она портит все дело; однако ваш рассказ навел меня на одну мысль. Пока мы стояли внизу, я слышал, что уже часа три или четыре назад в тюрьму привезен какой-то арестант, якобы заколовший двух человек на той самой улице, которую вы упоминали; не тот ли это человек, что пробежал мимо вас по аллее? Подождите, я пойду расспрошу получше, как обстояло дело; может, что-нибудь выяснится.
С этими словами он вышел.
– Бедный мой мальчик! – сказала мадемуазель Абер, когда мы остались одни. – В какую же ты попал беду… Я так испугалась! У меня до сих пор сердце не на месте, никак не отдышусь. Я думала, тут мне и конец. Ах, дитя мое, зачем ты не пошел по другой улице, когда увидел столпотворение на перекрестке?
– Дорогая моя кузина, – отвечал я, – я спешил полюбоваться на ваше милое лицо и потому выбирал путь покороче; да и кто бы подумал, что обыкновенная улица окажется столь роковой? Человек идет домой, он торопится, он любит ту, кто его ждет, он идет самой короткой дорогой. Все это так естественно!
Говоря так, я обливал ее руки слезами, она тоже плакала в три ручья.
– А кто этот господин, который был с вами, – спросил я потом, – и где вы успели побывать?
– Ах! – отвечала она. – С той самой минуты, как мне принесли письмо от тебя, я ни разу не присела; госпожа де Ферваль написала столько любезностей в своей записке, так усиленно предлагала свои услуги, что я сразу решила бежать за помощью к ней. Добрая душа! Большего никто бы не сделал даже для родного сына; она была почти в таком же гневе, как я. «Не горюйте, – говорила она мне, – это все вздор, у нас есть связи, я его выручу; не уходите, я переговорю с господином председателем». Она тут же вышла и через минуту вернулась с письмом от председателя к господину X… (это был один из самых главных членов суда по делам такого рода, как мое). Я взяла записку и сейчас же отправилась к этому судье; пробежав письмо, тот вызвал одного из своих секретарей, отвел его в сторону и что-то сказал, затем велел идти вместе со мной в тюрьму и доставить мне возможность повидаться с тобой. И вот мы здесь. Госпожа де Ферваль обещала, что будет ходить со мной всюду, куда понадобится.
Секретарь суда вернулся как раз в ту минуту, когда мадемуазель Абер дошла до этого места.
– Я был прав, – сказал он нам, – человек, арестованный утром, как раз и есть убийца дамы и молодого человека, о которых вы говорили; я только что беседовал с одним из стражников, схвативших его, когда он бежал, потеряв и шляпу, и шпагу. Его преследовала толпа горожан: они видели, как он выбежал, растрепанный и невменяемый, из дома на той самой улице, где образовался затор; его не сразу догнали, он успел убежать довольно далеко; его привели обратно в этот дом; говорят, незадолго до того оттуда вывели другого молодого человека, которого арестовали и отправили в тюрьму по подозрению в соучастии. Судя по всему, этот человек, заподозренный в соучастии, и есть вы.
– Я и есть, – ответил я, – а он – тот самый злодей из аллеи. Все точно так и было; я сижу за решеткой, и никому невдомек, что попал я в эту историю неизвестно как, когда мирно шел своей дорогой.
– Скоро этого арестанта будут допрашивать, – сказал секретарь, – и если он покажет, что с вами не знаком и подтвердит вашу версию, в чем я лично и не сомневаюсь, вы тотчас будете освобождены; мы постараемся ускорить дело. А вы, мадемуазель, ступайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Пойдемте. Вас же, – обратился он ко мне, – переведут в эту комнату, здесь вам будет лучше, а я распоряжусь, чтобы вам подали обед.
– Увы! – сказал я. – Мне уже приносили какую-то гадость в тот застенок, где я находился; она скорее заплесневеет, чем я возьму ее в рот.
Они стали упрашивать меня, чтобы я поел, затем собрались уходить. Мы с мадемуазель Абер снова поцеловались, обливаясь слезами. «Смотрите, чтобы он ни в чем не терпел лишений», – твердила добрая барышня тюремщику. Прошло уже минуты две-три после их ухода, а скрежет ключа в замочной скважине все еще звучал в моих ушах. Нет ничего омерзительнее тюремных ключей; полагаю, что невинному их скрежет еще более противен, чем виновному; ведь преступнику есть о чем подумать и кроме этого мерзкого звука.
В скором времени мне принесли обед. По сравнению с той дрянью, которой меня угостили прежде, он был весьма недурен; это меня подбодрило и показалось хорошим предзнаменованием. Человек безотчетно любит жизнь, все потворствует этой слабости, и я бросил несколько небрежных взглядов на довольно аппетитно поджаренного цыпленка, так же небрежно оторвал от него два крылышка и как-то нечаянно их съел; потом от нечего делать обглодал остальные косточки, выпил незаметно для себя несколько рюмок довольно сносного вина и закусил фруктами – раз уж они оказались в тарелке.
Поев, я почувствовал прилив хорошего настроения. Замечательная вещь еда, особенно в минуту уныния. Она вносит в мысли умиротворение; у кого набит желудок, тот не может горевать по-настоящему.
Не то, чтобы я совсем забыл о своем положении: нет, я все время думал о нем, но думал спокойно; под конец же снова загрустил. Не буду описывать подряд все, что со мной случилось после ухода мадемуазель Абер, и начну прямо с того момента, когда я предстал пред неким судейским чином, при котором был другой чиновник, что-то писавший; ни имя его, ни должность мне неизвестны; напротив них находился еще один человек: вид у него был убитый, лицо бледно, как полотно; тут же теснилась небольшая толпа людей, по-видимому, дававших показания.
Меня начали допрашивать; не ждите подробного описания этого допроса, я уже не помню, о чем и в каком порядке меня спрашивали; передам только самое существенное: бледный и подавленный молодой человек, оказавшийся именно тем беглецом из аллеи, подтвердил, что не знает меня, а я сказал, что не знаю его. Затем я изложил все случившееся со мной, причем повесть о моих несчастьях была столь простодушна, что многим судейским пришлось прикрыть лицо руками, чтобы не выдать невольную улыбку.
Когда я кончил, тот арестант сказал, со слезами на глазах:
– Повторяю еще раз, у меня не было ни наперсника, ни сообщника; не знаю, могу ли я просить о смягчении своей участи, знаю одно: жизнь мне в тягость, я заслужил смертную казнь. Я убил мою возлюбленную, она скончалась у меня на глазах (и действительно, она испустила дух именно тогда, когда его поймали и привели на место преступления). Увидев меня, она умерла от страха и отвращения. Я убил друга, ставшего моим соперником (и это была правда: тот тоже скончался); я убил их обоих, как бешеный зверь; я в отчаянии; я считаю себя чудовищем, меня ужасает совершенное мною злодеяние, я бы сам закололся, если бы вы меня не схватили; я не достоин милости и не жду, что мне дадут время раскаяться; осудите меня на смерть, отомстите за них; я прошу смерти как высшего милосердия; не тяните с моим осуждением – проволочка для меня хуже тысячи смертей – и отпустите этого молодого человека: держать его здесь бесполезно. Я видел его только один раз – в той аллее, и убил бы его из страха быть опознанным, если бы в смятении бегства не выронил шпаги; освободите его из-под стражи, милостивый государь, и пусть он уйдет отсюда; мне жаль, что он пострадал из-за меня, и я прошу у него прощения за причиненный мною испуг; он не имеет ничего общего с таким злодеем, как я.
Я содрогнулся, услышав, что он собирался меня убить. Это еще хуже, чем попасть в тюрьму! И все же мне было жаль этого горемыку; речь его меня тронула, и в ответ на просьбу о прощении я сказал:
– Я молю бога, сударь, чтобы он смилостивился над вами и вашей душой.
Больше об этом нечего рассказывать. После всех треволнений мадемуазель Абер вновь пришла навестить меня; секретарь суда сопровождал ее и на этот раз. Он оставил нас на несколько минут наедине; вы сами можете судить, как нам не терпелось излить друг другу душу! Как легко на сердце, какой мир и покой охватывает человека, избежавшего большой опасности! А ведь каждый из нас чувствовал себя спасенным от гибели: моя жизнь и впрямь была под угрозой; а мадемуазель Абер могла лишиться меня, и это казалось ей самым непоправимым несчастьем на свете, не говоря уже о позоре, который пал бы и на нее!
Она рассказала мне о своих хлопотах, о новых шагах, предпринятых госпожей де Ферваль, о том, как эта дама заступилась за меня перед господином председателем и тем судьей, который меня допрашивал.
Мы не уставали призывать милость божию на эту даму за все оказанные нам услуги; моя невеста не находила слов, чтобы должным образом расхвалить ее доброту и милосердие. «Вот истинная христианка! – восклицала она. – Вот истинная христианка!» Я же больше напирал на мягкосердечие дамы, ибо не решался повторять вслед за мадемуазель Абер похвалы ее христианским добродетелям – духу не хватало. Я сознательно выбирал другие выражения. Право, только бесстыдник мог бы в присутствии мадемуазель Абер восхвалять христианское благочестие особы, посягавшей на ее жениха и оказавшей мне столько услуг именно потому, что она была вовсе не такой уж примерной христианкой. Ведь я еще находился в тюрьме, и это обязывало меня быть особенно щепетильным: я боялся, что бог накажет меня, если я буду называть благочестивыми заботы, внушенные не им, а уж скорее сатаной или просто мужчиной.
Я даже краснел, слушая, как мадемуазель Абер восторгается добродетелью госпожи де Ферваль; ведь я и сам был на этот счет небезупречен, и мне было совестно, что моя добрая невеста обманута; она этого не заслуживала!
От похвал госпоже де Ферваль мы перешли к событиям, совершившимся у меня в тюрьме. Радость болтлива, и мы никак не могли наговориться. Я пересказал ей признание настоящего убийцы, описал, с какой прямотой он снял с меня все подозрения и как жаль, что такой благородный в душе человек поддался порыву жестоких чувств. Потом мы снова вернулись к нашим делам – к нашей любви, нашему браку. Но читателю, быть может, интересно узнать подробнее о судьбе несчастного убийцы; вот в двух словах история его преступления.
Уже с год самый близкий его друг был влюблен в некую девицу, отвечавшую тому взаимностью. Но друг его не был достаточно богат, отец девушки не давал согласия на их союз и даже запретил дочери впредь встречаться с ее возлюбленным. Ища выхода из этого затруднения, они обратились к их будущему убийце как к посреднику: с его помощью они поддерживали переписку.
Тот был вхож к родителям девушки, хотя раньше посещал их довольно редко. Теперь он стал бывать в доме и, часто встречаясь с барышней и видя, как она вздыхает по своем возлюбленном, сам влюбился в нее до безумия. Состояние его было много значительнее, чем у его друга. Он объяснился девушке в любви; та сначала посмеивалась, принимая это за шутку, однако, увидя всю серьезность его намерений, рассердилась и пожаловалась своему возлюбленному, который принялся горько упрекать друга за коварство. Тот сперва смутился, покаялся, обещал оставить влюбленных в покое, но от намерений своих не отказался, и вскоре между друзьями произошла ссора и полный разрыв. Неверный друг дошел до того, что явился с предложением к отцу барышни, тот согласился выдать за него дочь и пытался, хотя и тщетно, принудить ее к этому браку.
Доведенные до отчаяния, несчастные влюбленные искали какого-нибудь средства продолжать переписку и встречи. Пожилая вдова, бывшая горничная барышни, приняла в них участие: влюбленные иногда встречались у нее, чтобы вместе обдумать дальнейшие свои шаги. Неудачливый претендент на руку девушки как-то узнал об этом; ревность отняла у него разум. Это был человек необузданный и, без сомнения, слабохарактерный, одна из тех натур, которые под влиянием сильной страсти способны на все. Как-то он их выследил, ворвался вслед за ними в дом вдовы и застал их в тот момент, когда молодой человек целовал руку своей возлюбленной. В ослеплении гнева он нанес сопернику удар шпагой и собирался ударить вторично, когда барышня, пытаясь его оттолкнуть, заслонила собой жениха; она упала, пронзенная шпагой. Преступник в страхе бежал; конец этой истории вам известен.
Однако продолжим мое жизнеописание.
Секретарь суда наконец вернулся и объявил, что меня выпустят на следующий день. Не будем больше останавливаться на тюремных воспоминаниях, они слишком печальны. Перейдем прямо к счастливому дню моего избавления.
– В одиннадцать часов утра мадемуазель Абер приехала за мной; она осталась в прихожей и только послала наверх служителя; я сошел вниз, у ворот меня ждал экипаж, да еще какой! Собственная карета госпожи де Ферваль, и сама госпожа де Ферваль сидела в ней: мое освобождение было обставлено весьма торжественно, нужно было широко оповестить народ о моей невиновности.
Но и этим не исчерпывалось внимание к нам этой дамы.
– Прежде чем отвезти его домой, – сказала она мадемуазель Абер, – надо, по-моему, поехать в тот квартал, где его схватили. Пусть все свидетели ареста узнают, что он невиновен, ведь они могут где-нибудь с ним встретиться. Я считаю, что пренебрегать этим не следует.
И, обратившись ко мне, она добавила:
– Вы могли бы узнать кого-либо из тех, кто присутствовал при вашем аресте?
– А как же, конечно, – ответил я, – например лекаря, который живет напротив и пришел осмотреть и перевязать раненых. Хорошо бы доказать ему, что я не такой негодяй, как он думает.
– Ах, сударыня, вы ангел! Второй такой нет! – вскричала мадемуазель Абер. – Знайте, Ля Валле, решительно всем вы обязаны ей, и все это делалось из любви к богу!
Однако госпожа де Ферваль, отлично знавшая, что бог тут не при чем, перебила ее.
– Оставьте, дорогая. Когда вы думаете сыграть свадьбу?
– Сегодня же ночью, если ничто не помешает, – отвечала мадемуазель Абер.
Но вот мы прибыли на злополучный перекресток, куда велели кучеру отвезти нас, и остановились возле дома лекаря; тот стоял на пороге и, как я заметил, воззрился на меня с удивлением.
– Скажите, сударь, помните ли вы мое лицо? Вы меня узнаете?
– Боюсь, что да, – отвечал он, чрезвычайно вежливо снимая шляпу, чтобы приветствовать господина, сидящего в щегольской карете с двумя дамами, из коих одна несомненно принадлежала к избранному кругу. – Да, сударь, я вас признал; если не ошибаюсь, позавчера я видел вас в этом доме (он указал на дом напротив, где меня арестовали), и там вас…
Он замялся, не зная, продолжать ли.
– Договаривайте, – сказал я ему, – да, сударь, я именно тот, кого там схватили и отправили в тюрьму.
– Я не решался напомнить вам об этом, – подтвердил он, – но я вас тогда хорошо рассмотрел и теперь сразу же узнал. Что ж, сударь, значит вы ни в чем не виноваты?
– Я виновен не больше, чем вы, – ответил я и рассказал ему, каким образом оказался замешан в эту историю.
– А я, ей богу, очень рад за вас, сударь, – сказал он. – Мы все тут – и соседи, и жена, и дети, и я, и мои помощники – все мы говорили: «После этого не знаешь кому и верить! У этого юноши такое славное лицо, а вот поди ж ты…» Знаете что? Надо их позвать. Эй, Бабетта (так звали одну из его дочерей), жена, идите сюда! Вы тоже (это относилось к ученикам)! Посмотрите-ка на этого господина! Вы знаете, кто он?
– Ах, батюшка, – вскричала Бабетта, – он похож на давешнего арестантика!
– И правда, похож, – отозвалась лекарева жена, – до того похож, что по-моему это он и есть.
– Да, – сказал я, – он самый.
– Ах, ах! – удивилась Бабетта. – Как странно! Стало быть, сударь, вы вовсе не помогали никого убивать?
– Боже сохрани, – ответил я, – я бы ни за что не стал помогать человеку умереть; родиться – это еще куда ни шло.
– Правду сказать, – подхватила жена лекаря, – нам и то как-то не верилось.
– Да что! – воскликнула Бабетта. – Если есть на свете человек с невинным выражением лица, то это вы, сударь.
Стал собираться народ, и многие меня узнавали. Госпожа де Ферваль была так добра, что не торопилась прерывать эту сцену: ей хотелось, чтобы весь квартал убедился в моей невиновности. Наконец я распрощался с лекарем, его чадами и домочадцами; мне было приятно, что все тамошние обитатели провожали меня самыми добрыми напутствиями и что я был теперь вполне очищен в их глазах от всяких подозрений. Я уже не говорю о том, как лестно мне было слышать со всех сторон похвалы моей наружности. Мадемуазель Абер была в полном восторге и даже смотрела на меня каким-то жадным взглядом, чего прежде никогда не бывало.
Я видел, что она любуется мной и радуется, что сумела первая заметить, как я хорош и мил.
Я вырос даже в глазах госпожи де Ферваль; она, со своей стороны, тоже присматривалась ко мне внимательней, чем прежде, и, я уверен, думала про себя: «Значит, у меня не такой уж плохой вкус, раз все одобряют мой выбор».
Все это происходило в то время, как мы весело беседовали; я был очень доволен, но меня ожидали еще новые радости.
Мы подъезжали к дому (госпожа де Ферваль непременно хотела доставить нас туда в своей карете), когда у входа в церковь неожиданно увидели мадемуазель Абер-старшую и господина Дусена, которые о чем-то весьма горячо совещались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
С этими словами он вышел.
– Бедный мой мальчик! – сказала мадемуазель Абер, когда мы остались одни. – В какую же ты попал беду… Я так испугалась! У меня до сих пор сердце не на месте, никак не отдышусь. Я думала, тут мне и конец. Ах, дитя мое, зачем ты не пошел по другой улице, когда увидел столпотворение на перекрестке?
– Дорогая моя кузина, – отвечал я, – я спешил полюбоваться на ваше милое лицо и потому выбирал путь покороче; да и кто бы подумал, что обыкновенная улица окажется столь роковой? Человек идет домой, он торопится, он любит ту, кто его ждет, он идет самой короткой дорогой. Все это так естественно!
Говоря так, я обливал ее руки слезами, она тоже плакала в три ручья.
– А кто этот господин, который был с вами, – спросил я потом, – и где вы успели побывать?
– Ах! – отвечала она. – С той самой минуты, как мне принесли письмо от тебя, я ни разу не присела; госпожа де Ферваль написала столько любезностей в своей записке, так усиленно предлагала свои услуги, что я сразу решила бежать за помощью к ней. Добрая душа! Большего никто бы не сделал даже для родного сына; она была почти в таком же гневе, как я. «Не горюйте, – говорила она мне, – это все вздор, у нас есть связи, я его выручу; не уходите, я переговорю с господином председателем». Она тут же вышла и через минуту вернулась с письмом от председателя к господину X… (это был один из самых главных членов суда по делам такого рода, как мое). Я взяла записку и сейчас же отправилась к этому судье; пробежав письмо, тот вызвал одного из своих секретарей, отвел его в сторону и что-то сказал, затем велел идти вместе со мной в тюрьму и доставить мне возможность повидаться с тобой. И вот мы здесь. Госпожа де Ферваль обещала, что будет ходить со мной всюду, куда понадобится.
Секретарь суда вернулся как раз в ту минуту, когда мадемуазель Абер дошла до этого места.
– Я был прав, – сказал он нам, – человек, арестованный утром, как раз и есть убийца дамы и молодого человека, о которых вы говорили; я только что беседовал с одним из стражников, схвативших его, когда он бежал, потеряв и шляпу, и шпагу. Его преследовала толпа горожан: они видели, как он выбежал, растрепанный и невменяемый, из дома на той самой улице, где образовался затор; его не сразу догнали, он успел убежать довольно далеко; его привели обратно в этот дом; говорят, незадолго до того оттуда вывели другого молодого человека, которого арестовали и отправили в тюрьму по подозрению в соучастии. Судя по всему, этот человек, заподозренный в соучастии, и есть вы.
– Я и есть, – ответил я, – а он – тот самый злодей из аллеи. Все точно так и было; я сижу за решеткой, и никому невдомек, что попал я в эту историю неизвестно как, когда мирно шел своей дорогой.
– Скоро этого арестанта будут допрашивать, – сказал секретарь, – и если он покажет, что с вами не знаком и подтвердит вашу версию, в чем я лично и не сомневаюсь, вы тотчас будете освобождены; мы постараемся ускорить дело. А вы, мадемуазель, ступайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Пойдемте. Вас же, – обратился он ко мне, – переведут в эту комнату, здесь вам будет лучше, а я распоряжусь, чтобы вам подали обед.
– Увы! – сказал я. – Мне уже приносили какую-то гадость в тот застенок, где я находился; она скорее заплесневеет, чем я возьму ее в рот.
Они стали упрашивать меня, чтобы я поел, затем собрались уходить. Мы с мадемуазель Абер снова поцеловались, обливаясь слезами. «Смотрите, чтобы он ни в чем не терпел лишений», – твердила добрая барышня тюремщику. Прошло уже минуты две-три после их ухода, а скрежет ключа в замочной скважине все еще звучал в моих ушах. Нет ничего омерзительнее тюремных ключей; полагаю, что невинному их скрежет еще более противен, чем виновному; ведь преступнику есть о чем подумать и кроме этого мерзкого звука.
В скором времени мне принесли обед. По сравнению с той дрянью, которой меня угостили прежде, он был весьма недурен; это меня подбодрило и показалось хорошим предзнаменованием. Человек безотчетно любит жизнь, все потворствует этой слабости, и я бросил несколько небрежных взглядов на довольно аппетитно поджаренного цыпленка, так же небрежно оторвал от него два крылышка и как-то нечаянно их съел; потом от нечего делать обглодал остальные косточки, выпил незаметно для себя несколько рюмок довольно сносного вина и закусил фруктами – раз уж они оказались в тарелке.
Поев, я почувствовал прилив хорошего настроения. Замечательная вещь еда, особенно в минуту уныния. Она вносит в мысли умиротворение; у кого набит желудок, тот не может горевать по-настоящему.
Не то, чтобы я совсем забыл о своем положении: нет, я все время думал о нем, но думал спокойно; под конец же снова загрустил. Не буду описывать подряд все, что со мной случилось после ухода мадемуазель Абер, и начну прямо с того момента, когда я предстал пред неким судейским чином, при котором был другой чиновник, что-то писавший; ни имя его, ни должность мне неизвестны; напротив них находился еще один человек: вид у него был убитый, лицо бледно, как полотно; тут же теснилась небольшая толпа людей, по-видимому, дававших показания.
Меня начали допрашивать; не ждите подробного описания этого допроса, я уже не помню, о чем и в каком порядке меня спрашивали; передам только самое существенное: бледный и подавленный молодой человек, оказавшийся именно тем беглецом из аллеи, подтвердил, что не знает меня, а я сказал, что не знаю его. Затем я изложил все случившееся со мной, причем повесть о моих несчастьях была столь простодушна, что многим судейским пришлось прикрыть лицо руками, чтобы не выдать невольную улыбку.
Когда я кончил, тот арестант сказал, со слезами на глазах:
– Повторяю еще раз, у меня не было ни наперсника, ни сообщника; не знаю, могу ли я просить о смягчении своей участи, знаю одно: жизнь мне в тягость, я заслужил смертную казнь. Я убил мою возлюбленную, она скончалась у меня на глазах (и действительно, она испустила дух именно тогда, когда его поймали и привели на место преступления). Увидев меня, она умерла от страха и отвращения. Я убил друга, ставшего моим соперником (и это была правда: тот тоже скончался); я убил их обоих, как бешеный зверь; я в отчаянии; я считаю себя чудовищем, меня ужасает совершенное мною злодеяние, я бы сам закололся, если бы вы меня не схватили; я не достоин милости и не жду, что мне дадут время раскаяться; осудите меня на смерть, отомстите за них; я прошу смерти как высшего милосердия; не тяните с моим осуждением – проволочка для меня хуже тысячи смертей – и отпустите этого молодого человека: держать его здесь бесполезно. Я видел его только один раз – в той аллее, и убил бы его из страха быть опознанным, если бы в смятении бегства не выронил шпаги; освободите его из-под стражи, милостивый государь, и пусть он уйдет отсюда; мне жаль, что он пострадал из-за меня, и я прошу у него прощения за причиненный мною испуг; он не имеет ничего общего с таким злодеем, как я.
Я содрогнулся, услышав, что он собирался меня убить. Это еще хуже, чем попасть в тюрьму! И все же мне было жаль этого горемыку; речь его меня тронула, и в ответ на просьбу о прощении я сказал:
– Я молю бога, сударь, чтобы он смилостивился над вами и вашей душой.
Больше об этом нечего рассказывать. После всех треволнений мадемуазель Абер вновь пришла навестить меня; секретарь суда сопровождал ее и на этот раз. Он оставил нас на несколько минут наедине; вы сами можете судить, как нам не терпелось излить друг другу душу! Как легко на сердце, какой мир и покой охватывает человека, избежавшего большой опасности! А ведь каждый из нас чувствовал себя спасенным от гибели: моя жизнь и впрямь была под угрозой; а мадемуазель Абер могла лишиться меня, и это казалось ей самым непоправимым несчастьем на свете, не говоря уже о позоре, который пал бы и на нее!
Она рассказала мне о своих хлопотах, о новых шагах, предпринятых госпожей де Ферваль, о том, как эта дама заступилась за меня перед господином председателем и тем судьей, который меня допрашивал.
Мы не уставали призывать милость божию на эту даму за все оказанные нам услуги; моя невеста не находила слов, чтобы должным образом расхвалить ее доброту и милосердие. «Вот истинная христианка! – восклицала она. – Вот истинная христианка!» Я же больше напирал на мягкосердечие дамы, ибо не решался повторять вслед за мадемуазель Абер похвалы ее христианским добродетелям – духу не хватало. Я сознательно выбирал другие выражения. Право, только бесстыдник мог бы в присутствии мадемуазель Абер восхвалять христианское благочестие особы, посягавшей на ее жениха и оказавшей мне столько услуг именно потому, что она была вовсе не такой уж примерной христианкой. Ведь я еще находился в тюрьме, и это обязывало меня быть особенно щепетильным: я боялся, что бог накажет меня, если я буду называть благочестивыми заботы, внушенные не им, а уж скорее сатаной или просто мужчиной.
Я даже краснел, слушая, как мадемуазель Абер восторгается добродетелью госпожи де Ферваль; ведь я и сам был на этот счет небезупречен, и мне было совестно, что моя добрая невеста обманута; она этого не заслуживала!
От похвал госпоже де Ферваль мы перешли к событиям, совершившимся у меня в тюрьме. Радость болтлива, и мы никак не могли наговориться. Я пересказал ей признание настоящего убийцы, описал, с какой прямотой он снял с меня все подозрения и как жаль, что такой благородный в душе человек поддался порыву жестоких чувств. Потом мы снова вернулись к нашим делам – к нашей любви, нашему браку. Но читателю, быть может, интересно узнать подробнее о судьбе несчастного убийцы; вот в двух словах история его преступления.
Уже с год самый близкий его друг был влюблен в некую девицу, отвечавшую тому взаимностью. Но друг его не был достаточно богат, отец девушки не давал согласия на их союз и даже запретил дочери впредь встречаться с ее возлюбленным. Ища выхода из этого затруднения, они обратились к их будущему убийце как к посреднику: с его помощью они поддерживали переписку.
Тот был вхож к родителям девушки, хотя раньше посещал их довольно редко. Теперь он стал бывать в доме и, часто встречаясь с барышней и видя, как она вздыхает по своем возлюбленном, сам влюбился в нее до безумия. Состояние его было много значительнее, чем у его друга. Он объяснился девушке в любви; та сначала посмеивалась, принимая это за шутку, однако, увидя всю серьезность его намерений, рассердилась и пожаловалась своему возлюбленному, который принялся горько упрекать друга за коварство. Тот сперва смутился, покаялся, обещал оставить влюбленных в покое, но от намерений своих не отказался, и вскоре между друзьями произошла ссора и полный разрыв. Неверный друг дошел до того, что явился с предложением к отцу барышни, тот согласился выдать за него дочь и пытался, хотя и тщетно, принудить ее к этому браку.
Доведенные до отчаяния, несчастные влюбленные искали какого-нибудь средства продолжать переписку и встречи. Пожилая вдова, бывшая горничная барышни, приняла в них участие: влюбленные иногда встречались у нее, чтобы вместе обдумать дальнейшие свои шаги. Неудачливый претендент на руку девушки как-то узнал об этом; ревность отняла у него разум. Это был человек необузданный и, без сомнения, слабохарактерный, одна из тех натур, которые под влиянием сильной страсти способны на все. Как-то он их выследил, ворвался вслед за ними в дом вдовы и застал их в тот момент, когда молодой человек целовал руку своей возлюбленной. В ослеплении гнева он нанес сопернику удар шпагой и собирался ударить вторично, когда барышня, пытаясь его оттолкнуть, заслонила собой жениха; она упала, пронзенная шпагой. Преступник в страхе бежал; конец этой истории вам известен.
Однако продолжим мое жизнеописание.
Секретарь суда наконец вернулся и объявил, что меня выпустят на следующий день. Не будем больше останавливаться на тюремных воспоминаниях, они слишком печальны. Перейдем прямо к счастливому дню моего избавления.
– В одиннадцать часов утра мадемуазель Абер приехала за мной; она осталась в прихожей и только послала наверх служителя; я сошел вниз, у ворот меня ждал экипаж, да еще какой! Собственная карета госпожи де Ферваль, и сама госпожа де Ферваль сидела в ней: мое освобождение было обставлено весьма торжественно, нужно было широко оповестить народ о моей невиновности.
Но и этим не исчерпывалось внимание к нам этой дамы.
– Прежде чем отвезти его домой, – сказала она мадемуазель Абер, – надо, по-моему, поехать в тот квартал, где его схватили. Пусть все свидетели ареста узнают, что он невиновен, ведь они могут где-нибудь с ним встретиться. Я считаю, что пренебрегать этим не следует.
И, обратившись ко мне, она добавила:
– Вы могли бы узнать кого-либо из тех, кто присутствовал при вашем аресте?
– А как же, конечно, – ответил я, – например лекаря, который живет напротив и пришел осмотреть и перевязать раненых. Хорошо бы доказать ему, что я не такой негодяй, как он думает.
– Ах, сударыня, вы ангел! Второй такой нет! – вскричала мадемуазель Абер. – Знайте, Ля Валле, решительно всем вы обязаны ей, и все это делалось из любви к богу!
Однако госпожа де Ферваль, отлично знавшая, что бог тут не при чем, перебила ее.
– Оставьте, дорогая. Когда вы думаете сыграть свадьбу?
– Сегодня же ночью, если ничто не помешает, – отвечала мадемуазель Абер.
Но вот мы прибыли на злополучный перекресток, куда велели кучеру отвезти нас, и остановились возле дома лекаря; тот стоял на пороге и, как я заметил, воззрился на меня с удивлением.
– Скажите, сударь, помните ли вы мое лицо? Вы меня узнаете?
– Боюсь, что да, – отвечал он, чрезвычайно вежливо снимая шляпу, чтобы приветствовать господина, сидящего в щегольской карете с двумя дамами, из коих одна несомненно принадлежала к избранному кругу. – Да, сударь, я вас признал; если не ошибаюсь, позавчера я видел вас в этом доме (он указал на дом напротив, где меня арестовали), и там вас…
Он замялся, не зная, продолжать ли.
– Договаривайте, – сказал я ему, – да, сударь, я именно тот, кого там схватили и отправили в тюрьму.
– Я не решался напомнить вам об этом, – подтвердил он, – но я вас тогда хорошо рассмотрел и теперь сразу же узнал. Что ж, сударь, значит вы ни в чем не виноваты?
– Я виновен не больше, чем вы, – ответил я и рассказал ему, каким образом оказался замешан в эту историю.
– А я, ей богу, очень рад за вас, сударь, – сказал он. – Мы все тут – и соседи, и жена, и дети, и я, и мои помощники – все мы говорили: «После этого не знаешь кому и верить! У этого юноши такое славное лицо, а вот поди ж ты…» Знаете что? Надо их позвать. Эй, Бабетта (так звали одну из его дочерей), жена, идите сюда! Вы тоже (это относилось к ученикам)! Посмотрите-ка на этого господина! Вы знаете, кто он?
– Ах, батюшка, – вскричала Бабетта, – он похож на давешнего арестантика!
– И правда, похож, – отозвалась лекарева жена, – до того похож, что по-моему это он и есть.
– Да, – сказал я, – он самый.
– Ах, ах! – удивилась Бабетта. – Как странно! Стало быть, сударь, вы вовсе не помогали никого убивать?
– Боже сохрани, – ответил я, – я бы ни за что не стал помогать человеку умереть; родиться – это еще куда ни шло.
– Правду сказать, – подхватила жена лекаря, – нам и то как-то не верилось.
– Да что! – воскликнула Бабетта. – Если есть на свете человек с невинным выражением лица, то это вы, сударь.
Стал собираться народ, и многие меня узнавали. Госпожа де Ферваль была так добра, что не торопилась прерывать эту сцену: ей хотелось, чтобы весь квартал убедился в моей невиновности. Наконец я распрощался с лекарем, его чадами и домочадцами; мне было приятно, что все тамошние обитатели провожали меня самыми добрыми напутствиями и что я был теперь вполне очищен в их глазах от всяких подозрений. Я уже не говорю о том, как лестно мне было слышать со всех сторон похвалы моей наружности. Мадемуазель Абер была в полном восторге и даже смотрела на меня каким-то жадным взглядом, чего прежде никогда не бывало.
Я видел, что она любуется мной и радуется, что сумела первая заметить, как я хорош и мил.
Я вырос даже в глазах госпожи де Ферваль; она, со своей стороны, тоже присматривалась ко мне внимательней, чем прежде, и, я уверен, думала про себя: «Значит, у меня не такой уж плохой вкус, раз все одобряют мой выбор».
Все это происходило в то время, как мы весело беседовали; я был очень доволен, но меня ожидали еще новые радости.
Мы подъезжали к дому (госпожа де Ферваль непременно хотела доставить нас туда в своей карете), когда у входа в церковь неожиданно увидели мадемуазель Абер-старшую и господина Дусена, которые о чем-то весьма горячо совещались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53