Взгляд широко раскрытых, испуганных глаз Сюзанны, обращенный в ту
сторону, откуда донесся шум, вернулся к лицу стрелка. "Эдди!" - сказала
она.
Позади них над темно-зеленой цитаделью леса раскатился рев -
оглушительный вопль ярости. Снова рухнуло дерево, за ним еще одно. Шум, с
каким они валились, напоминал ураганный минометный огонь. "Сухой лес, -
подумал стрелок. - Мертвые деревья".
- Э_д_д_и_! - Сюзанна сорвалась на пронзительный крик. - Что бы это
ни было, _о_н_о _о_к_о_л_о _Э_д_д_и_! - Ее руки метнулись к колесам
инвалидного кресла, начиная тяжелую, утомительную работу - разворот.
- Оставь, некогда. - Роланд подхватил Сюзанну под мышки и вытащил из
кресла. И ему, и Эдди уже случалось носить ее, когда дорога становилась
слишком неровной для инвалидной коляски, но Сюзанну по-прежнему изумляло
пугающее, безжалостное проворство стрелка. Только что она сидела в своем
инвалидном кресле, купленном осенью шестьдесят второго в лучшем
нью-йоркском магазине медицинской техники, и вот уже, словно капитан
команды болельщиков, рискованно балансирует у Роланда на плечах, крепко
обхватив мускулистыми бедрами его шею, а он, закинув руки за голову,
вжимает ладони ей в поясницу. Стрелок пустился бегом, шлепая разбитыми
сапогами по устланной хвоей земле между колеями, оставленными колесами
инвалидного кресла.
- Одетта! - крикнул он, в минуту сильного волнения возвращаясь к
имени, под которым впервые узнал ее. - Не потеряй револьвер! Отцом твоим
заклинаю!
Роланд во весь дух мчался между деревьями. Он увеличил и без того
размашистый шаг, и по ним с Сюзанной подвижной мозаикой заскользило
кружево тени вперемежку с яркими цепочками солнечных бликов. Дорога пошла
под уклон. Сюзанна подняла левую руку, чтобы отвести ветку,
вознамерившуюся сбить ее с плеч стрелка, и в тот же миг резко опустила
правую, придержав рукоять старинного револьвера.
"Миля, - подумала она. - Сколько нужно времени, чтобы пробежать милю?
Сколько понадобится времени, если Роланд будет так выкладываться? Если он
сумеет держать темп на этих скользких иголках - немного... но, может, и
слишком много. Господи, пусть с Эдди ничего не случится... пусть с моим
Эдди ничего не случится".
Словно в ответ она услышала, как невидимый зверь вновь взревел. Его
оглушительный голос был точно гром. Точно приговор.

2
В лесах, некогда известных как Великие Западные Леса, он был самым
большим созданием. И самым древним. Многие из огромных старых вязов,
замеченных Роландом в долине внизу, были еще только-только пробившимися из
земли прутиками, когда этот медведь явился из туманных неизведанных
просторов Внешнего Мира, словно жестокий странствующий монарх.
Когда-то в Западных Лесах жили люди Древнего Племени (это их следы в
последние недели время от времени попадались Роланду) - жили в вечном
страхе перед исполинским бессмертным медведем. Обнаружив, что на новых
землях, куда они пожаловали, они не одни, люди поначалу пытались убить
его, но их стрелы, хоть и приводили зверя в ярость, не причиняли
серьезного вреда. Зато, не в пример прочим лесным тварям, не исключая и
хищных кустарниковых кошек, что устраивали себе логова и производили на
свет потомство в дюнах на западе, великана не ставил в тупик
и_с_т_о_ч_н_и_к_ его мучений. Нет; он, этот медведь, знал, откуда берутся
стрелы. _З_н_а_л_. И за каждую стрелу, нашедшую цель в живой плоти под
косматой шкурой, забирал у Древнего Племени троих, четверых, а то и целую
дюжину. Детей, если мог до них добраться; женщин, если не мог. Воинами он
пренебрегал, и это было унизительнее всего.
С течением времени людям стала ясна истинная природа зверя, и попытки
убить его прекратились. Он, конечно же, был воплощением демона - или
призраком божества. Они нарекли его "Мьяр", что на языке Древнего Племени
означало "мир под миром". Восемнадцать с лишним веков длилось неоспоримое
господство этого семидесятифутового медведя в Западных Лесах, и вот он
умирал. Возможно, поначалу орудием смерти стало некое микроскопическое
живое существо, попавшее в медвежий организм с едой или питьем; возможно,
винить следовало весьма преклонный возраст великана; скорее всего, дело
было в сочетании того и другого. Важна была не причина, а окончательный
результат: невероятный, потрясающий мозг косматого гиганта опустошала,
превратив в свою кормушку, стремительно увеличивающаяся колония паразитов.
После многих лет расчетливого звериного здравомыслия Мьяр сошел с ума.
Медведь понял: в его лесу опять появились люди; он правил в этой
чаще, и какой бы обширной она ни была, ни одно значительное происшествие в
ее пределах не ускользало от его внимания надолго. Он убрался подальше от
новоприбывших - не из страха, а оттого, что ему до них, как и им до него,
не было никакого дела. Потом за работу взялись паразиты, и чем сильнее
Мьяром овладевало безумие, тем больше крепла уверенность лесного исполина
в том, что это опять Древнее Племя, что расстановщики капканов и
выжигатели леса вернулись и вскоре вновь примутся за прежнее вредное
озорство. Только лежа в своей последней берлоге, в добрых тридцати милях
от занятого новоприбывшими места, и чувствуя себя на заре каждого
следующего дня хуже, чем на закате предыдущего, он пришел к твердому
убеждению, что Древнее Племя наконец изыскало действенную пагубу: яд.
На этот раз он шел не за тем, чтобы отомстить за пустячную рану - он
шел бесследно уничтожить врагов, пока их яд не успел доконать его... и в
дороге мысли исчезли. Осталась лишь багровая ярость, монотонное
поскрипыванье заржавленной штуки у него на темени - расположившейся меж
ушей вращающейся штуки, которая когда-то делала свое дело в приятной
тишине, - да пугающе обострившееся обоняние, которое безошибочно вело его
к лагерю трех пилигримов.
Медведь, которого по-настоящему звали не Мьяром, а совершенно иначе,
продирался через лес точно некое подвижное сооружение, косматая башня с
красновато-коричневыми глазками. В этих глазах тлело безумие и жар
лихорадки. Огромная голова, одетая гирляндой сломанных веток и облетевшей
хвои, безостановочно вертелась из стороны в сторону. То и дело раздавался
приглушенный акустический взрыв - АП-ЧХИ! - зверь чихал, и из мокрых
ноздрей летели тучи корчащихся белых паразитов. Лапы, вооруженные
трехфутовыми кривыми когтями, раздирали древесные стволы. Он шел,
поднявшись на дыбы, продавливая в мягкой черной почве под деревьями
глубокие следы. От него едко пахло свежей смолой и застарелым, закисшим
дерьмом.
Штука у него на макушке жужжала и поскрипывала, поскрипывала и
жужжала.
Курс медведя оставался почти неизменным: прямая, которая должна была
привести к становищу тех, кто дерзнул вернуться в его лес, кто посмел с
недавних пор наполнить его голову тягостной, неведомой, мучительной болью.
Древнее ли это племя, новое ли, оно погибнет. Порой, завидев сухое дерево,
он довольно далеко отклонялся от прямой дороги, чтобы повалить мертвый
ствол. Оглушительный треск падения - сухой, взрывной - тешил зверя; когда
в конце концов дерево во всю свою прогнившую длину растягивалось на лесной
подстилке или застревало, привалясь к одному из сородичей, медведь спешил
дальше в наклонно падающих снопах солнечного света, помутневшего от
носившейся в воздухе древесной пыли.

3
Двумя днями раньше Эдди Дийн вновь занялся резьбой по дереву. В
последний раз он пробовал что-то вырезать, когда ему было двенадцать. Эдди
помнил, что в свое время любил и, кажется, неплохо умел резать по дереву.
Помнить последнюю подробность наверняка молодой человек не мог, но на то,
что память его не подводит, указывало по меньшей мере одно обстоятельство:
Генри, его старший брат, видеть не мог Эдди за этим занятием.
"Ага, - говорил обычно Генри, - гляньте-ка на нашего маменькина
сыночка. Что сегодня мастерим, тютя? Домик для куколки? Ночной горшочек
для своей писюльки-масюльки? Утеньки, какой СИМПОМПОНЧИК!"
Генри никогда ничего не запрещал Эдди открытым текстом; он никогда не
подходил к братишке и не говорил без обиняков: "Будь добр, брось это,
браток. Понимаешь, больно здорово у тебя выходит, а мне нож вострый, когда
у тебя что-нибудь здорово выходит. Потому что, видишь ли, это _у _м_е_н_я
все должно получаться на-ять. У _м_е_н_я_. У Генри Дийна. А стало быть,
вот что я, пожалуй, сделаю, брат мой: начну-ка я тебя за определенные вещи
подымать на смех. Я не буду говорить напрямик "не делай так, это меня
раздражает", а то еще подумают, будто я - ну, ты понимаешь - с прибабахом.
Но дразниться-то можно, ведь старшие братья _в_с_е_г_д_а_ дразнятся,
верно? Это ведь часть образа. Я буду дразнить тебя, доводить и обсмеивать,
пока ты просто-напросто не _б_р_о_с_и_ш_ь_ это б...ство на х..! Хорэ? Нет
возражений?"
На самом-то деле возражения у Эдди _б_ы_л_и_, но в семействе Дийн все
обычно выходило так, как хотелось Генри. И до самых недавних пор казалось,
что это правильно - не _х_о_р_о_ш_о_, а _п_р_а_в_и_л_ь_н_о_. Тут, если
только вы въезжаете, есть небольшое, но ключевое отличие. Правильным такое
положение вещей казалось по двум причинам. Одна лежала на поверхности,
вторая - под спудом, в глубине. Видимая причина заключалась в том, что
пока миссис Дийн была на работе, Генри должен был Приглядывать за Эдди.
Приглядывать приходилось беспрерывно, поскольку (если только вы въезжаете)
когда-то существовала и _с_е_с_т_р_а_ Дийн.
Останься она в живых, она была бы на четыре года старше Эдди и на
четыре года моложе Генри, но в том-то, видите ли, и штука, что в живых она
н_е_ осталась. Когда Эдди было два года, ее сбил пьяный водитель. Это
случилось, когда она стояла на тротуаре и смотрела, как играют в классики.
Иногда, слушая Мела Аллена, ведущего прямой репортаж по каналу "Янки
Бейсбол", маленький Эдди думал о сестре. После чьего-нибудь мощного,
поистине пушечного удара Мел зычно гаркал: "Елы-палы, да парень вышиб из
него все, что только можно! ДО СКОРЫХ ВСТРЕЧ!" Ну, что ж, и тот пьянчуга
вышиб из Селины Дийн все, что только можно, елы-палы, до скорых встреч.
Ныне Селина пребывала в заоблачных высях, на необъятной верхней палубе
небес, и случилось это не потому, что Селина Дийн уродилась невезучей, и
не потому, что штат Нью-Йорк даже после третьего "В СОСТОЯНИИ АЛКОГОЛЬНОГО
ОПЬЯНЕНИЯ" решил не херить водительские права сбившего ее пьяного хера, и
даже не потому, что Всевышний нагнулся подобрать земляной орешек; это
случилось потому (как частенько втолковывала сыновьям миссис Дийн), что
некому было Приглядеть за Селиной.
Делом Генри было постараться, чтобы Эдди чаша сия минула раз и
навсегда. Вот в чем состояла его работа, и он с ней справлялся, но это
давалось, мягко говоря, нелегко - тут мнения Генри и миссис Дийн
совпадали. И мать, и брат постоянно напоминали Эдди, скольким Генри
пожертвовал, чтобы уберечь Эдди от пьяных за рулем, грабителей, наркоманов
и, очень может быть, даже от злобных пришельцев, которые, возможно,
крейсируют поблизости от пресловутой верхней палубы и в любой момент могут
решить спуститься на атомных реактивных лыжах со своей летающей тарелки,
чтобы утащить какого-нибудь карапуза вроде Эдди Дийна. А значит, очень
нехорошо заставлять Генри, и без того издерганного такой страшной
ответственностью, нервничать еще сильнее. И если Эдди делал что-то и
в_п_р_я_м_ь_ заставлявшее Генри нервничать еще сильнее, ему следовало
немедля бросить свое занятие, тем самым вознаграждая брата за все то
время, что тот потратил, Приглядывая за Эдди. Если думать об этом так,
становилось понятно: делать что бы то ни было лучше, чем может Генри,
некрасиво.
Затем, существовала и глубинная (можно сказать, "мир-под-мирная")
причина - более веская, поскольку о ней совершенно невозможно было сказать
вслух: Эдди не мог позволить себе быть лучше Генри почти ни в чем, ибо
Генри почти ни на что не годился... только Приглядывать за Эдди,
разумеется.
Генри учил Эдди играть в баскетбол на спортплощадке неподалеку от
многоэтажки, в которой они жили, - было это на бетонной окраине, где на
горизонте миражами высились башни Манхэттена и царствовало пособие по
безработице. Эдди был восемью годами моложе Генри и куда меньше, однако
намного проворнее. У него было врожденное чувство игры; стоило мальчугану
с мячом в руках очутиться на покрытом трещинами, бугристом бетоне
площадки, как начинало казаться, будто тактика игры шипит и пузырится в
его нервных окончаниях. Эдди был проворнее брата, но это бы полбеды. Беда
заключалась в том, что он был _л_у_ч_ш_е_ Генри. Если бы Эдди не понял
этого по результатам баскетбольных дуэлей, которые они с Генри порой
устраивали, то обо всем догадался бы по грозовым взглядам и сильным тычкам
в плечо, какими Генри нередко оделял его после, по дороге домой.
Предполагалось, что тычки эти шуточные ("Кто не спрятался, я не виноват!"
- радостно выкрикивал Генри, и _б_а_ц_, _б_а_ц_! кулаком с выставленной
костяшкой в бицепс Эдди), но они вовсе не походили на шутку. Они походили
на предостережение. Словно Генри таким манером говорил: "Когда ведешь мяч
к корзине, братан, лучше не обводи меня, не выставляй дураком. Лучше не
забывай: Я ЗА ТОБОЙ ПРИГЛЯДЫВАЮ".
То же было справедливо в отношении чтения... бейсбола... штандера...
математики... даже прыгалок, игры девчачьей. Все это Эдди делал (или
м_о_г_ сделать) лучше - тайна, которую следовало сохранить любой ценой.
Потому, что Эдди был младшим. Потому, что Генри Приглядывал за ним. Но
важнейшая составляющая этой скрытой от постороннего глаза причины была
одновременно и простейшей: все это надлежало держать в секрете потому, что
Эдди боготворил своего старшего брата Генри.

4
Два дня назад Сюзанна свежевала кролика, Роланд затевал ужин, а Эдди
тем временем бродил по лесу чуть южнее лагеря. И на свежем пне увидел
занятный вырост. Эдди захлестнуло странное ощущение (он полагал, что
именно это и называется deja vu [уже виденное раньше (фр.)], и он
обнаружил, что не отрывает пристального взгляда от торчащего отростка,
похожего на халтурно сделанную дверную ручку. Молодой человек смутно
сознавал, что во рту у него пересохло.
Несколькими секундами позже Эдди понял, что _с_м_о_т_р_и_т_ на
торчащий из пня отросток, а _д_у_м_а_е_т_ про двор за домом, где они с
Генри жили, - об ощущении нагретого солнцем цемента под своим задом и обо
все перешибающем аромате отбросов, наплывающем с помойки в переулке за
углом. В этом воспоминании в левой руке Эдди держал деревяшку, а в правой
- кривой нож из ящика у раковины. Торчащий из пня отросток напомнил Эдди о
кратком периоде страстной влюбленности в резьбу по дереву. Просто память
об этом кусочке жизни Эдди была похоронена так глубоко, что сперва молодой
человек не сообразил, в чем дело.
Больше всего Эдди любил в резьбе по дереву момент _в_и_д_е_н_и_я_,
наступавший даже раньше, чем начнешь работать. Иногда вы видели легковушку
или грузовик. Иногда - собаку или кошку. Однажды, припомнил Эдди, в
деревяшке проступило лицо идола, страшноватого, вырубленного из цельной
глыбы идола с острова Пасхи - такого Эдди видел в школе, в одном из
номеров "Нэшнл джиогрэфикс". Та фигурка вышла неплохо. Суть игры, ее азарт
состояли в том, чтобы выяснить, какую же часть увиденного можно вызволить
из дерева, не сломав. Добыть вещицу целиком никогда не получалось, но,
действуя крайне осторожно и аккуратно, порой удавалось извлечь немало.
В шишке на боку пня что-то было. Эдди подумал, что ножом Роланда,
пожалуй, сможет освободить довольно много. Таким острым, таким удобным
резцом ему никогда еще не приходилось работать.
В дереве что-то терпеливо дожидалось, чтобы кто-нибудь - кто-нибудь
вроде Эдди! - пришел дать ему волю. Освободить.
"О, гляньте-ка на нашего маменькиного сынка! Что сегодня мастерим,
тютя? Домик для куколки? Ночной горшочек для своей писюльки-масюльки?
Рогатку, чтоб можно было прикидываться, будто охотишься на кролей, как
большие пацаны? О-о-о... какая ПГЕЛЕСТЬ!"
Эдди обуял стыд, ощущение, что он совершает нечто дурное; его
затопило острое сознание того, что это - тайна, которую должно сохранить
любой ценой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10