная к любви мужчины, желая его и стыдясь выразить это словами.
– Да, – шептали ей на ухо его губы. Он продолжал уговаривать задыхающимся шепотом, ласково, настойчиво: – Скажи, что ты моя, всем сердцем моя. Скажи, чтобы я это услышал.
Санча тихо застонала и неистово прижалась к нему, стремясь еще теснее слиться с мужем. Он со свистом дышал сквозь стиснутые зубы. Ладони его сжали ее бедра.
– Скажи.
– Да! – с мукой в голосе выкрикнула она. – Я твоя, твоя, всем сердцем твоя! – словно рыдания, срывались с ее губ слова, и бедра поднялись навстречу ему…
Они лежали, разговаривая о множестве вещей, о надеждах, мечтах, о жизни, которая начнется теперь. Наконец они уснули, чтобы вскоре вновь проснуться и вновь броситься друг другу в объятия, и вновь любить, любить до изнеможения.
* * *
Наутро Хью спустился в столовую, чтобы пожелать отцу Антонио безопасного пути назад в Гексхэм.
– Не волнуйся из-за Обри, спи спокойно, – посоветовал Антонио. – Епископ займется твоим братом. Нортумберленд не может позволить себе вызвать недовольство святой церкви. – В дверях Антонио повернулся к Хью и, взяв молодого человека за мускулистое плечо, сказал: – У тебя усталый вид, сын мой. – И, кашлянув, добавил: – Боюсь, я своей болтовней не дал тебе толком выспаться.
– Ну что вы, отче, – ответил Хью, – я получил огромное удовольствие от наших бесед.
Новый дом все больше интересовал Санчу. От брата Малкома она узнала о далеком прошлом этих мест и о римских легионерах, которые некогда завладели не только Севером, но большей частью Англии.
– На этом самом месте, – сообщил ей брат Малком, – стоял дом, построенный римлянами. Каменные строения аббатства и замок почти такие же старые, как древняя стена, сложенная завоевателями.
Брат Малком с удовольствием рассказывал о славном прошлом, живописуя деяния великих героев старины. Но больше всего ее восхитил рассказ о древней стене. Она решила, что обязательно увидит ее. Хью уговорить ничего не стоило, ибо стояло благодатное лето, и он был влюблен в нее;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34