Красота привлекала к ней многих поклонников, но ее холодность вскоре отпугивала их, и я не мог понять причину такого поведения.
Господин де Боссон был нашим постоянным гостем и виделся с моей дочерью очень часто; я заметил, что он был единственным, кого моя дочь отличала, и объяснял это себе естественной привязанностью девушки к молодому человеку, который лелеял и баловал ее с самого раннего детства. Сам же он, судя по всему, питал лишь благодарность ко мне и всячески старался выразить признательность и мне и моим домашним.
Я не мог разобраться, что творится в этих двух сердцах, но вот в один прекрасный день жена сказала мне, что, по ее наблюдениям, наша дочка часто бывает задумчива и рассеяна и это плохо вяжется с ее обычно веселым нравом.
Я вначале не обратил на это особенного внимания: девочка только начинала поправляться после перенесенной болезни, и невеселое настроение могло объясняться слабостью; но слыша ежедневные разговоры жены об одном и том же и заразившись ее опасениями, я решил расспросить дочку обо всем и приказал прислать ее ко мне.
– Что с тобой происходит, дитя мое? – сказал я ей. – Ты нас беспокоишь. Может быть, ты еще не оправилась после болезни? Или есть какая-то скрытая причина твоего подавленного настроения и рассеянного вида? Мы с матерью тревожимся за тебя.
– Я вполне здорова, – ответила она; – но после болезни чувствую еще какую-то слабость. Я сама недовольна этим, но ничего не могу с собой поделать. Впрочем, это пройдет, не беспокойтесь, батюшка.
– Человек всегда может себя переломить, – возразил я. – Размышления и задумчивость не идут девушкам твоего возраста. Кроме того, я привык, что ты у меня шалунья, сумасбродка, – добавил я, смеясь, – и не могу спокойно видеть такую перемену. Твоя мать тоже заметила и тревожится; не скрывай от нас причину твоей печали. Ты ведь знаешь, что мы желаем тебе только добра.
Вы, вероятно, помните мой давнишний разговор с председателем суда? Я с давних пор усвоил правило: внимательно вглядываться в глаза и наблюдать за выражением лица того, с кем я говорю; на сей раз я употребил все мое искусство, но должен признаться, что кроме легкого румянца, не ускользнувшего от моего внимания, она ничем себя не выдала; правда, в первый момент разжала губы, словно хотела рассказать все откровенно, но тем дело и кончилось. Ответила она так:
– А что должно идти девушкам моего возраста? Я хочу во всем повиноваться вам и никаких других намерений не питаю. А перемену в себе я и сама чувствую. Она вас огорчает? Мне это очень грустно; но мое состояние объясняется, наверно, слабостью; надеюсь, со временем…
Я собирался что-нибудь сказать, довольный тем, что заставил ее нарушить молчание; теперь она знала, что ей не обмануть меня своими увертками, – но тут мне доложили, что пришел господин де Боссон. Я просил его войти, а дочь моя удалилась. Однако при этой неожиданной встрече на их лицах отразилось смущение, вызванное, как оказалось, разными причинами. Я мог бы что-нибудь заподозрить, но Боссон сразу сам заговорил; и сказал он следующее:
– Я очень расстроен тем, что ваша дочь оказалась здесь, когда я вошел. Дело в том, что у меня к вам есть секретный разговор. Речь идет о вашем племяннике, и я бы предпочел, чтобы никто не знал о моем приходе.
– Дочь умеет хранить тайну, если попросить ее не болтать. Но что случилось?
– Доверие, которое вы мне оказываете, и ваша доброта обязывают меня ничего от вас не скрывать. Ваш племянник перестал работать; вот уже два месяца, как он погружен в какую-то странную меланхолию, из которой ничто не может его вывести. «При дяде я притворяюсь, что все в порядке, – сказал он мне, – но когда его нет, силы оставляют меня».
– Вот как! – подумал я про себя. – Дочь меня боится, племянник боится! Меня это удручает.
Господина же де Боссона я спросил, не знает ли он, что происходит с его подопечным.
– Мне кажется, я по чистой случайности разгадал его тайну, – ответил де Боссон (вид у него был подавленный и озабоченный), – возможно, вам пригодится моя догадка, если вы сочтете нужным воспротивиться намерениям молодого человека. Сегодня утром, разыскивая нужный мне документ, я увидел на его столе портрет, забытый там, вероятно, по рассеянности. Я знал, что племянник ваш влюблен, но не подозревал, кто именно окажется предметом его воздыханий. Больше я не смею вам сказать ни слова.
Холодная дрожь пронизала меня насквозь. Слишком много сходного было в поведении племянника и дочери, и это меня ужаснуло. Я боялся дальнейших разъяснений, но все же необходимость узнать правду превозмогла страх; запинаясь, я попросил господина де Боссона назвать мне имя той, которая внушила племяннику столь сильную любовь, если только это имя ему известно.
– О да, сударь, – сказал он, тяжело вздохнув.
– Но что это? – спросил я, немного овладев собой, – отчего вы вздыхаете? У моего племянника есть и разум и честь; или эта особа недостойна его любви? Если его сердце сделало выбор, он смело может рассчитывать на мое согласие. Он не богат, но если у барышни есть приданое, он пойдет по моим стопам, и этот портрет окажется счастливым предзнаменованием.
– Ах, если бы вы знали, – с горячностью сказал он, – кто эта очаровательная особа, вы не говорили бы легко о деле, которое так глубоко затрагивает… (он на мгновение умолк, чтобы увидеть, угадал ли я его мысль, но я в это время не смотрел на него, и он продолжал). Забота о вашем покое не позволяет мне назвать ее.
– Имя, прошу вас; ее имя! – сказал я с тревогой.
– Вы приказываете, – сказал он, – и я должен повиноваться. Это ваша дочь.
– Моя дочь! – воскликнул я, и некоторое время сидел в кресле, не шевелясь.
– Да, ваша дочь, – подтвердил он, – теперь вы понимаете, почему я не желал увидеть ее здесь.
– Мой племянник влюблен в мою дочь, – повторил я. – Увы! Какой странный выбор! Ведь они почти не встречались! Но нет ли у вас Других доказательств? Успел ли он уже объясниться с предметом своей страсти?
– Я больше ничего не могу вам сказать, – ответил он, – и портрет – единственная улика.
Я вспомнил тогда, что у меня была миниатюра с портретом моей дочери. Я поискал и нашел ее на месте. Улика стала неоспоримой; ведь он мог получить портрет моей дочери только с ее согласия: ей нужно было позировать художнику. Значит, они в сговоре. Вот почему она боится открыть причину своей меланхолии. Несчастный я человек!
Господин де Боссон, удрученный этими словами и не допускавший ни малейшего подозрения, оскорбительного для той, к кому он сам питал тайные чувства, тщетно пытался внушить мне, что племянник мог раздобыть портрет хитростью; ничто не могло меня успокоить.
Я с ужасом думал о подобном союзе, а пока попросил моего друга ничего не говорить племяннику, но привести его днем к обеду. Я твердо решил поговорить с ним и выведать его тайные намерения.
Господин де Боссон ушел, а я еще долго сидел у себя, угнетенный и подавленный. Тот, кого фортуна балует, тяжелее переносит ее немилость. Я сидел один, так безраздельно предавшись печальным размышлениям, что даже не услышал шагов моей жены, когда она вошла в кабинет. Лишь через несколько мгновений, увидя ее, я сказал:
– Кто бы поверил, моя дорогая…
– А что такое? – спросила она.
– Наша дочь… – сказал я и умолк, ожидая, что она скажет. Я был совершенно убит своим открытием, и мне казалось, что все в доме, кроме меня, давно знают о нем.
– Ничего не понимаю, – сказала она, – отчего вы так подавлены? Случилась какая-нибудь неприятность? Или Боссон…
– Не в Боссоне дело, – нетерпеливо воскликнул я. – Дочь… Мой племянник! О боже!
– Что вы хотите сказать? – воскликнула жена, начиная догадываться о причине моего смятения. – Не может быть! Договаривайте, прошу вас…
Я рассказал ей все, что мне пришлось узнать, и поделился с нею своими намерениями. Она одобрила мой план и обещала помочь мне, хорошенько расспросив нашу дочь. Зная вспыльчивый нрав племянника, она советовала быть с ним поосторожнее. Если он узнает, что друг выдал его, то способен выйти из себя и наделать бед. Я обещал следовать ее совету, а она взялась помогать мне во всем и подсказывать, как я должен вести себя; но от горя у меня мутился разум, и я не сумел воспользоваться в полной мере ее советами.
Племянник пришел, и после обеда я увел его к себе в кабинет. Я спросил его притворно непринужденным тоном, доволен ли он своей жизнью. Он ответил холодно, что весьма ею удовлетворен.
– Почему же, – спросил я его, – ты не бываешь на наших вечерах, а если бываешь, то сидишь с таким отчужденным видом? В деревне ты приходишь только к столу, а в Париже выбираешь для прогулок самые уединенные места.
– Я затрудняюсь точно объяснить свое поведение; оно, действительно, должно казаться вам странным в моем возрасте, – ответил он. – По-моему, это делается само собой, без обдуманного намерения.
– Ты не хочешь говорить со мной откровенно: куда же девалось твое доверие? Я люблю тебя не меньше, чем моих собственных детей. Будь со мной пр. ост и откровенен, ибо доверие детей составляет счастье отца, и на доверие вправе рассчитывать друг. Да, милый племянник, я понимаю; у тебя, может быть, зародилось сердечное чувство…
– Неужели вы думаете, – воскликнул он, – простите, что я вас перебиваю; но неужели вы допускаете мысль, что человек, не имеющий ни состояния, ни надежд, тоже может позволить себе влюбиться?
– Отчего же? – сказал я. – Не вижу в этом греха. Мой собственный пример может утвердить тебя в этих мыслях; и скажу больше: дорога, по которой я шел, кажется мне пригодной и для моих детей и для моих племянников.
Он обрадовался, услышав, что я, хотя и в общей форме, одобряю увлечение, в которое он мог впасть. Радость вспыхнула на его лице, но тотчас же уступила место сомнению. Видимо, он заподозрил в моей благожелательности ловушку. Он впился в меня глазами, стараясь угадать, что происходит в моей душе. Я делал вид, что совершенно спокоен. Он, вероятно, почувствовал облегчение, ибо вдруг вскричал с порывом, даже удивившим меня:
– Значит, я могу без стыда признаться вам в чувствах, которые заронила в мое сердце ваша прелестная дочь! Да! Я ее боготворю, и ничто не заставит меня изменить этим чувствам.
Его смелость ошеломила меня; хотя я должен был ожидать подобного признания, но оно пронзило меня болью. Я онемел, я был не в силах отвечать. Скрывать ему больше было нечего; полагая, что наступил подходящий момент, он бросился передо мной на колени, заливаясь слезами, и сказал, что его участь и сама жизнь зависят от счастливого завершения этой любви.
Хотя жена советовала мне щадить племянника, я почувствовал, что не в силах следовать его советам. Я позволил молодому человеку зайти слишком далеко; несомненно, я не обладал достаточным воспитанием и тактом, чтобы уметь влиять на таких, как мой племянник, и с честью выходить из подобных положений. Лучше бы моя супруга присутствовала при этом разговоре; мне не хватало ее предусмотрительности, чтобы, щадя самолюбие молодого человека, выведать его тайну, но не допускать полного и откровенного признания. Однако ошибка была совершена, ее надо было исправлять.
Поразмыслив несколько мгновений о том, какой опасности подвергает себя человек, переоценивающий свои возможности, я решил, что мне уже терять нечего. Приняв удивленный вид, я твердо заявил молодому человеку, который ждал моего решения, – бледный, расстроенный и потрясенный:
– Так вот как ты отблагодарил меня за мои заботы? Не совестно ли тебе отдаваться безрассудной страсти, которая тебя не только порабощает, но и бесчестит? Как! Ты хочешь стать возлюбленным моей дочери? Да ведь она по рождению твоя двоюродная сестра! Неужели ты мог подумать, что я соглашусь? И не надейся. Я не буду противиться любому другому твоему увлечению; наоборот, я готов даже способствовать нежным чувствам – но только в том случае, если они не возмущают добродетель. От тебя и от меня зависит довершить все остальное. Ты можешь свободно сделать выбор, я не буду противиться. Мое состояние и должность, которую я занимаю, всегда позволят мне обеспечить тебе полное благополучие. Но если хочешь заслужить мои заботы, выкинь из головы свою неуместную любовь, ибо ничто на свете не заставит меня дать" согласие. Я пощажу твое самолюбие и ничего не расскажу ни жене, ни дочери о чувствах, которые вызовут у них обеих лишь негодование и погубят тебя в их мнении.
– Ах, кузина знает о моей любви, – сказал он, – и мысли ее, на мою беду, совпадают с вашими. Да, все против меня, несчастье мое непоправимо.
– Вот и хорошо, – сказал я, – и поступай так, чтобы не навлекать на себя ее презрение и мой гнев.
Племянник ушел, убитый горем. Я призвал господина де Боссона, описал ему во всех подробностях наш разговор и попросил его бежать вслед за молодым человеком и не оставлять его одного в такую тяжелую минуту. Он немедля кинулся вслед за своим подопечным.
Я остался один, в крайнем смятении. Все подозрения насчет увлечения моей дочери я связывал теперь с племянником. Мне казалось, что только он со своим необузданным нравом мог пробудить в юном сердце ответное пламя, столь ненавистное мне. Молодой человек, открывшись в сжигавшей его преступной страсти, пролил, к моему ужасу, свет на причину тоски моей дочери. Чтобы рассеять тревогу, я пошел в комнаты жены. Я хотел рассказать ей обо всем происшедшем и узнать, что стало известно ей.
Она справедливо порицала меня за то, что я так неосмотрительно дал этому дерзкому претенденту повод заявить о своей страсти.
– Он перестанет стесняться, – сказала она, – он вхож к нам по праву родства, отказать от дома вы ему не можете, а он, при своем безрассудстве, истолкует это как молчаливое согласие на его дальнейшие домогательства. И когда вы захотите положить этому предел, будет уже поздно о ответ на все ваши доводы он сошлется на тысячу примеров, свидетельствующих не о соблюдении закона, а о его нарушении. Что вы ему тогда скажете?
Я признал справедливость ее укоров, но, прежде чем на что-нибудь решиться, надо было узнать, что происходит в сердце моей дочери.
– Вашей дочери, – сказала жена, – меньше повезло со мной, чем племяннику с вами. Она пыталась меня перехитрить и воображает, что это ей удалось; но я выяснила два обстоятельства, из которых одно очень важно для вашего спокойствия, а второе потребует большого такта, ибо иначе трудно установить окончательную истину. Во-первых, наша дочь не чувствует никакой склонности к вашему племяннику. Ответы ее звучали так искренне, что я не побоялась спросить, каким образом у молодого человека оказался ее портрет. Эта новость и удивила, и рассердила ее. «Наверно он взял портрет у батюшки или самовольно снял копию», – сказала она. Это должно нас успокоить. Девочка не могла меня обмануть.
– Ваше мнение, – ответил я жене, – согласуется с тем, что говорил мне сам племянник. Но если я правильно вас понял, вы считаете, что наша дочь не знает о его любви; а между тем племянник утверждал, что ей известны его чувства.
– Это меня тоже беспокоит, – сказала моя супруга, – но, может быть, ваш племянник на этот счет ошибается или обмолвился. Я сейчас повторю подробно весь мой разговор с дочерью, и вы сможете судить сами… Мне действительно кажется, что наша дочь влюблена, – добавила она, – но в кого? Этого мне не удалось узнать. Ее вздохи красноречивее, чем слова. Она призналась, что один молодой человек ей приятнее, чем другие, но сама она не уверена, что это предпочтение можно считать любовью. Тогда я спросила, отвечают ли ей взаимностью. Она ответила, что не знает, но что однажды она нашла у себя на столе очень нежное письмо и подозревает, что оно написано тем молодым человеком.
Жена показала мне это письмо, но я тоже не распознал почерка.
– Конечно, дочка меня слушается, и я дозналась бы у нее об имени ее поклонника, – продолжала жена, – но в это время пришел господин д'Орсан. Он знал, что вы заняты делами, и потому не стал вас тревожить, а передал мне письмо от вашего младшего племянника, где тот испрашивает нашего согласия на весьма удачный брак: он нашел себе невесту в том городе, где стоит их полк.
Мы с женой стали мысленно перебирать всех молодых людей, бывавших в нашем доме. Признаюсь, чаще всего мне приходил на ум господин де Боссон, но я тотчас и отбрасывал эту мысль, ибо он был всегда предупредителен с мадемуазель де Ля Валле, но не более того. Наконец, я попросил жену еще раз поговорить с дочерью.
– Нет, сударь, – возразила она, – это было бы неразумно. Первый шаг сделан. Теперь она собирается с мыслями, обдумывает каждое мое слово и свои ответы и постарается на следующий раз быть непроницаемой. Можете мне поверить: если я буду теперь молчать, она подумает, что мое любопытство вполне удовлетворено, успокоится и забудет осторожность; надеюсь, она сама себя выдаст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Господин де Боссон был нашим постоянным гостем и виделся с моей дочерью очень часто; я заметил, что он был единственным, кого моя дочь отличала, и объяснял это себе естественной привязанностью девушки к молодому человеку, который лелеял и баловал ее с самого раннего детства. Сам же он, судя по всему, питал лишь благодарность ко мне и всячески старался выразить признательность и мне и моим домашним.
Я не мог разобраться, что творится в этих двух сердцах, но вот в один прекрасный день жена сказала мне, что, по ее наблюдениям, наша дочка часто бывает задумчива и рассеяна и это плохо вяжется с ее обычно веселым нравом.
Я вначале не обратил на это особенного внимания: девочка только начинала поправляться после перенесенной болезни, и невеселое настроение могло объясняться слабостью; но слыша ежедневные разговоры жены об одном и том же и заразившись ее опасениями, я решил расспросить дочку обо всем и приказал прислать ее ко мне.
– Что с тобой происходит, дитя мое? – сказал я ей. – Ты нас беспокоишь. Может быть, ты еще не оправилась после болезни? Или есть какая-то скрытая причина твоего подавленного настроения и рассеянного вида? Мы с матерью тревожимся за тебя.
– Я вполне здорова, – ответила она; – но после болезни чувствую еще какую-то слабость. Я сама недовольна этим, но ничего не могу с собой поделать. Впрочем, это пройдет, не беспокойтесь, батюшка.
– Человек всегда может себя переломить, – возразил я. – Размышления и задумчивость не идут девушкам твоего возраста. Кроме того, я привык, что ты у меня шалунья, сумасбродка, – добавил я, смеясь, – и не могу спокойно видеть такую перемену. Твоя мать тоже заметила и тревожится; не скрывай от нас причину твоей печали. Ты ведь знаешь, что мы желаем тебе только добра.
Вы, вероятно, помните мой давнишний разговор с председателем суда? Я с давних пор усвоил правило: внимательно вглядываться в глаза и наблюдать за выражением лица того, с кем я говорю; на сей раз я употребил все мое искусство, но должен признаться, что кроме легкого румянца, не ускользнувшего от моего внимания, она ничем себя не выдала; правда, в первый момент разжала губы, словно хотела рассказать все откровенно, но тем дело и кончилось. Ответила она так:
– А что должно идти девушкам моего возраста? Я хочу во всем повиноваться вам и никаких других намерений не питаю. А перемену в себе я и сама чувствую. Она вас огорчает? Мне это очень грустно; но мое состояние объясняется, наверно, слабостью; надеюсь, со временем…
Я собирался что-нибудь сказать, довольный тем, что заставил ее нарушить молчание; теперь она знала, что ей не обмануть меня своими увертками, – но тут мне доложили, что пришел господин де Боссон. Я просил его войти, а дочь моя удалилась. Однако при этой неожиданной встрече на их лицах отразилось смущение, вызванное, как оказалось, разными причинами. Я мог бы что-нибудь заподозрить, но Боссон сразу сам заговорил; и сказал он следующее:
– Я очень расстроен тем, что ваша дочь оказалась здесь, когда я вошел. Дело в том, что у меня к вам есть секретный разговор. Речь идет о вашем племяннике, и я бы предпочел, чтобы никто не знал о моем приходе.
– Дочь умеет хранить тайну, если попросить ее не болтать. Но что случилось?
– Доверие, которое вы мне оказываете, и ваша доброта обязывают меня ничего от вас не скрывать. Ваш племянник перестал работать; вот уже два месяца, как он погружен в какую-то странную меланхолию, из которой ничто не может его вывести. «При дяде я притворяюсь, что все в порядке, – сказал он мне, – но когда его нет, силы оставляют меня».
– Вот как! – подумал я про себя. – Дочь меня боится, племянник боится! Меня это удручает.
Господина же де Боссона я спросил, не знает ли он, что происходит с его подопечным.
– Мне кажется, я по чистой случайности разгадал его тайну, – ответил де Боссон (вид у него был подавленный и озабоченный), – возможно, вам пригодится моя догадка, если вы сочтете нужным воспротивиться намерениям молодого человека. Сегодня утром, разыскивая нужный мне документ, я увидел на его столе портрет, забытый там, вероятно, по рассеянности. Я знал, что племянник ваш влюблен, но не подозревал, кто именно окажется предметом его воздыханий. Больше я не смею вам сказать ни слова.
Холодная дрожь пронизала меня насквозь. Слишком много сходного было в поведении племянника и дочери, и это меня ужаснуло. Я боялся дальнейших разъяснений, но все же необходимость узнать правду превозмогла страх; запинаясь, я попросил господина де Боссона назвать мне имя той, которая внушила племяннику столь сильную любовь, если только это имя ему известно.
– О да, сударь, – сказал он, тяжело вздохнув.
– Но что это? – спросил я, немного овладев собой, – отчего вы вздыхаете? У моего племянника есть и разум и честь; или эта особа недостойна его любви? Если его сердце сделало выбор, он смело может рассчитывать на мое согласие. Он не богат, но если у барышни есть приданое, он пойдет по моим стопам, и этот портрет окажется счастливым предзнаменованием.
– Ах, если бы вы знали, – с горячностью сказал он, – кто эта очаровательная особа, вы не говорили бы легко о деле, которое так глубоко затрагивает… (он на мгновение умолк, чтобы увидеть, угадал ли я его мысль, но я в это время не смотрел на него, и он продолжал). Забота о вашем покое не позволяет мне назвать ее.
– Имя, прошу вас; ее имя! – сказал я с тревогой.
– Вы приказываете, – сказал он, – и я должен повиноваться. Это ваша дочь.
– Моя дочь! – воскликнул я, и некоторое время сидел в кресле, не шевелясь.
– Да, ваша дочь, – подтвердил он, – теперь вы понимаете, почему я не желал увидеть ее здесь.
– Мой племянник влюблен в мою дочь, – повторил я. – Увы! Какой странный выбор! Ведь они почти не встречались! Но нет ли у вас Других доказательств? Успел ли он уже объясниться с предметом своей страсти?
– Я больше ничего не могу вам сказать, – ответил он, – и портрет – единственная улика.
Я вспомнил тогда, что у меня была миниатюра с портретом моей дочери. Я поискал и нашел ее на месте. Улика стала неоспоримой; ведь он мог получить портрет моей дочери только с ее согласия: ей нужно было позировать художнику. Значит, они в сговоре. Вот почему она боится открыть причину своей меланхолии. Несчастный я человек!
Господин де Боссон, удрученный этими словами и не допускавший ни малейшего подозрения, оскорбительного для той, к кому он сам питал тайные чувства, тщетно пытался внушить мне, что племянник мог раздобыть портрет хитростью; ничто не могло меня успокоить.
Я с ужасом думал о подобном союзе, а пока попросил моего друга ничего не говорить племяннику, но привести его днем к обеду. Я твердо решил поговорить с ним и выведать его тайные намерения.
Господин де Боссон ушел, а я еще долго сидел у себя, угнетенный и подавленный. Тот, кого фортуна балует, тяжелее переносит ее немилость. Я сидел один, так безраздельно предавшись печальным размышлениям, что даже не услышал шагов моей жены, когда она вошла в кабинет. Лишь через несколько мгновений, увидя ее, я сказал:
– Кто бы поверил, моя дорогая…
– А что такое? – спросила она.
– Наша дочь… – сказал я и умолк, ожидая, что она скажет. Я был совершенно убит своим открытием, и мне казалось, что все в доме, кроме меня, давно знают о нем.
– Ничего не понимаю, – сказала она, – отчего вы так подавлены? Случилась какая-нибудь неприятность? Или Боссон…
– Не в Боссоне дело, – нетерпеливо воскликнул я. – Дочь… Мой племянник! О боже!
– Что вы хотите сказать? – воскликнула жена, начиная догадываться о причине моего смятения. – Не может быть! Договаривайте, прошу вас…
Я рассказал ей все, что мне пришлось узнать, и поделился с нею своими намерениями. Она одобрила мой план и обещала помочь мне, хорошенько расспросив нашу дочь. Зная вспыльчивый нрав племянника, она советовала быть с ним поосторожнее. Если он узнает, что друг выдал его, то способен выйти из себя и наделать бед. Я обещал следовать ее совету, а она взялась помогать мне во всем и подсказывать, как я должен вести себя; но от горя у меня мутился разум, и я не сумел воспользоваться в полной мере ее советами.
Племянник пришел, и после обеда я увел его к себе в кабинет. Я спросил его притворно непринужденным тоном, доволен ли он своей жизнью. Он ответил холодно, что весьма ею удовлетворен.
– Почему же, – спросил я его, – ты не бываешь на наших вечерах, а если бываешь, то сидишь с таким отчужденным видом? В деревне ты приходишь только к столу, а в Париже выбираешь для прогулок самые уединенные места.
– Я затрудняюсь точно объяснить свое поведение; оно, действительно, должно казаться вам странным в моем возрасте, – ответил он. – По-моему, это делается само собой, без обдуманного намерения.
– Ты не хочешь говорить со мной откровенно: куда же девалось твое доверие? Я люблю тебя не меньше, чем моих собственных детей. Будь со мной пр. ост и откровенен, ибо доверие детей составляет счастье отца, и на доверие вправе рассчитывать друг. Да, милый племянник, я понимаю; у тебя, может быть, зародилось сердечное чувство…
– Неужели вы думаете, – воскликнул он, – простите, что я вас перебиваю; но неужели вы допускаете мысль, что человек, не имеющий ни состояния, ни надежд, тоже может позволить себе влюбиться?
– Отчего же? – сказал я. – Не вижу в этом греха. Мой собственный пример может утвердить тебя в этих мыслях; и скажу больше: дорога, по которой я шел, кажется мне пригодной и для моих детей и для моих племянников.
Он обрадовался, услышав, что я, хотя и в общей форме, одобряю увлечение, в которое он мог впасть. Радость вспыхнула на его лице, но тотчас же уступила место сомнению. Видимо, он заподозрил в моей благожелательности ловушку. Он впился в меня глазами, стараясь угадать, что происходит в моей душе. Я делал вид, что совершенно спокоен. Он, вероятно, почувствовал облегчение, ибо вдруг вскричал с порывом, даже удивившим меня:
– Значит, я могу без стыда признаться вам в чувствах, которые заронила в мое сердце ваша прелестная дочь! Да! Я ее боготворю, и ничто не заставит меня изменить этим чувствам.
Его смелость ошеломила меня; хотя я должен был ожидать подобного признания, но оно пронзило меня болью. Я онемел, я был не в силах отвечать. Скрывать ему больше было нечего; полагая, что наступил подходящий момент, он бросился передо мной на колени, заливаясь слезами, и сказал, что его участь и сама жизнь зависят от счастливого завершения этой любви.
Хотя жена советовала мне щадить племянника, я почувствовал, что не в силах следовать его советам. Я позволил молодому человеку зайти слишком далеко; несомненно, я не обладал достаточным воспитанием и тактом, чтобы уметь влиять на таких, как мой племянник, и с честью выходить из подобных положений. Лучше бы моя супруга присутствовала при этом разговоре; мне не хватало ее предусмотрительности, чтобы, щадя самолюбие молодого человека, выведать его тайну, но не допускать полного и откровенного признания. Однако ошибка была совершена, ее надо было исправлять.
Поразмыслив несколько мгновений о том, какой опасности подвергает себя человек, переоценивающий свои возможности, я решил, что мне уже терять нечего. Приняв удивленный вид, я твердо заявил молодому человеку, который ждал моего решения, – бледный, расстроенный и потрясенный:
– Так вот как ты отблагодарил меня за мои заботы? Не совестно ли тебе отдаваться безрассудной страсти, которая тебя не только порабощает, но и бесчестит? Как! Ты хочешь стать возлюбленным моей дочери? Да ведь она по рождению твоя двоюродная сестра! Неужели ты мог подумать, что я соглашусь? И не надейся. Я не буду противиться любому другому твоему увлечению; наоборот, я готов даже способствовать нежным чувствам – но только в том случае, если они не возмущают добродетель. От тебя и от меня зависит довершить все остальное. Ты можешь свободно сделать выбор, я не буду противиться. Мое состояние и должность, которую я занимаю, всегда позволят мне обеспечить тебе полное благополучие. Но если хочешь заслужить мои заботы, выкинь из головы свою неуместную любовь, ибо ничто на свете не заставит меня дать" согласие. Я пощажу твое самолюбие и ничего не расскажу ни жене, ни дочери о чувствах, которые вызовут у них обеих лишь негодование и погубят тебя в их мнении.
– Ах, кузина знает о моей любви, – сказал он, – и мысли ее, на мою беду, совпадают с вашими. Да, все против меня, несчастье мое непоправимо.
– Вот и хорошо, – сказал я, – и поступай так, чтобы не навлекать на себя ее презрение и мой гнев.
Племянник ушел, убитый горем. Я призвал господина де Боссона, описал ему во всех подробностях наш разговор и попросил его бежать вслед за молодым человеком и не оставлять его одного в такую тяжелую минуту. Он немедля кинулся вслед за своим подопечным.
Я остался один, в крайнем смятении. Все подозрения насчет увлечения моей дочери я связывал теперь с племянником. Мне казалось, что только он со своим необузданным нравом мог пробудить в юном сердце ответное пламя, столь ненавистное мне. Молодой человек, открывшись в сжигавшей его преступной страсти, пролил, к моему ужасу, свет на причину тоски моей дочери. Чтобы рассеять тревогу, я пошел в комнаты жены. Я хотел рассказать ей обо всем происшедшем и узнать, что стало известно ей.
Она справедливо порицала меня за то, что я так неосмотрительно дал этому дерзкому претенденту повод заявить о своей страсти.
– Он перестанет стесняться, – сказала она, – он вхож к нам по праву родства, отказать от дома вы ему не можете, а он, при своем безрассудстве, истолкует это как молчаливое согласие на его дальнейшие домогательства. И когда вы захотите положить этому предел, будет уже поздно о ответ на все ваши доводы он сошлется на тысячу примеров, свидетельствующих не о соблюдении закона, а о его нарушении. Что вы ему тогда скажете?
Я признал справедливость ее укоров, но, прежде чем на что-нибудь решиться, надо было узнать, что происходит в сердце моей дочери.
– Вашей дочери, – сказала жена, – меньше повезло со мной, чем племяннику с вами. Она пыталась меня перехитрить и воображает, что это ей удалось; но я выяснила два обстоятельства, из которых одно очень важно для вашего спокойствия, а второе потребует большого такта, ибо иначе трудно установить окончательную истину. Во-первых, наша дочь не чувствует никакой склонности к вашему племяннику. Ответы ее звучали так искренне, что я не побоялась спросить, каким образом у молодого человека оказался ее портрет. Эта новость и удивила, и рассердила ее. «Наверно он взял портрет у батюшки или самовольно снял копию», – сказала она. Это должно нас успокоить. Девочка не могла меня обмануть.
– Ваше мнение, – ответил я жене, – согласуется с тем, что говорил мне сам племянник. Но если я правильно вас понял, вы считаете, что наша дочь не знает о его любви; а между тем племянник утверждал, что ей известны его чувства.
– Это меня тоже беспокоит, – сказала моя супруга, – но, может быть, ваш племянник на этот счет ошибается или обмолвился. Я сейчас повторю подробно весь мой разговор с дочерью, и вы сможете судить сами… Мне действительно кажется, что наша дочь влюблена, – добавила она, – но в кого? Этого мне не удалось узнать. Ее вздохи красноречивее, чем слова. Она призналась, что один молодой человек ей приятнее, чем другие, но сама она не уверена, что это предпочтение можно считать любовью. Тогда я спросила, отвечают ли ей взаимностью. Она ответила, что не знает, но что однажды она нашла у себя на столе очень нежное письмо и подозревает, что оно написано тем молодым человеком.
Жена показала мне это письмо, но я тоже не распознал почерка.
– Конечно, дочка меня слушается, и я дозналась бы у нее об имени ее поклонника, – продолжала жена, – но в это время пришел господин д'Орсан. Он знал, что вы заняты делами, и потому не стал вас тревожить, а передал мне письмо от вашего младшего племянника, где тот испрашивает нашего согласия на весьма удачный брак: он нашел себе невесту в том городе, где стоит их полк.
Мы с женой стали мысленно перебирать всех молодых людей, бывавших в нашем доме. Признаюсь, чаще всего мне приходил на ум господин де Боссон, но я тотчас и отбрасывал эту мысль, ибо он был всегда предупредителен с мадемуазель де Ля Валле, но не более того. Наконец, я попросил жену еще раз поговорить с дочерью.
– Нет, сударь, – возразила она, – это было бы неразумно. Первый шаг сделан. Теперь она собирается с мыслями, обдумывает каждое мое слово и свои ответы и постарается на следующий раз быть непроницаемой. Можете мне поверить: если я буду теперь молчать, она подумает, что мое любопытство вполне удовлетворено, успокоится и забудет осторожность; надеюсь, она сама себя выдаст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53