Стоило бы развить эту мысль и согласиться, что различия между отдельными людьми тоже нужно признавать и уважать.
— Если бы все человеческие существа рождались одинаковыми, — ответила Вана, — не было бы нужды бороться за равенство. Любовь — это путь к свободе, который мы должны избрать, потому что природа так создала мужчин и женщин, что они не способны понять друг друга.
— Но ты считаешь, что им это все-таки удастся? — Они уже могут прислушиваться друг к другу, когда им этого хочется. А это нелегко — в нашем мире столько шума! А шум ужасно раздражает.
Гвидо взял ее за руку — скорее по-дружески, чем в знак примирения.
— Мне повезло, что я тебя встретил, — сказал он. — Извини, но у меня слишком плохой характер.
Вана наконец улыбнулась.
— Припоминаешь американский бестселлер «История любви», в котором читателя пичкают жвачкой вроде «Любовь никогда не заставляет человека извиняться»? Ведь на деле все наоборот. Люди лучше всего понимают, что такое любовь, когда один из них просит прощения, а другой прощает.
— Не знаю. Мне кажется, что в любви главное — становиться на сторону любимого, независимо от того, прав он или нет. Не разрешать, чтобы его порицали или осуждали.
— Это трогательно, Гвидо. Мне всегда казалось, что любовь для тебя — только игра.
— Что за интерес играть, когда исход игры заранее ясен?
Вана не ответила. Они долго молчали, но не потому, что задумались. Оба смотрели на пустыню, не зная, чем кончится игра, в которую они сейчас вместе вступают, — потерей или находкой, разочарованием или волшебным прозрением.
Едва выехав из города с привычным укладом жизни, они вступили в новый мир.
— Тебе страшно? — спросила Вана.
— Пока нет, но потом наверняка будет, — признался Гвидо.
— Хотя, пожалуй, я уже побаиваюсь. Просто меня беспокоят кое-какие мелочи: проблемы дороги, аварий, которые вполне могут произойти; твари, которые могут ужалить кого-нибудь из нас или сожрать наши припасы. Это все естественно. А главные опасности я даже не представляю. А как ты?
— Меня заверили, что на машине можно доехать до самого конца. Мы с тобой неплохие водители. И этим пескам не придется ради нас менять свою кожу.
— Менять кожу?
— У тебя нет ощущения, что мы движемся по огромному обнаженному телу?
— Тело пустыни с волнующимися грудями дюн? А вожделенный оазис — это выгоревшие на солнце волосы вокруг лона.
Вана одобрительно улыбнулась.
— В долине, по которой мы едем, уже взошло солнце. Скоро оно пригреет по-настоящему.
— Боюсь, что от него мы устанем больше, чем от всего остального. Я не люблю утомляться, поэтому стараюсь жить по плану — планы редко бывают утомительными, — улыбнулся Гвидо.
— Смотри, как бы тебе когда-нибудь не пришлось сказать: «Я жил по плану и поэтому никогда не жил по-настоящему».
— А у тебя никогда не бывает потребности пойти дальше, чем ты привыкла?
— Если говорить о сегодняшнем дне, то я это уже делала. У меня ощущение, что я когда-то путешествовала здесь. Может быть, пустыня возвращает нам детство?
— Ты чувствуешь, что возвращаешься к своим истокам? — озадаченно спросил Гвидо.
— Нет, потому что идти назад бессмысленно. Просто кончается тем, что делаешь то же самое во второй раз.
— Не понимаю, при чем тут возвращение в детство? Ведь ты выросла далеко отсюда.
— Я думала о гораздо более давнем путешествии, которое совершила еще до рождения. Что я сделала, войдя в этот мир? Переключилась со своей матери на отца. Я покинула тело, которое знала, чтобы искать неведомое. Потому что я не знала, кто он — тот, кого я когда-нибудь назову отцом. Конечно, не я одна пережила это. В такое путешествие отправляется каждый новорожденный. Меня тревожит мысль, что мне скоро предстоит повторить его.
— Когда ты по-настоящему узнала своего отца? — спросил Гвидо.
— Когда потеряла его. Я помню его как человека, который ушел из моей жизни, едва войдя в нее.
— Но когда через несколько дней ты заново познакомишься с ним, это уже не будет повторением прежнего опыта. Только теперь тебе предстоит испытать то, что другие переживают в раннем детстве.
— Я вернусь к тому, с чего мы начали, именно поэтому у меня ощущение, что я в преддверии детства.
— Что ты скажешь своему заново обретенному отцу? «Ты дал мне жизнь, теперь ты должен помочь мне стать совершенной» ?
— Не. будь наивным. Зачать нас мог кто угодно, но двигаться к совершенству мы можем только своими силами.
— Не будь неблагодарной! Переданные тебе по наследству гены запрограммированы так, что ты можешь говорить.
— Но я сама выучила языки, на которых говорю, — перебила Вана. — Я не становлюсь неблагодарной, когда пытаюсь избавиться от маниакального стремления кому-то принадлежать, которое превращает нас в ничтожества. Мы так цепляемся за своих родителей из-за отчаянного желания стать похожими на кого-то. Стать людьми определенной категории, с определенными правами и обязанностями и радоваться удаче более упорядоченно, чем если, бы мы жили по воле случая.
Она махнула рукой и прервала разговор, все более тяготивший ее. Гвидо понял это и тоже замолчал.
Прошло несколько часов. Теперь солнце стояло точно над их головами. Дорога растрескалась, как плохо выпеченный хлеб, и Гвидо приходилось резко поворачивать руль, объезжая камни и рытвины. — Пожалуй, я слишком быстро еду, — пробормотал он. — Сейчас тебя сменю, — предложила Ванесса. Она вела машину более мягко. Они проехали мимо гниющих останков верблюда, чуть позже за окном мелькнули обломки старого грузовика. В просвете между барханами появилось несколько развалившихся лачуг, возле которых виднелось какое-то подобие колодца. Разумеется, высохшего много лет назад. С тех пор здесь никто не жил. Но все же Вана остановила машину.
— Это лучше, чем ничего, — улыбнулась она. — Давай передохнем.
Они попытались выбрать себе не слишком ветхую и грязную хибарку, но во всех домишках стоял невыносимый смрад испражнений гнездившихся там птиц. В конце концов они решили спрятаться от зноя в тени наклонившейся стены, которая, казалось, вот-вот развалится.
— Она едва ли выдержит до конца нашей сиесты, — усмехнулась Вана.
— — Сиесты? — с негодованием воскликнул Гвидо. — Нам нельзя терять время!
— Как бы то ни было, нужно поесть.
Они быстро расправились с толстыми сандвичами, извлеченными из портативного холодильника, досыта напились, улеглись под стеной и оба мгновенно заснули. Гвидо проснулся от того, что у него сильно заболела спина.
Рычание, которое он издал, вставая на ноги, не помешало блаженному сну Ваны.
— Надеюсь, ты не собираешься торчать здесь до темноты? — проворчал Гвидо, расталкивая ее.
— О, это было бы совсем неплохо, — заметила она, зевая и потягиваясь всем телом. — Говорят, это очень приятно.
— Что ЭТО?
— Заниматься любовью на горячем песке.
— Ты шутишь? Возьмем в компанию еще скорпионов для более полного наслаждения?
— Очень жаль. Не будем больше говорить об этом. — Лицо Вань вытянулось. — Давай возвращаться к нашему драндулету.
Гвидо облизал сухие губы.
— Почему нам было не полететь самолетом прямо в Сивах?
— Почему? Да потому, что мы земные люди и путь наш проложен по земле, и еще потому, что Незрин не оставил нам выбора.
— Ну что поделаешь с этим кретином? Я не просил его оплачивать мой проезд.
— Ты уверен, что мы смогли бы нанять там машину?
— Твой отец одолжил бы нам свою.
— Возвращайся спать, — предложила она, разминая плечи пред тем, как снова сесть за руль.
Гвидо вздохнул и погрузился в молчание. Через час он предупредил ее как раз вовремя, чтобы она успела затормозить:
— Смотри! Дорога разветвляется.
Ванесса удивленно вскинула брови и достала карту. Через минуту улыбнулась.
— В пустыне два направления равны одному. Это наш первый мираж. Будут и другие. В самолете ты никогда бы такого не увидел.
И действительно, это продолжалось все утро. Миражи исчезали не сразу. Они меняли форму и становились блеклыми потере того, как путешественники продвигались вперед.
— Завтра, — сообщила Ванесса, — мы пересечем низменность Квоттара, которая лежит ниже уровня моря. Там солнце палит действительно беспощадно. Мы еще не покончили с миражами, вовсе нет. Ты должен проехать через это место, чтобы научиться видеть.
— Где мы сегодня будем спать?
— В Абу-Маршуке, под настоящими финиковыми пальмами — конечно, при условии, что не собьемся с пути.
Но они все-таки заблудились и к ночи не доехали до нужного селения. Оба восприняли это спокойно, решив, что на рассвете наверстают упущенное. Вана не стала напоминать, что не так уж ошибалась, когда взяла с собой спальные мешки, наполнила термос горячим кофе и набрала побольше еды. Хотя утром эти приготовления вызвали у ее спутника саркастическую улыбку.
Оценив ее деликатность, Гвидо в свою очередь не стал смеяться над навигационными способностями своего штурмана
В конце концов, если верить карте, Сивах был всего в семистах километрах от Каира, а они покрыли уже треть этого расстояния.
Конечно, по итальянской автостраде Гвидо в своей машине проделал бы весь путь за несколько часов. Но если уж сравнивать — чего стоит ночь с дочерью пустыни после наслаждений, которые дарили ему Майка и Джулия?
В ту ночь он спал поочередно то с одной, то с другой своей женой. Тело Ваны служило лишь для материализации его грез. Он боялся произнести хоть слово, чтобы не вспугнуть их призрачные образы. Гвидо не знал, видит ли Вана в нем мужчину, который раз за разом заставляет ее кончать, или тоже, закрыв глаза, отдается миражам.
Утром они ждали восхода солнца, чтобы определить нужное направление. Вана заметила, что скелеты заблудившихся путешественников иногда находят в каком-нибудь километре от дорожного указателя. Они посмеялись над тупостью людей, способных сбиться с пути в такой простой, просматривающейся во всех направлениях местности. Правда, звучал их смех несколько принужденно.
Пустыня так же опасна, как и море. Но когда путешественнику удается добраться до берега, прежние страхи кажутся ему смешными и постыдными.
Ночью, несмотря на спальные мешки, оба замерзли. Они не привыкли спать на жестком и поэтому не смогли выспаться. Гвидо всю ночь вслушивался в подозрительные шорохи, шаги, шепот призраков и шипение воображаемых змей. Раз сто он пожалел, что не взял оружия. Он клялся себе, что, как только в следующий раз проснется, достанет часы и вооружится монтировкой или молотком. Но так ни разу и не пошевелился.
Утро застало его окоченевшим и сонным, все еще не оправившимся от ночных страхов и готовым сорвать досаду на своей попутчице.
Однако Вана не дала ему такой возможности. Она тоже выглядела усталой, но сохраняла спокойствие и хорошее настроение. Пекло, через которое они прошли в засушливой низменности, не сделало путешественников более разговорчивыми. На закате они встретили небольшой караван верблюдов, шедший, видимо, в Киренику. Потом дорогу пересекли еще два каравана и грузовик с крытым кузовом, из которого им махали руками смуглые бородачи. Гвидо казалось, что селение рядом. Но через несколько минут он понял, что они, как и прежде, отрезаны от мира.
В ту ночь они спали прямо в машине, под бдительным присмотром грифов. Оба слишком устали, чтобы заниматься любовью.
На третий День Вана заметила, что дорога стала получше.
— Мы приближаемся, — уверенно заявила она.
— Наверняка приближаемся, только куда? — неуклюже пошутил Гвидо.
После позавчерашней беседы что-то постоянно тревожило его, и он решил снова заговорить на ту же тему.
— Если я правильно понял твою теорию, с каждым метром, приближающим тебя к отцу, ты удаляешься от матери. Но ты к ней так. близка, что это, должно быть, причиняет тебе боль.
— В пустыне ты заметил, наверное, что расстояние не обязательно стирает образы. Зачастую оно делает их даже более четкими. Известно, что чересчур отчетливый снимок не всегда обеспечивает хорошую фотографию.
— Насколько я понял, отсюда мама Иньез не кажется тебе такой уж привлекательной?
— Разговор с Незрином в тот день, когда ты приехал в Каир, позволил мне понять главное в моих отношениях с родителями: я слишком восхищаюсь ими, чтобы узнать их как следует.
— Незрин объяснил тебе это?
— Нет, я сама поняла, пока рассказывала ему о родителях.
— Значит, ты считаешь, что если хочешь как следует узнать человека, нельзя любить его слишком сильно? — спросил Гвидо.
— Не обязательно. Смотря какого рода любовь. Любовь к родителям связана с самыми примитивными человеческими инстинктами, хранящимися, по мнению специалистов, в нашей общей памяти или подсознании.
— Я, конечно, придерживаюсь другого мнения, но ты специалист, — небрежно заметил Гвидо.
— Во всяком случае, специалистом в популярной биологии меня не назовешь, — примирительно улыбнулась Вана.
— Наверное, твой конек — политическая биология?
— Это неплохая идея.
— Но что именно тебе не нравится в матери сейчас, когда ты стараешься смотреть на нее объективно? — Снобизм и профессиональный жаргон. — Это неизбежный отпечаток ее науки, — заметил Гвидо.
— История искусств — это не наука, а литургия. Храм, где есть священники, но нет верующих. Ее заклинания не просвещают, а оглупляют. Задача этой «науки»-скрыть дремучее невежество своих приверженцев. Чтобы познать ее, ничего не требуется — достаточно лишь знакомиться с образцами, смотреть и слушать.
— А ты не считаешь культом свою собственную профессию, археологию?
— Для других — может быть. Но не для меня.
— Для тебя это игра, — поддразнил ее Гвидо. — Но, нравится тебе это или нет, ты принадлежишь к элите, а элита умеет играть в свои игры. Для элиты искусство — это своеобразный клуб, где можно невзначай поболтать о бизнесе, а художники обслуживают посетителей за стойкой бара.
— Толпа всесильна, она засасывает, как трясина, и все-таки можно оставаться вне ее. Но честность и целостность часто оказываются лишь позой.
— Все на свете сводится к позе, — развил ее мысль Гвидо, — в археологии и истории свои моды, так же, как в прическах. И можно придерживаться определенных эстетических взглядов или отрицать их в зависимости от того, что принято в этом сезоне.
— Я не демонстрирую разбитые кувшины, как другие демонстрируют мини-юбки, — энергично возразила Ванесса. — Я не берусь решать за других и никому не хочу ничего навязывать.
— Просвещать — значит учить людей видеть, — ответил Гвидо. — Точнее, видеть определенным образом. Иными словами, видеть частично.
— Но откуда ты взял, что я собираюсь кого-то просвещать? — воскликнула Вана. — Как только моей матери показалось, что она должна учить людей, я убедила ее, что она ошибается. Каждый педагог, даже если он преподает эстетику, неизбежно движется к абсолютизации. А значит, к обману. Потому что истинное знание всегда относительно.
— Плохой или хороший вкус не определяется восприятием реальности. Вкус не является элементом знания и не появляется в результате специального обучения. Это не какое-то воображаемое открытие. Вкус — решение, принятое за нас другими. И с этим ты ничего не поделаешь.
— Поделаю! Просто не буду выбирать и оценивать.
— И все-таки ты выбираешь. Может быть, не осознаешь этого, только и всего. Ты выбираешь свои древние черепки — и делаешь это очень добросовестно. Точно так же ты отбираешь для себя самых подходящих мужиков, когда тебе случается проводить раскопки в бане у Незрина.
— Уверяю тебя, это под влиянием твоей Майки.
— Она? Ты имеешь в виду, что Майка предпочитает первый класс, а не товар подешевле? Не смеши меня. Смирись с тем, что она тут ни при чём.
— Я никогда не смирюсь с тем, что бессмысленно! — Вана сердито стряхнула с головы песок. — Все, что несовершенно, не имеет для меня никакой ценности.
«Лендровер» вскарабкался на песчаный гребень, и они увидели другую сторону холма, сплошь покрытую яркой зеленью. Встревоженные канюки громкими криками возвестили о вторжении пришельцев. Машина догнала девушку в легком белом платье, несшую на голове большой сверток. Она была удивительно красива — тонкое, с правильными чертами лицо, кожа, более смуглая, чем у обитателей дельты Нила, большие миндалевидные глаза.
Чтобы позлить Ванессу, Гвидо крикнул девушке первый кастильский комплимент:
— Привет, милая! Ты такая же красивая, как твоя мать! Девушка, конечно, не поняла испанских слов, но по интонации догадалась об их смысле и непринужденно рассмеялась. Итальянец не преминул сделать из этого далеко идущий вывод:
— Видишь, она не отрекается от своих предков.
— Никто не расстается со своим безумием до конца, — отозвалась Ванесса.
— Интересно, кто тебе кажется более сумасшедшей — эта девушка или ты сама?
— Я, потому что хочу отличаться от своей матери. И она, потому что хочет быть похожей на свою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22