Больше всего ей хотелось броситься на кровать и заснуть. Больше всего она желала ускользнуть от реальности в сон.
Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?
Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.
Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.
Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.
Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.
Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
— Мне не все равно, — заметила она.
— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
— А что потом? — спросил он.
Она замялась.
— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.
* * *
Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.
Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.
* * *
Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами; второй — в старую храмовую комнату, сейчас украшенную ледяным узором, где Кристофер в первый раз встретился с отцом; и третий — в гон-канг, на тот случай, если воплощению Тары понадобилось бы пообщаться с мрачными, но милосердными покровительствующими божествами.
Проход, по которому они шли, заканчивался у скрытой портьерами двери, которая вела в спальню Чиндамани. Когда они с Кристофером появились в комнате, Чиндамани заметила, что Сонам и оба мальчика сидели в тех же позах, в каких она их оставила. Уильям сидел на кушетке. Самдап сидел около Сонам, пытаясь утешить плачущую няньку.
— Ама-ла, — произнесла Чиндамани, — я вернулась — и привела с собой Ка-рис То-фе, сына Дорже Ламы.
Заслышав ее голос, Сонам подняла глаза. Они покраснели и были полны слез. Все это время она плакала.
— Маленькая дочь моя, — зарыдала она, — они убили Дорже Ламу. Что нам делать?
— Я знаю, ама-ла, — прошептала Чиндамани. — Я знаю.
Теперь, когда пришло время уходить, она начала испытывать боль и чувство вины. Как она сможет оставить Сонам в руках Царонга Ринпоче и его приверженцев? Старуха всегда была ей как мать.
Она села рядом со старой женщиной и обняла ее. Затем она обернулась к Кристоферу, но он уже был рядом с сыном и крепко обнимал его, бормоча что-то ободряющее и успокаивающее. Посмотрев на них, она неожиданно испытала внезапный приступ ревности, чувства, которого не знала раньше. Она огорчилась, обнаружив, что ей не нравится то, что ребенок предъявляет права на своего отца.
Внезапно из коридора донесся звук шагов. Кристофер вскочил. Он в отчаянии огляделся, ища, куда бы спрятать Уильяма: теперь, когда он наконец нашел его, он готов был умереть, прежде чем снова отдать сына кому бы то ни было.
Дверь открылась без стука и вошел Царонг Ринпоче в сопровождении монаха, который охранял дверь. Ринпоче не мог поверить своей удаче. Внезапно его осенило, что, убив англичанина и женщину и завладев сыном англичанина, он вовсе не будет нуждаться в Зам-я-тинге.
— Сядьте! — приказал он Кристоферу.
Кристофер шагнул к нему, но Ринпоче выхватил из кармана оружие.
— Вы уже видели этот револьвер, Уайлэм-ла, — сказал он. — Вы знаете, каков он в действии. Пожалуйста, сядьте на этот сундук и сидите тихо.
Монах плотно закрыл дверь. Сквозняк подхватил огонь одной из масляных ламп, и он замигал, отбрасывая странной формы тени на лица мужчин.
Кристофер не склонен был оставаться в бездействии, чувство обреченности исчезло. Чиндамани дала ему какую-то надежду, а благодаря Уильяму надежда эта стала реальной и осязаемой. Ему начало казаться, что вполне можно выбраться из монастырских стен и добраться хотя бы до перевала.
— Скольких жизней тебе будет это стоить? — спросил он Ринпоче. — Думаю, что ты уже сделал достаточно, чтобы ползать в грязи до конца вечности.
— Я приказал вам сидеть тихо, — рявкнул Ринпоче.
Он уже чувствовал, как улетучивается уверенность. Это будет нелегко. Убить одного из них без свидетелей не составило бы труда. Но убить сразу двоих, в присутствии мальчиков и старухи...
Внезапно все застыли. Неестественно высоким голосом старая Сонам начала бормотать слова, показавшиеся Кристоферу каким-то заклинанием. Он увидел, что Царонг Ринпоче побледнел и крепко вцепился в рукоятку револьвера, словно пытаясь раздавить металл голыми руками. Голос старухи поднимался и падал — дрожащий, но неумолимый, он наполнял маленькую комнату причудливым эхом.
— Заткнись! — проревел ей Ринпоче.
Кристофер заметил, что сопровождавший его монах тоже побледнел и начал потихоньку отступать к двери.
— Ама-ла, пожалуйста! — взмолилась Чиндамани, крепко сжимая плечи старухи. — Прекрати.
Но маленькая нянька не обращала на нее внимания. Впившись взглядом в Ринпоче, она продолжала читать заклинания, и слова ее окутывали Ринпоче, словно безжалостные тени.
— Замолчи! — снова крикнул Ринпоче, делая шаг в сторону Сонам и размахивая револьвером.
В его выпученных глазах появилось какое-то дикое выражение. Кристофер видел, что он охвачен суеверным ужасом, хотя сам не понимал ни слова из тех ритмичных строк, которые читала нараспев нянька. Он решил, что это проклятие и что Царонг Ринпоче воспринимает его всерьез.
— Пожалуйста, Сонам, не надо, — попросила Чиндамани.
Самдап сидел, застыв, на том же месте, впившись глазами в согбенную фигуру, и с ужасом и восторгом следил, как она раскачивается взад и вперед в такт словам, слетавшим с ее губ.
— Остановите ее! — заорал Ринпоче. — Или я убью ее. Клянусь, что убью ее, если она не замолчит!
— Прекрати, Сонам, — взмолилась Чиндамани.
Она почувствовала что-то новое в голосе Царонга Ринпоче и поняла, что он действительно убьет Сонам, если та не остановится. Она знала, почему он напуган.
Но уже ничто не могло заставить старуху замолчать. Она полностью вошла в роль, выплевывая мрачные слова проклятия так, словно они были смертоносным ядом. Возможно, она так и думала.
Царонг Ринпоче выстрелил. Всего один раз, а затем револьвер безвольно повис в его руке. Пуля попала няньке в горло, пробив его с ужасающим звуком. Некоторое время она продолжала оставаться в сидячем положении, словно пуля прошла мимо. Однако та вошла прямо в горло и пробила насквозь шею, перебив позвоночник. Из раны выплеснулась струйка крови. Старуха захлебнулась, на ее губах запенилась ярко-красная кровь. Глаза ее остекленели, и через мгновение она упала назад, на руки Чиндамани.
Воцарилась тишина. Страшная, затянувшаяся тишина. Порыв ветра сильно ударил в окно и вновь, умчался. Казалось, он пришел в Дорже-Ла за очередной душой, чтобы отнести ее в таинственное царство Бардо.
Первой опомнилась Чиндамани. В глазах ее появилась холодная ярость. Она отпустила тело Сонам, упавшее на кровать, и медленно встала, пристально глядя на Царонга Ринпоче. Лицо ламы исказила судорога. На правой щеке задергался нерв. Рука с револьвером бессмысленно тряслась.
Чиндамани продолжила читать проклятие с тех самых слов, на которых остановилась Сонам. Голос ее упал почти до шепота, но отчетливо доносился до того, кому были адресованы слова. Она подняла палец, указав на него, и голос ее задрожал от ярости.
Словно загипнотизированный ее словами, Ринпоче какое-то время стоял неподвижно, а потом рука его пришла в движение. Он медленно поднял револьвер и направил его на Чиндамани. Рука сильно тряслась, и он стиснул зубы, пытаясь обрести хладнокровие. А затем, так же медленно и так же уверенно, он развернул револьвер, направив дуло себе в лицо. Револьвер потяжелел, а его лишенные силы пальцы ослабли. Он открыл рот и опустил конец ствола на нижнюю челюсть. Все его тело била дрожь. Весь мир был наполнен словами Чиндамани. Он хотел закричать, что-то возразить, но чувствовал себя парализованным. Двигался только палец, все сильнее давя на холодный металл спускового крючка.
Кристофер с ужасом наблюдал за этим, не понимая, что происходит. Ужас, охвативший монаха, переходил все границы. Но Кристофер был уверен, что само по себе суеверие не может наделить проклятие такой силой, чтобы вызвать у человека столь необъяснимый страх. Царонг Ринпоче уже совершил все возможные святотатства. И тем не менее несколько слов, слетевших с уст старухи, полностью уничтожили его.
Кристофер крепко прижимал к себе Уильяма, лицо мальчика упиралось ему в живот. Ему уже хватило ужасов. Голос Чиндамани все звучал в его ушах, жесткий и беспощадный, словно скальпель, взрезающий кожу.
Царонг Ринпоче закрыл глаза...
Глава 37
От выстрела голова Царонга Ринпоче разлетелась на мелкие кусочки. Яркие, злые пятна крови забрызгали стены. Все тело Ринпоче содрогнулось, а затем он покачнулся и упал назад. Чиндамани пошатнулась и закрыла глаза, но осталась на ногах. Самдап закричал от ужаса и закрыл лицо руками. Уильям, услышав выстрел, но не видя его последствий, крепче прижался к отцу. Монах, вошедший в комнату вместе с Царонгом Ринпоче, был весь залит кровью. Он молча выронил оружие и выбежал вон.
По телу Кристофера пробежала судорога. Казалось, он стоял так целую вечность, прижимая к себе Уильяма и глядя на окровавленный труп Царонга Ринпоче, на кровь, стекающую по голой стене. Медленно он начал осознавать, что голос Чиндамани затих. Он повернул голову и увидел ее — она стояла на том же самом месте, вытянув руку, а палец ее указывал туда, где стоял Ринпоче.
Он опустил Уильяма на кровать и шагнул к ней. Он осторожно обнял ее. Шок от увиденного быстро уходил, и он осознал, что пройдет немного времени, и кто-нибудь придет сюда, привлеченный звуком выстрелов. — Чиндамани, — прошептал он. — Нам надо уходить. Замятин пришлет кого-нибудь проверить, что здесь случилось. Монах, который был здесь, расскажет остальным. Нам надо уходить прямо сейчас, или нам уже не удастся это сделать.
Она все еще смотрела перед собой в пустоту, тело ее словно окоченело. Он взял ее за плечи и потряс. Она не реагировала.
Внезапно он заметил рядом с собой Самдапа. Мальчик невероятным усилием оттолкнул от себя весь увиденный им ужас.
— Чиндамани, — произнес он. — Пожалуйста, ответь мне. Чужеземец прав — нам надо уходить. Пожалуйста, поторопись, или они найдут нас здесь.
Казалось, голос мальчика был наделен какой-то волшебной силой, потому что Чиндамани моргнула и начала расслабляться. Руки ее опустились, и она взглянула на Самдапа.
— Мне холодно, — сказала она еле слышным шепотом.
Самдап посмотрел на Кристофера.
— В сундуке лежат вещи, приготовленные для путешествия, — сказал он. — Я должен был их собрать, но мне пришлось присматривать за Сонам и я забыл об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?
Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.
Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.
Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.
Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.
Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
— Мне не все равно, — заметила она.
— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
— А что потом? — спросил он.
Она замялась.
— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.
* * *
Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.
Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.
* * *
Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами; второй — в старую храмовую комнату, сейчас украшенную ледяным узором, где Кристофер в первый раз встретился с отцом; и третий — в гон-канг, на тот случай, если воплощению Тары понадобилось бы пообщаться с мрачными, но милосердными покровительствующими божествами.
Проход, по которому они шли, заканчивался у скрытой портьерами двери, которая вела в спальню Чиндамани. Когда они с Кристофером появились в комнате, Чиндамани заметила, что Сонам и оба мальчика сидели в тех же позах, в каких она их оставила. Уильям сидел на кушетке. Самдап сидел около Сонам, пытаясь утешить плачущую няньку.
— Ама-ла, — произнесла Чиндамани, — я вернулась — и привела с собой Ка-рис То-фе, сына Дорже Ламы.
Заслышав ее голос, Сонам подняла глаза. Они покраснели и были полны слез. Все это время она плакала.
— Маленькая дочь моя, — зарыдала она, — они убили Дорже Ламу. Что нам делать?
— Я знаю, ама-ла, — прошептала Чиндамани. — Я знаю.
Теперь, когда пришло время уходить, она начала испытывать боль и чувство вины. Как она сможет оставить Сонам в руках Царонга Ринпоче и его приверженцев? Старуха всегда была ей как мать.
Она села рядом со старой женщиной и обняла ее. Затем она обернулась к Кристоферу, но он уже был рядом с сыном и крепко обнимал его, бормоча что-то ободряющее и успокаивающее. Посмотрев на них, она неожиданно испытала внезапный приступ ревности, чувства, которого не знала раньше. Она огорчилась, обнаружив, что ей не нравится то, что ребенок предъявляет права на своего отца.
Внезапно из коридора донесся звук шагов. Кристофер вскочил. Он в отчаянии огляделся, ища, куда бы спрятать Уильяма: теперь, когда он наконец нашел его, он готов был умереть, прежде чем снова отдать сына кому бы то ни было.
Дверь открылась без стука и вошел Царонг Ринпоче в сопровождении монаха, который охранял дверь. Ринпоче не мог поверить своей удаче. Внезапно его осенило, что, убив англичанина и женщину и завладев сыном англичанина, он вовсе не будет нуждаться в Зам-я-тинге.
— Сядьте! — приказал он Кристоферу.
Кристофер шагнул к нему, но Ринпоче выхватил из кармана оружие.
— Вы уже видели этот револьвер, Уайлэм-ла, — сказал он. — Вы знаете, каков он в действии. Пожалуйста, сядьте на этот сундук и сидите тихо.
Монах плотно закрыл дверь. Сквозняк подхватил огонь одной из масляных ламп, и он замигал, отбрасывая странной формы тени на лица мужчин.
Кристофер не склонен был оставаться в бездействии, чувство обреченности исчезло. Чиндамани дала ему какую-то надежду, а благодаря Уильяму надежда эта стала реальной и осязаемой. Ему начало казаться, что вполне можно выбраться из монастырских стен и добраться хотя бы до перевала.
— Скольких жизней тебе будет это стоить? — спросил он Ринпоче. — Думаю, что ты уже сделал достаточно, чтобы ползать в грязи до конца вечности.
— Я приказал вам сидеть тихо, — рявкнул Ринпоче.
Он уже чувствовал, как улетучивается уверенность. Это будет нелегко. Убить одного из них без свидетелей не составило бы труда. Но убить сразу двоих, в присутствии мальчиков и старухи...
Внезапно все застыли. Неестественно высоким голосом старая Сонам начала бормотать слова, показавшиеся Кристоферу каким-то заклинанием. Он увидел, что Царонг Ринпоче побледнел и крепко вцепился в рукоятку револьвера, словно пытаясь раздавить металл голыми руками. Голос старухи поднимался и падал — дрожащий, но неумолимый, он наполнял маленькую комнату причудливым эхом.
— Заткнись! — проревел ей Ринпоче.
Кристофер заметил, что сопровождавший его монах тоже побледнел и начал потихоньку отступать к двери.
— Ама-ла, пожалуйста! — взмолилась Чиндамани, крепко сжимая плечи старухи. — Прекрати.
Но маленькая нянька не обращала на нее внимания. Впившись взглядом в Ринпоче, она продолжала читать заклинания, и слова ее окутывали Ринпоче, словно безжалостные тени.
— Замолчи! — снова крикнул Ринпоче, делая шаг в сторону Сонам и размахивая револьвером.
В его выпученных глазах появилось какое-то дикое выражение. Кристофер видел, что он охвачен суеверным ужасом, хотя сам не понимал ни слова из тех ритмичных строк, которые читала нараспев нянька. Он решил, что это проклятие и что Царонг Ринпоче воспринимает его всерьез.
— Пожалуйста, Сонам, не надо, — попросила Чиндамани.
Самдап сидел, застыв, на том же месте, впившись глазами в согбенную фигуру, и с ужасом и восторгом следил, как она раскачивается взад и вперед в такт словам, слетавшим с ее губ.
— Остановите ее! — заорал Ринпоче. — Или я убью ее. Клянусь, что убью ее, если она не замолчит!
— Прекрати, Сонам, — взмолилась Чиндамани.
Она почувствовала что-то новое в голосе Царонга Ринпоче и поняла, что он действительно убьет Сонам, если та не остановится. Она знала, почему он напуган.
Но уже ничто не могло заставить старуху замолчать. Она полностью вошла в роль, выплевывая мрачные слова проклятия так, словно они были смертоносным ядом. Возможно, она так и думала.
Царонг Ринпоче выстрелил. Всего один раз, а затем револьвер безвольно повис в его руке. Пуля попала няньке в горло, пробив его с ужасающим звуком. Некоторое время она продолжала оставаться в сидячем положении, словно пуля прошла мимо. Однако та вошла прямо в горло и пробила насквозь шею, перебив позвоночник. Из раны выплеснулась струйка крови. Старуха захлебнулась, на ее губах запенилась ярко-красная кровь. Глаза ее остекленели, и через мгновение она упала назад, на руки Чиндамани.
Воцарилась тишина. Страшная, затянувшаяся тишина. Порыв ветра сильно ударил в окно и вновь, умчался. Казалось, он пришел в Дорже-Ла за очередной душой, чтобы отнести ее в таинственное царство Бардо.
Первой опомнилась Чиндамани. В глазах ее появилась холодная ярость. Она отпустила тело Сонам, упавшее на кровать, и медленно встала, пристально глядя на Царонга Ринпоче. Лицо ламы исказила судорога. На правой щеке задергался нерв. Рука с револьвером бессмысленно тряслась.
Чиндамани продолжила читать проклятие с тех самых слов, на которых остановилась Сонам. Голос ее упал почти до шепота, но отчетливо доносился до того, кому были адресованы слова. Она подняла палец, указав на него, и голос ее задрожал от ярости.
Словно загипнотизированный ее словами, Ринпоче какое-то время стоял неподвижно, а потом рука его пришла в движение. Он медленно поднял револьвер и направил его на Чиндамани. Рука сильно тряслась, и он стиснул зубы, пытаясь обрести хладнокровие. А затем, так же медленно и так же уверенно, он развернул револьвер, направив дуло себе в лицо. Револьвер потяжелел, а его лишенные силы пальцы ослабли. Он открыл рот и опустил конец ствола на нижнюю челюсть. Все его тело била дрожь. Весь мир был наполнен словами Чиндамани. Он хотел закричать, что-то возразить, но чувствовал себя парализованным. Двигался только палец, все сильнее давя на холодный металл спускового крючка.
Кристофер с ужасом наблюдал за этим, не понимая, что происходит. Ужас, охвативший монаха, переходил все границы. Но Кристофер был уверен, что само по себе суеверие не может наделить проклятие такой силой, чтобы вызвать у человека столь необъяснимый страх. Царонг Ринпоче уже совершил все возможные святотатства. И тем не менее несколько слов, слетевших с уст старухи, полностью уничтожили его.
Кристофер крепко прижимал к себе Уильяма, лицо мальчика упиралось ему в живот. Ему уже хватило ужасов. Голос Чиндамани все звучал в его ушах, жесткий и беспощадный, словно скальпель, взрезающий кожу.
Царонг Ринпоче закрыл глаза...
Глава 37
От выстрела голова Царонга Ринпоче разлетелась на мелкие кусочки. Яркие, злые пятна крови забрызгали стены. Все тело Ринпоче содрогнулось, а затем он покачнулся и упал назад. Чиндамани пошатнулась и закрыла глаза, но осталась на ногах. Самдап закричал от ужаса и закрыл лицо руками. Уильям, услышав выстрел, но не видя его последствий, крепче прижался к отцу. Монах, вошедший в комнату вместе с Царонгом Ринпоче, был весь залит кровью. Он молча выронил оружие и выбежал вон.
По телу Кристофера пробежала судорога. Казалось, он стоял так целую вечность, прижимая к себе Уильяма и глядя на окровавленный труп Царонга Ринпоче, на кровь, стекающую по голой стене. Медленно он начал осознавать, что голос Чиндамани затих. Он повернул голову и увидел ее — она стояла на том же самом месте, вытянув руку, а палец ее указывал туда, где стоял Ринпоче.
Он опустил Уильяма на кровать и шагнул к ней. Он осторожно обнял ее. Шок от увиденного быстро уходил, и он осознал, что пройдет немного времени, и кто-нибудь придет сюда, привлеченный звуком выстрелов. — Чиндамани, — прошептал он. — Нам надо уходить. Замятин пришлет кого-нибудь проверить, что здесь случилось. Монах, который был здесь, расскажет остальным. Нам надо уходить прямо сейчас, или нам уже не удастся это сделать.
Она все еще смотрела перед собой в пустоту, тело ее словно окоченело. Он взял ее за плечи и потряс. Она не реагировала.
Внезапно он заметил рядом с собой Самдапа. Мальчик невероятным усилием оттолкнул от себя весь увиденный им ужас.
— Чиндамани, — произнес он. — Пожалуйста, ответь мне. Чужеземец прав — нам надо уходить. Пожалуйста, поторопись, или они найдут нас здесь.
Казалось, голос мальчика был наделен какой-то волшебной силой, потому что Чиндамани моргнула и начала расслабляться. Руки ее опустились, и она взглянула на Самдапа.
— Мне холодно, — сказала она еле слышным шепотом.
Самдап посмотрел на Кристофера.
— В сундуке лежат вещи, приготовленные для путешествия, — сказал он. — Я должен был их собрать, но мне пришлось присматривать за Сонам и я забыл об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47