– Убить тебя. Совершенно верно. Только и ждала, когда представится возможность. И я ею воспользовалась.
– Но почему, ради всего святого?
– За Барбару Уилсон. Мою дочь.
– За кого?!
– Ты уничтожил ее. Ты и твоя червокамера. Не будь тебя…
Хайрем расхохотался – уродливо, неестественно.
– Лучше молчи. Это не важно. На меня все в обиде. Я всегда знал, что кто-нибудь из обиженных мерзавцев в конце концов прорвется ко мне. Но тебе я доверял, Уилсон.
– Если бы не ты, я была бы счастлива, – проговорила она со зловещим спокойствием.
– Да о чем ты говоришь? Впрочем, кому какая, черт подери, разница? Ладно, ты меня заполучила, – в отчаянии проговорил Хайрем. – Отпусти Бобби. И девчонку тоже. Они ни при чем.
– Еще как при чем. – Уилсон, похоже, была готова разрыдаться. – Не понимаешь, да? Он – это самое главное. – Гул оборудования сменился ревом, на экранах мониторов замелькали цифры. – Еще пара секунд, – процедила сквозь зубы Уилсон. – Не так уж долго осталось ждать, правда? А потом все будет кончено. – Она обернулась к Бобби. – Не бойся.
Бобби, едва владевший собой, с трудом выговорил:
– Что?
– Ты ничего не почувствуешь.
– А вам что за дело?
– Есть дело. – Она погладила его по щеке. – Я так долго за тобой наблюдала. Я знала, что тебя клонировали. Это не имеет значения. Я видела, как ты сделал первый шаг. Я люблю тебя.
Хайрем прорычал:
– Червокамерница треклятая. Маньячка. Только и всего? Как это… жалко. За мной охотились проповедники, эротоманы, политиканы, преступники, националисты, разумные люди и чокнутые. У всех накопились претензии в творцу червокамеры. Я от всех ушел. А теперь вот дошло до этого. – Он снова попытался подняться. – Нет. Не так. Только не так…
Он вдруг крутанулся по-змеиному, бросился к ноге Уилсон и запустил зубы в ее лодыжку.
Она пронзительно закричала и пошатнулась. Хайрем цепко держал ее ногу зубами, как пес, впившийся в плоть мертвой хваткой. У него изо рта струилась кровь лжеохранницы. Уилсон упала на него и замахнулась кулаком. Хайрем разжал зубы и прокричал Кейт:
– Уводи его отсюда! Уводи его от…
Но тут Уилсон заехала кулаком в его окровавленную шею. Кейт услышала хруст хряща и костей. Голос Хайрема превратился в бульканье.
Кейт схватила Бобби за здоровую руку и поволокла его по полу к выходу, перетащила через порог бункера. Ударившись головой о толстый металлический выступ, Бобби вскрикнул, но Кейт даже оборачиваться не стала.
Как только его ноги оказались за порогом, она налегла на дверь, захлопнула ее. Сразу стих нарастающий рев образующейся «червоточины». Кейт начала заворачивать штурвал.
К бункеру потянулись ошарашенные происходящим охранники.
Кейт, из последних сил поворачивая штурвал, крикнула им:
– Помогите ему подняться и убирайтесь все отсюда!
Но тут стена бункера вспучилась, и Кейт успела увидеть вспышку – яркую, как солнце. Оглохшая и ослепшая, Кейт словно бы начала падать.
Падать во тьму.

/28/
СИЗИФОВЫ ВЕКА

Двое «дистанционников», два фокуса червокамеры, отделенные от тел наблюдателей – Бобби и Давида, – летели над Южной Африкой.
Был две тысячи восемьдесят второй год. Миновало четыре десятка лет со дня гибели Хайрема Паттерсона. Умерла Кейт, которая тридцать пять лет была женой Бобби.
Прошел год после того, как он принял факт этой жестокой смерти, но она не покидала его мыслей, какие бы чудесные пейзажи ему ни показывала червокамера. Но он был до сих пор жив и должен был продолжать жить; он заставлял себя смотреть и изучать Африку.
Сегодня равнины самого древнего из континентов были покрыты сеткой прямоугольных полей. Тут и там громоздились постройки – аккуратные пластиковые домики, и старательно трудились машины – автономные культиваторы, похожие на жуков-переростков. Сверкали под солнцем их панцири – солнечные батареи. Люди медленно передвигались по полям. Все они были в белых одеждах и широкополых шляпах, кожа у всех была покрыта слоями яркого солнцезащитного крема.
В одном из чисто выметенных крестьянских дворов играла компания детей – умытых, хорошо одетых и упитанных. Они шумели, бегали – яркие камешки на фоне пейзажа, похожего на крышку необъятного стола.
Но сегодня Бобби увидел не так много детей, и эта маленькая горстка казалась ему драгоценной, он смотрел на детей с нежной заботой.
Присмотревшись внимательнее, он увидел, что движения детей сложны и четко координированы – будто они в то же мгновение точно узнают, о чем думают другие. А вероятно, так оно и было. Ему говорили, что уже есть дети, рождающиеся с «червоточинами» в голове, и что эти дети вступают в распространяющиеся групповые сознания Единых еще до того, как покидают материнскую утробу.
От этой мысли Бобби содрогнулся. Он понимал, что его тело реагирует на пугающую мысль – его тело, оставшееся в громадном комплексе, по-прежнему называвшемся «Червятником». Название сохранилось, хотя через сорок лет после смерти Хайрема комплексом владел трест, представлявший собой консорциум музеев и университетов.
Столько времени прошло с того жуткого дня, дня гибели Хайрема в «Червятнике» – а в памяти Бобби все осталось живо, словно его память сама была червокамерой и через нее его разум был соединен с прошлым. И именно прошлое теперь хранило все, что осталось от Кейт, год назад умершей от рака. Каждое из ее деяний погрузилось внутрь неизменной истории, как деяния миллиардов людей, до нее сошедших в могилу.
«Бедняга Хайрем, – думал Бобби. – Он всегда хотел одного: делать деньги».
Теперь, когда Хайрема давным-давно не было в живых, его компания исчезла, его состояние было конфисковано.
И все же совершенно случайно он таки изменил мир…
Давид, невидимо присутствующий рядом с Бобби, уже давно молчал. Бобби подключил вспомогательную программу эмпатии, чтобы посмотреть на пейзаж глазами Давида.
… Залитые солнцем поля исчезли, сменились видом безлюдной и бесплодной местности, где с трудом цеплялись за жизнь редкие чахлые деревья.
Под палящими лучами солнца по земле вереницей медленно брели женщины. Каждая из них несла на голове большущий и тяжелый пластиковый контейнер с мутной водой. Женщины были худые как спички, одеты в лохмотья, их спины были напряжены от непосильной ноши.
Одна женщина вела за руку ребенка. Можно было не сомневаться, что несчастное дитя – голенькое, кожа да кости – страдало тяжелейшей дистрофией от недоедания, а может быть, ребенок был жертвой СПИДа – болезни, которую тут, как с мрачным юмором вспомнил Бобби, называли хворью стройности.
Он тихо проговорил:
– Зачем смотреть в прошлое, Давид? Теперь все гораздо лучше.
– Но таков был мир, созданный нами, – с горечью отозвался Давид. Его голос прозвучал так, словно он находился всего в нескольких метрах от Бобби, в теплой, уютной комнате, а не парил в этой равнодушной пустоте. – Неудивительно, что нынешние дети считают нас, стариков, стаей дикарей. Это была Африка СПИДа, дистрофии, засухи, малярии, стафилококковых инфекций, тропической лихорадки и бесконечных бесполезных войн. Африка, захлебывающаяся дикарством… Но, – закончил он, – это была Африка, где жили слоны.
– Слоны есть до сих пор, – возразил Бобби.
Так и было: осталась горстка животных в зоопарках. Их сперму и яйцеклетки перевозили с одного конца планеты на другой на самолетах в попытках сохранить жизнеспособную популяцию. Существовали даже зиготы слонов и многих других животных, которым грозило вымирание или которые уже вымерли. Зиготы хранили замороженными в резервуарах с жидким азотом в вечной тени одного из кратеров на южном полюсе Луны. Здесь находилось, вероятно, последнее прибежище земной жизни – на тот случай, если бы не удалось отклонить от планеты Полынь.
Так что слоны на Земле еще остались. Но только не в Африке: от них уже не было никаких следов, кроме костей, время от времени выкапываемых роботами-фермерами. На костях порой обнаруживали вмятины от зубов отчаявшихся найти пропитание людей. При жизни Бобби все они находились на грани вымирания: слон, лев, медведь и даже ближайшие родственники человека – шимпанзе и гориллы. Теперь за пределами частных владений, зоопарков, коллекций и лабораторий крупных млекопитающих на планете не осталось – кроме человека.
Но что сделано, то сделано.
Усилием воли Бобби удержал хронофокус брата и увел его вперед.
Они продвигались вверх по пространству и времени, и в поле зрения вернулись залитые солнцем поля. Дети уменьшились, и их почти не стало видно. Обработанные земли превратились в шахматную доску, затянутую туманом и облаками.
А потом, когда стало заметно, как в размерах уменьшилась и сама Земля, перед Бобби предстали очертания Африки, знакомые по школьным учебникам.
Дальше к западу, над Атлантикой, изгибающуюся дугой и покрытую ровными черно-белыми полосами кожу океана пересекал плотный слой облаков. Поворачивающаяся вокруг своей оси планета унесла Африку к зоне ночной тени, и Бобби увидел на экваторе грозовые тучи, раскинувшиеся над землей на сотни километров, увидел робкие лиловые пальцы тьмы.
На даже с такой высоты Бобби мог видеть следы человеческой деятельности.
Вдали виднелась огромная вмятина – закрученные спиралью облака цвета кофе со сливками над синевой океана. Но это не было естественное скопление облаков: слишком очевидны были правильность и устойчивость, выдававшие его масштаб. Новые функции системы управления погодой медленно, постепенно снижали свирепость ураганов, по-прежнему бушевавших над планетой, в особенности вокруг изрядно потрепанного ими Тихоокеанского побережья.
К югу от древнего континента Бобби увидел огромные корабли, передвигавшиеся по атмосфере. К этим кораблям были присоединены полотнища-проводники. Эти полотнища переливались на солнце, как крылья стрекоз. Они очищали воздух и восстанавливали в нем расщепленный озон.
Вдоль западного побережья на сотни километров тянулись белесые продолговатые пятна: с помощью нового вида кораллов, выведенных путем биоинженерии, там быстро возрождались рифы. Кораллы старательно трудились, присоединяя избыточный углерод и обеспечивая новое прибежище для сообществ растений и животных, которым грозило вымирание и которые прежде населяли природные рифы планеты, давно уничтоженные из-за загрязнения среды, неумеренного лова рыбы и ураганов.
Повсюду работали люди – строили, ремонтировали, реставрировали.
Изменился и вид местности. Континент почти очистился от облаков, его обширные равнины стали черно-коричневыми, живую зелень заслоняла дымка. На колоссальные просторы на севере, некогда бывшие Сахарой, легла тонкая бело-голубая стека. Вдоль берегов новых каналов уже начала распространяться яркая зелень. Тут и там на глаза Бобби попадались блестящие, похожие на ограненные алмазы постройки станций энергопроводов – осуществление последней мечты Хайрема. Сюда поступала энергия прямо от ядра Земли – подлинное сокровище, бесплатное и экологически чистое, в огромной степени помогавшее стабилизации и трансформации положения на планете. Это был восхитительный вид, его масштабы и организованность поистине поражали; Давид сказал, что это напоминает ему о старинных мечтах о Марсе – умирающей пустынной планете, восстановленной разумом человечества.
Судя по всему, человечество поумнело как раз вовремя, для того чтобы суметь себя спасти. Но взросление на его долю выпало нелегкое.
В те годы, когда население Земли продолжало увеличиваться, изменения климата истощили большую часть запасов питания и воды на планете. В то время огромные территории в Соединенных Штатах и Азии, где прежде выращивались зерновые культуры, превратились в пустыни, многие плодородные низинные земли затопило вследствие повышения уровня моря, загрязнились промышленными выбросами водоносные слои, окислились или пересохли пресноводные озера. Вскоре проблема перенаселенности повернулась обратной стороной. Засухи, болезни и голод начали уничтожать массы людей по всей планете. Но катастрофа носила всего лишь относительный характер; большинство населения Земли уцелело. Но, как обычно, ценой своей жизни за все это расплатились самые хрупкие – старики и дети.
Мир почти мгновенно лишился детства и старости.
Новые поколения явились в мир, постепенно приходящий в себя, где жило еще очень много уцелевших стареющих людей. И молодые – которых было мало, которых холили и лелеяли и которые были соединены между собой с помощью червокамер – относились к старикам со все нарастающей нетерпимостью, безразличием и недоверием.
В школах «дети червокамеры» проводили академические исследования той эры, во время которой родились и выросли их родители, бабушки и дедушки, – и они с трудом представляли себе жизнь в эту эру, от которой их отделяло всего несколько десятилетий, – эру, полную запретов, лжи и подкупов, бесконтрольной преступности, где люди убивали друг друга за обманы и мифы, где планета то и дело страдала от намеренного наплевательства и алчности, где никому не было дела до других, где никто не задумывался о будущем.
А для стариков молодежь казалась шайкой непредсказуемых дикарей, говоривших на своем собственном, непонятном языке, у которых скромности было не больше, чем у стаи шимпанзе…
Но дело было не только в конфликте поколений. Бобби казалось, что намечается гораздо более серьезный разрыв.
Новые суперразумы уже были готовы к тому, чтобы ответить на самые серьезные вызовы: вызовы, требовавшие одновременно могучих высот интеллекта и отказа от разделейности и себялюбия. Изменение климата Земли и управление им, например, из-за хаотически сложной природы глобальных погодных систем было проблемой, некогда казавшейся нерешаемой. А теперь ее решали.
Новые поколения становящихся все более зрелыми Единых уже придавали очертания будущему – такому будущему, в котором, как боялись многие, станет не нужна даже религия; потому что Единые верили – и отчасти не зря, – что они смогут даже искоренить смерть.
Возможно, это будущее не было предназначено для людей.
Оно было удивительно, восхитительно и пугающе. Бобби понимал: ему повезло, что он живет в такое время, потому что такого грандиозного взрыва разума больше произойти не могло.
Но еще было другое, и это тоже было правдой: он сам, и Давид, и все остальные в их поколении, последние из тех, кто не стал Едиными, чувствовали себя все более одинокими на планете, их породившей.
Он знал, что блестящее будущее не для него. После смерти Кейт настоящее потеряло для Бобби интерес. Для него и для Давида осталось только прошлое.
И они с Давидом решили посвятить себя изучению прошлого.
Они решили делать это настолько глубоко и быстро, насколько получится, – двое старых балбесов, которые теперь никому не стали нужны.
Бобби почувствовал прикосновение – легкое, едва заметное, но настойчивое. Словно бы кто-то сжал его руку.
– Давид?
– Ты готов?
Бобби впустил частицу своего сознания в тело всего лишь на секунду; он увидел тени своих рук и ног. Он сделал глубокий вдох, сжал кулаки, распрямил пальцы.
– Давай сделаем это.
Хронофокус Бобби начал опускаться с африканского неба к южному побережью континента. Он падал, а по спокойному лику планеты мелькали дни и ночи, века опадали, будто листья с осеннего дерева.
На глубине в сто тысяч лет они остановились. Бобби и Давид парили, как два светлячка, а прямо перед лицом: тяжелые надбровные дуги, приплюснутый нос, зоркие глаза. Женщина.
Не совсем человек.
За ней небольшая семейная группа – мощного телосложения взрослые и дети, похожие на детенышей горилл, – трудилась около костра, разожженного на берегу. Позади них стояла невысокая прибрежная скала, а небо у них над головами было яркое, темно-синее. Видимо, все это происходило в зимний день.
Братья занырнули дальше в глубь времени.
Пейзаж, семейная группа и ярко-синее небо мигнули и исчезли. Затуманилось изображение неандертальской праматери, лишилось выражения. Одно поколение накладывалось на другое слишком быстро, для того чтобы глаз мог уловить какие-то перемены. Пейзаж превратился в сероватый фон. Каждую секунду сменяли друг друга столетия, и в эту секунду умещалась смена времен года и погоды.
Множественный образ женщины-предка таял и менялся. На рубеже полумиллиона лет ее лоб еще больше навис, края глазниц сильнее выступили вперед, подбородок значительно отклонился назад, зубы и челюсти увеличились в размерах.
«Пожалуй, теперь это лицо уже похоже на морду обезьяны», – подумал Бобби.
Но глаза оставались пытливыми, умными.
Оттенок кожи женщины менялся медленно, постепенно. Из темного стал более светлым, потом – снова темным.
– Homo Erectus Человек прямоходящий (лат.).

, – проговорил Давид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41