Это не мелкая банда. Это трясина, вонючее болото. Они все действуют заодно. Такие акции, как установить магнитофон, собрать данные, постепенно подобраться к ним, – ничего не дадут. От этого они слишком хорошо защищены.
– Да, – сказал я.
Он был прав. И мне с самого начала следовало это понять.
– Надо сделать что-то неожиданное. Нечто такое, на что они не рассчитывают.
Я почувствовал, как во рту у меня пересохло. Я смотрел на него с болезненным чувством в груди. Как будто внутренняя сторона моего тела была сплошной раной, а то, что он говорил, – кислотой, которая капает на эту рану.
– Я всё ещё возлагаю на тебя все свои надежды, Гуннар, – сказал Ганс-Улоф, но вид у него был такой, будто он сомневается, что эти надежды оправдаются.
Я лишь кивнул. И откуда только взялось это жалкое отчаяние? Оно поднималось во мне, как едкий пар из глубокой пещеры.
– Кристина не только моя дочь, – шёпотом продолжал Ганс-Улоф. – Она также и твоя племянница. Единственный ребёнок твоей сестры.
Я судорожно вздохнул, стиснул кулаки, прогнал парализующее чувство и решительно тряхнул головой.
– Боссе Нордин сейчас в отпуске, я правильно понял?
Ганс-Улоф кивнул.
– Он возвращается во вторник вечером. Как раз, чтобы на следующий день попасть на Нобелевский банкет.
– Другими словами, если я, например, завтра вечером захочу осмотреться у него, я могу сделать это без помех, верно?
– Почему же только завтра вечером?
– Потому что мне надо вначале при свете дня хотя бы раз осмотреть дом и всю окружающую обстановку. Кроме того, мне еще нужно кое-что купить. Вещи, которые не достанешь в ближайшем супермаркете. – То, что речь идёт об оснащении, необходимом мне для проникновения в Нобелевский фонд, я не хотел ему говорить. Две акции были в любом случае лучше, чем одна. Я достал записную книжку. – Дай же мне его адрес.
Он сказал, и я записал. Боссе Нордин жил в Ваксхольме. Довольно далеко, но место, надо думать, из самых дорогих, у моря.
– Раз уж речь зашла об адресах, – сказал Ганс-Улоф, – ты мог бы дать мне и свой новый адрес. На всякий случай.
Я закрыл записную книжку и спрятал её.
– Нет. Тебе его лучше не знать. Да и просто незачем. – Я посмотрел на коробку с аппаратурой для обнаружения жучков. – Что будем делать с этим? Имеет ли теперь значение, есть ли в твоём кабинете жучки?
Он отрицательно покачал головой.
– Унеси с собой.
– Может, так лучше. – Я снова сложил всё в коробку и закрыл крышку. – Может, ещё и самому понадобится.
– Я провожу тебя до двери. – Он встал. И, разумеется, не обошлось без его неизбежного «я всё должен держать под контролем». – Ты дашь мне знать, когда соберёшься в дом Боссе?
– Я могу тебе хоть по часам всё расписать, – недовольно буркнул я. – Завтрашней ночью, в два часа пополуночи, я буду уже в кабинете профессора Боссе Нордина. И я был бы тебе признателен, если бы ты в это время не звонил мне двадцать четыре раза подряд. Звонящий мобильный телефон в кармане создаёт помехи при вторжении в чужой дом.
– Ну ладно, – ответил в замешательстве Ганс-Улоф. – Это только потому, что…
– Потому что мы договорились, ясно. Не мог бы ты открыть мне дверь и пойти впереди?
Лабиринт был по-прежнему тёмный, безлюдный и тихий. Но когда мы приближались к двери, через которую я вошёл сюда, стал слышен голос. Тот самый аспирант с кем-то громко говорил по телефону.
Я остановился.
– Чёрт. Ганс-Улоф! Он ведь всё ещё здесь.
Мой зять обернулся.
– Я же говорил, его отсюда практически не вытравишь.
До нас донеслись обрывки его реплик:
– …важный эксперимент; мне надо остаться, я задержусь… станет легче, как только я сдам экзамен… конечно же, я тебя люблю, но что поделаешь…
Ясно, он говорил со своей женой и изобретал отговорки, чтобы не ехать домой, где кричит младенец и воняет обкаканными памперсами.
Я покачал головой.
– Не хочу, чтобы он снова увидел меня. Ему покажется странным, что курьер задержался на целых полчаса и уходит с тем же, с чем пришёл.
Ганс-Улоф нахмурил лоб.
– Ну и что? Какая разница, кто что подумает?
– Это ненужный риск. Я стараюсь избегать ненужных рисков, особенно в то время, когда мне и нужных хватает. – Я сделал несколько шагов назад. – Я думаю, найдётся тут другой выход?
Казалось, его это не очень убедило.
– Ну, хорошо, как скажешь…
Мы пошли назад, он свернул в другую сторону, на ходу доставая из кармана связку ключей, и потом открыл двустворчатую дверь.
– Пройдём здесь.
В помещении за дверью было темно. Своеобразно пахло хлевом, писсуаром, химией. И темнота была наполнена жутким множественным дыханием, как будто нас подстерегало где-то здесь многоголовое чудовище.
– Подожди. Я включу свет.
Пока Ганс-Улоф нашаривал выключатель, я остановился со своей коробкой и почувствовал, как покрываюсь гусиной кожей, и вовсе не от холода.
Наконец под потолком вспыхнули три длинных ряда неоновых трубок. Они осветили три длинных ряда лабораторных столов со сложным испытательным оборудованием из металлических конструкций, стеклянных колб и разноцветных проводов. Дверь наружу находилась в другом конце помещения: того же типа дверь, какую мне открывал аспирант, беглец от семьи.
– О'кей, я надеюсь, ключ у меня с собой… – Ганс-Улоф шагал к двери, перебирая свою связку.
Я ещё раз глянул на испытательные установки. И разом понял, откуда исходит шум, который я только что слышал во тьме.
На этих установках были подопытные животные!
Я шёл вдоль столов как в трансе, неся в руках свою коробку и держась за неё так, будто она была последнее на земле, за что я ещё мог ухватиться. Я видел мышей, распятых на алюминиевых дырчатых пластинах, к растопыренным лапкам были привинчены латунные хомутики, хвосты закреплены клейкими лентами. Они не могли двигаться, распятые на этих пыточных дыбах. На их спинках зияли раны, затянувшиеся отвратительно блестящей мокрой плёночкой на обнажённом мясе. В некоторых ранах торчали острые металлические иглы, от которых отводились провода к тонко гудящим приборам. На другие размозжённые спинки из пипеток капала светлая жидкость, поступавшая из колб. Каждая капля шипела, попадая на голое красное мясо и заставляя животное вздрагивать. Усики их трепетали, дыхание было учащённым, а то, что выражалось в их маленьких красных глазках, можно было назвать только отчаянием.
– Ганс-Улоф, ради бога… – прошептал я. – Да что же это?
– А, это… – Ганс-Улоф обернулся, всё ещё перебирая ключи на связке, и мельком глянул на жуткие орудия пыток на столах. – Да, вид, наверное, непривычный. Это разные серии испытаний по управлению болью.
– По управлению болью, – эхом повторил я.
– Всего лишь частный аспект, признаться, но я со своими сотрудниками разработал подход, который нам многое обещает. Ведь большинство людей даже не знают: боль – это далеко не изученный и непонятный феномен. Как она возникает? Как её воспринимают? И прежде всего: как её можно измерить? Если бы можно было измерить боль, это явилось бы крупным шагом вперёд. Сегодня пациент приходит к врачу и говорит, что у него боли, но это нельзя проверить, и прежде всего нельзя сравнить с болевым ощущением других. Это сильно ограничивает точность диагноза, поскольку симптомы взвешиваются чисто субъективно, понимаешь? – Он похлопал по ящику, на жидкокристаллическом дисплее которого с секундным периодом сменялись числа. – Но как только мы поймём нейрофизиологические основы управления болью, можно будет идти дальше.
Я уставился на белую эмалированную раковину, в которой лежали окровавленные скальпели. Кран капал, и каждая капля, стекая по лезвиям, окрашивалась в бурый цвет.
– Мне надо скорее выйти отсюда, – сказал я.
– Ах да, конечно. – Ганс-Улоф откашлялся, шагнул к двери и со скрежетом отомкнул её. Холодный порыв ветра ворвался внутрь, и со столов справа и слева донёсся целый хор жалобного мышиного писка.
– Будешь держать меня в курсе? – спросил Ганс-Улоф, когда я вышел со своей коробкой наружу, в темнеющий день.
– Да, – бесцветно сказал я. И двинулся к машине. Не успел я выехать с территории Каролинского института, как мне пришлось остановиться у обочины и выйти из машины. Меня вырвало.
Глава 37
Я был совершенно обессилен, когда добрался до своего пансиона. Рассудок подсказывал мне, что надо что-то съесть. Я не ел весь день, не считая куска пирога на завтрак, в квартире Биргитты, но и тот пирог лежал теперь в придорожной канаве. Однако аппетита у меня не было, несмотря на ощущение пустоты в желудке.
Биргитта… Неужто это было сегодня утром? Мне казалось, это случилось где-то в другой жизни. И вчера вечером я читал ей проповедь о том, что мир лежит во зле, даже ещё не догадываясь об истинных масштабах этого зла.
Первым делом я принял душ, горячий, как кипяток, и стоял под ним столько, сколько смог выдержать. Я испытывал жгучую потребность смыть с себя всю ту мерзость, что я видел и слышал сегодня. Я стоял под горячей струёй, докрасна распарившей мою кожу, почти сварившей её, и не хотел выходить. Перешагивая через край ванны, оглушенный жаром и паром, я чуть не оборвал душевую занавеску. Но успел ухватиться за раковину и некоторое время сидел на краю ванны, пока чёрная пелена на спала с моих глаз.
В комнате я вывернул отопление на полную мощность, но оно всё равно едва теплилось и было бессильно против холодной тяги из окна со смехотворным куском полиэтиленовой плёнки. Я надел на себя всё, что обещало мне тепло, завернулся в одеяло и сел на кровать, не имея ни малейшего представления о том, что мне теперь делать.
Я вынул документы Хунгербюля, принялся их бесцельно перечитывать, но видел лишь серые линии строчек и бессмысленные буквы слов. Это пустая трата времени. Я был не в состоянии что-либо воспринимать и отступился.
Я взял на себя слишком много и не рассчитал своих сил. Каким самонадеянным я был в тюрьме, когда Ганс-Улоф явился ко мне со своей историей! Я всерьёз верил, что стоит мне только выйти на свободу – и я положу конец их преступному разгулу! Как смешно! Те, кто за всем этим стоит, слишком могущественны, они уже привыкли к своему всесилию. Им ничего не сделаешь. Они сплотились в тайное братство, которое держит всю планету мёртвой хваткой, словно миллионнощупальцевый спрут. Спасенья от них нет. Им нравится сохранять какую-то видимость приличия и законности, только поэтому ещё жив Ганс-Улоф, только поэтому ещё жива, возможно, и Кристина. Но как только цель будет достигнута, они раздавят обоих, как мух. И я не смогу ничего сделать.
В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату прошмыгнул Толлар Лильеквист, мой безумный сосед. Я едва успел упрятать бумаги под матрац.
Глаза его были выпучены. У него был вид ребёнка, который долго мечтал о Рождестве и наконец-то своими глазами увидел наряженную ёлку.
– Я до сих пор не имел случая поблагодарить вас, – прошептал он, когда дверь за ним тихонько закрылась. Он принёс с собой что-то вроде амбарной книги. – Много раз поблагодарить за то, что вы меня выручили, иначе бы меня вышвырнули на улицу. Знаете, для такого человека, как я, это нелегко, и ваша помощь спасла меня поистине в последнюю минуту. Я должен вас благодарить, бесконечно благодарить.
Ещё и это! Как раз в тот момент, когда я ни в чём не нуждался так, как в покое.
– Ничего, – отмахнулся я, – не стоит разговора. Я могу себе это позволить, понимаете? Я… сейчас плохо себя чувствую и собирался лечь…
Но почему-то я не справился с маниакальным, диким напором его энергии. Он помотал головой, отметая в сторону все мои доводы, и подступил ко мне вплотную. Двигался он лихорадочно, чуть не трясясь. От одного его вида у меня разболелась голова.
– Нет-нет, я всё заметил, – прошипел он, брызжа слюной. – Вы меня узнали. Вы бы не сделали этого, если б не поняли, кто я такой. Не так уж у вас много денег, чтобы сорить ими или бессмысленно тратить на недостойных. Если бы у вас их было много, вы бы здесь не жили.
И он уселся рядом со мной на кровать, на мою кровать. То, что он принёс с собой, оказалось альбомом, какие обычно используют для семейных фотографий.
– Вот, – сказал он, раскрыв его и положив мне на колени. – Это моя работа. Мои исследования. Важнейший труд для человечества, но видят это лишь немногие, совсем немногие, увы.
Это было собрание газетных вырезок о зверских убийствах, пытках и насилиях. Женщина зарубила топором троих своих детей. Мужчина утопил новорожденного сына. Зверски убита на пляже любовная пара, их нашли изрубленными на куски. Супружеская пара мучает дочь-подростка плёткой, горящими сигаретами и колючей проволокой.
Я вернул ему альбом. Снаружи на улице кто-то отчаянно сигналил.
– Хорошо, спасибо. Но это не то, что мне нужно в настоящий момент.
– Нет-нет, вы должны рассмотреть это как следует, – настаивал он и снова положил альбом мне на колени. Голос его был взволнован. – Как следует! Вы должны увидеть взаимосвязь. Понять, что всё это значит.
Следующие страницы. Двенадцатилетние дети задушили старую женщину в её квартире, чтобы взять деньги себе на кино. Женщина отравила падчерицу крысиным ядом, потому что та не ходила в церковь. Мужчина в ссоре отрубил голову отцу. И среди всех этих убийств – так, словно это из той же категории, – статистика супружеских измен, сообщения об открытии в Стокгольме бара для гомосексуалистов, о любовных похождениях рок-музыканта или об открытии нового средства для повышения потенции.
– И что? – спросил я. – Что это значит?
От него пахло застарелым потом и сырой кольраби. В таких вещах я не придирчив, но его курчавые волосы и густую бороду давно не мешало бы помыть. Он размахивал руками над страницами альбома.
– Всё взаимосвязано! Всегда существуют две истории: внешняя, кажущаяся, и внутренняя, истинная. Вы всё поймёте только после того, как обнаружите за всем этим умысел. Знаете ли вы каббалу? А нумерологию? Я расшифровал код, видите? Это моя работа последних десяти лет.
Я ещё раз взглянул на страницы альбома. Только теперь я заметил, что Толлар обрабатывал вклеенные вырезки – шариковой ручкой, простым карандашом и множеством цветных карандашей. Какие-то слова он обводил рамочкой, чаще всего это были названия селений и городов и даты событий, от этих рамочек тянулись линии и сноски на поля или к другим статьям и выполнялись сложные вычисления: он находил сумму цифр числа, производил безумные сложения и вычитания, какие-то расчёты перечёркивал, вымарывал и исправлял, а когда уже все становилось совсем неразборчиво, наклеивал сверху листочек, закрепляя лишь его краешек, и складывал его гармошкой.
На каждой странице возникала итоговая цифра, подчёркнутая и обведённая рамочкой, и цифра эта всегда была одна и та же: 666.
– Число Зверя, – прошептал он. – Видите? Везде. Если знаешь код, тебе открывается значение. Только не надо быть слепым, тогда увидишь, что всё это означает. А означает это, что мир в руках сатаны.
– А, – сказал я. Сил у меня не было. Я почти безвольно продолжал листать альбом, осторожно касаясь тонкой, пожелтевшей бумаги газетных вырезок, многие из которых были уже старыми, десятилетней давности и старше.
Это был концентрат безумия. Религиозного безумия Толлара, дополненного безумием мира. Должно быть, он работал над своим собранием с непостижимой одержимостью: каждая страница до последнего квадратного сантиметра была испещрена вычислениями, фразами, которые читались как библейские цитаты, редкими астрономическими и прочими символами, которые выглядели значительно, но мне не говорили ни о чём.
Вот. На предпоследней странице была статья про двух мужчин, которые похитили четырнадцатилетнюю девочку и, шантажируя её семью угрозами и требованием выкупа, в течение нескольких недель насиловали её с такой жестокостью, что она, в конце концов, умерла от нанесённых увечий. И их бы ни за что не накрыли, если бы один из них не фотографировал эти злодеяния и не отдал плёнки в печать в небольшой фотомагазин, который работал ещё вручную.
Я опустил альбом и вспомнил про лабораторию моего зятя, про его распятых мышей и кислоту, которая капала на них в темноте, не переставая, и сейчас, наверное, капает, пока я тут сижу. Я мысленно увидел скальпели в раковине и вдруг подумал: омерзение к людям – вот что облегчает человеку смерть.
– Вы правы, – сказал я. – Мир действительно в руках сатаны.
Толлар совсем потерял голову.
– Да, да, да! Я так и знал. Вы поняли, кто я, не правда ли, вы поняли?
Я смотрел на него, задумавшись на какой-то момент, что за история таится за этим трагическим существованием, что довело его до того, что он упёрся в эту болезненную точку зрения.
Вместе с тем я нашёл себе извращённое утешение в том, что не один пребываю в своём ужасе. Мир был в руках сатаны. Я бы никогда не дошёл до того, чтобы применить такую символику, но в принципе она выражала именно то, что я чувствовал всю мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Да, – сказал я.
Он был прав. И мне с самого начала следовало это понять.
– Надо сделать что-то неожиданное. Нечто такое, на что они не рассчитывают.
Я почувствовал, как во рту у меня пересохло. Я смотрел на него с болезненным чувством в груди. Как будто внутренняя сторона моего тела была сплошной раной, а то, что он говорил, – кислотой, которая капает на эту рану.
– Я всё ещё возлагаю на тебя все свои надежды, Гуннар, – сказал Ганс-Улоф, но вид у него был такой, будто он сомневается, что эти надежды оправдаются.
Я лишь кивнул. И откуда только взялось это жалкое отчаяние? Оно поднималось во мне, как едкий пар из глубокой пещеры.
– Кристина не только моя дочь, – шёпотом продолжал Ганс-Улоф. – Она также и твоя племянница. Единственный ребёнок твоей сестры.
Я судорожно вздохнул, стиснул кулаки, прогнал парализующее чувство и решительно тряхнул головой.
– Боссе Нордин сейчас в отпуске, я правильно понял?
Ганс-Улоф кивнул.
– Он возвращается во вторник вечером. Как раз, чтобы на следующий день попасть на Нобелевский банкет.
– Другими словами, если я, например, завтра вечером захочу осмотреться у него, я могу сделать это без помех, верно?
– Почему же только завтра вечером?
– Потому что мне надо вначале при свете дня хотя бы раз осмотреть дом и всю окружающую обстановку. Кроме того, мне еще нужно кое-что купить. Вещи, которые не достанешь в ближайшем супермаркете. – То, что речь идёт об оснащении, необходимом мне для проникновения в Нобелевский фонд, я не хотел ему говорить. Две акции были в любом случае лучше, чем одна. Я достал записную книжку. – Дай же мне его адрес.
Он сказал, и я записал. Боссе Нордин жил в Ваксхольме. Довольно далеко, но место, надо думать, из самых дорогих, у моря.
– Раз уж речь зашла об адресах, – сказал Ганс-Улоф, – ты мог бы дать мне и свой новый адрес. На всякий случай.
Я закрыл записную книжку и спрятал её.
– Нет. Тебе его лучше не знать. Да и просто незачем. – Я посмотрел на коробку с аппаратурой для обнаружения жучков. – Что будем делать с этим? Имеет ли теперь значение, есть ли в твоём кабинете жучки?
Он отрицательно покачал головой.
– Унеси с собой.
– Может, так лучше. – Я снова сложил всё в коробку и закрыл крышку. – Может, ещё и самому понадобится.
– Я провожу тебя до двери. – Он встал. И, разумеется, не обошлось без его неизбежного «я всё должен держать под контролем». – Ты дашь мне знать, когда соберёшься в дом Боссе?
– Я могу тебе хоть по часам всё расписать, – недовольно буркнул я. – Завтрашней ночью, в два часа пополуночи, я буду уже в кабинете профессора Боссе Нордина. И я был бы тебе признателен, если бы ты в это время не звонил мне двадцать четыре раза подряд. Звонящий мобильный телефон в кармане создаёт помехи при вторжении в чужой дом.
– Ну ладно, – ответил в замешательстве Ганс-Улоф. – Это только потому, что…
– Потому что мы договорились, ясно. Не мог бы ты открыть мне дверь и пойти впереди?
Лабиринт был по-прежнему тёмный, безлюдный и тихий. Но когда мы приближались к двери, через которую я вошёл сюда, стал слышен голос. Тот самый аспирант с кем-то громко говорил по телефону.
Я остановился.
– Чёрт. Ганс-Улоф! Он ведь всё ещё здесь.
Мой зять обернулся.
– Я же говорил, его отсюда практически не вытравишь.
До нас донеслись обрывки его реплик:
– …важный эксперимент; мне надо остаться, я задержусь… станет легче, как только я сдам экзамен… конечно же, я тебя люблю, но что поделаешь…
Ясно, он говорил со своей женой и изобретал отговорки, чтобы не ехать домой, где кричит младенец и воняет обкаканными памперсами.
Я покачал головой.
– Не хочу, чтобы он снова увидел меня. Ему покажется странным, что курьер задержался на целых полчаса и уходит с тем же, с чем пришёл.
Ганс-Улоф нахмурил лоб.
– Ну и что? Какая разница, кто что подумает?
– Это ненужный риск. Я стараюсь избегать ненужных рисков, особенно в то время, когда мне и нужных хватает. – Я сделал несколько шагов назад. – Я думаю, найдётся тут другой выход?
Казалось, его это не очень убедило.
– Ну, хорошо, как скажешь…
Мы пошли назад, он свернул в другую сторону, на ходу доставая из кармана связку ключей, и потом открыл двустворчатую дверь.
– Пройдём здесь.
В помещении за дверью было темно. Своеобразно пахло хлевом, писсуаром, химией. И темнота была наполнена жутким множественным дыханием, как будто нас подстерегало где-то здесь многоголовое чудовище.
– Подожди. Я включу свет.
Пока Ганс-Улоф нашаривал выключатель, я остановился со своей коробкой и почувствовал, как покрываюсь гусиной кожей, и вовсе не от холода.
Наконец под потолком вспыхнули три длинных ряда неоновых трубок. Они осветили три длинных ряда лабораторных столов со сложным испытательным оборудованием из металлических конструкций, стеклянных колб и разноцветных проводов. Дверь наружу находилась в другом конце помещения: того же типа дверь, какую мне открывал аспирант, беглец от семьи.
– О'кей, я надеюсь, ключ у меня с собой… – Ганс-Улоф шагал к двери, перебирая свою связку.
Я ещё раз глянул на испытательные установки. И разом понял, откуда исходит шум, который я только что слышал во тьме.
На этих установках были подопытные животные!
Я шёл вдоль столов как в трансе, неся в руках свою коробку и держась за неё так, будто она была последнее на земле, за что я ещё мог ухватиться. Я видел мышей, распятых на алюминиевых дырчатых пластинах, к растопыренным лапкам были привинчены латунные хомутики, хвосты закреплены клейкими лентами. Они не могли двигаться, распятые на этих пыточных дыбах. На их спинках зияли раны, затянувшиеся отвратительно блестящей мокрой плёночкой на обнажённом мясе. В некоторых ранах торчали острые металлические иглы, от которых отводились провода к тонко гудящим приборам. На другие размозжённые спинки из пипеток капала светлая жидкость, поступавшая из колб. Каждая капля шипела, попадая на голое красное мясо и заставляя животное вздрагивать. Усики их трепетали, дыхание было учащённым, а то, что выражалось в их маленьких красных глазках, можно было назвать только отчаянием.
– Ганс-Улоф, ради бога… – прошептал я. – Да что же это?
– А, это… – Ганс-Улоф обернулся, всё ещё перебирая ключи на связке, и мельком глянул на жуткие орудия пыток на столах. – Да, вид, наверное, непривычный. Это разные серии испытаний по управлению болью.
– По управлению болью, – эхом повторил я.
– Всего лишь частный аспект, признаться, но я со своими сотрудниками разработал подход, который нам многое обещает. Ведь большинство людей даже не знают: боль – это далеко не изученный и непонятный феномен. Как она возникает? Как её воспринимают? И прежде всего: как её можно измерить? Если бы можно было измерить боль, это явилось бы крупным шагом вперёд. Сегодня пациент приходит к врачу и говорит, что у него боли, но это нельзя проверить, и прежде всего нельзя сравнить с болевым ощущением других. Это сильно ограничивает точность диагноза, поскольку симптомы взвешиваются чисто субъективно, понимаешь? – Он похлопал по ящику, на жидкокристаллическом дисплее которого с секундным периодом сменялись числа. – Но как только мы поймём нейрофизиологические основы управления болью, можно будет идти дальше.
Я уставился на белую эмалированную раковину, в которой лежали окровавленные скальпели. Кран капал, и каждая капля, стекая по лезвиям, окрашивалась в бурый цвет.
– Мне надо скорее выйти отсюда, – сказал я.
– Ах да, конечно. – Ганс-Улоф откашлялся, шагнул к двери и со скрежетом отомкнул её. Холодный порыв ветра ворвался внутрь, и со столов справа и слева донёсся целый хор жалобного мышиного писка.
– Будешь держать меня в курсе? – спросил Ганс-Улоф, когда я вышел со своей коробкой наружу, в темнеющий день.
– Да, – бесцветно сказал я. И двинулся к машине. Не успел я выехать с территории Каролинского института, как мне пришлось остановиться у обочины и выйти из машины. Меня вырвало.
Глава 37
Я был совершенно обессилен, когда добрался до своего пансиона. Рассудок подсказывал мне, что надо что-то съесть. Я не ел весь день, не считая куска пирога на завтрак, в квартире Биргитты, но и тот пирог лежал теперь в придорожной канаве. Однако аппетита у меня не было, несмотря на ощущение пустоты в желудке.
Биргитта… Неужто это было сегодня утром? Мне казалось, это случилось где-то в другой жизни. И вчера вечером я читал ей проповедь о том, что мир лежит во зле, даже ещё не догадываясь об истинных масштабах этого зла.
Первым делом я принял душ, горячий, как кипяток, и стоял под ним столько, сколько смог выдержать. Я испытывал жгучую потребность смыть с себя всю ту мерзость, что я видел и слышал сегодня. Я стоял под горячей струёй, докрасна распарившей мою кожу, почти сварившей её, и не хотел выходить. Перешагивая через край ванны, оглушенный жаром и паром, я чуть не оборвал душевую занавеску. Но успел ухватиться за раковину и некоторое время сидел на краю ванны, пока чёрная пелена на спала с моих глаз.
В комнате я вывернул отопление на полную мощность, но оно всё равно едва теплилось и было бессильно против холодной тяги из окна со смехотворным куском полиэтиленовой плёнки. Я надел на себя всё, что обещало мне тепло, завернулся в одеяло и сел на кровать, не имея ни малейшего представления о том, что мне теперь делать.
Я вынул документы Хунгербюля, принялся их бесцельно перечитывать, но видел лишь серые линии строчек и бессмысленные буквы слов. Это пустая трата времени. Я был не в состоянии что-либо воспринимать и отступился.
Я взял на себя слишком много и не рассчитал своих сил. Каким самонадеянным я был в тюрьме, когда Ганс-Улоф явился ко мне со своей историей! Я всерьёз верил, что стоит мне только выйти на свободу – и я положу конец их преступному разгулу! Как смешно! Те, кто за всем этим стоит, слишком могущественны, они уже привыкли к своему всесилию. Им ничего не сделаешь. Они сплотились в тайное братство, которое держит всю планету мёртвой хваткой, словно миллионнощупальцевый спрут. Спасенья от них нет. Им нравится сохранять какую-то видимость приличия и законности, только поэтому ещё жив Ганс-Улоф, только поэтому ещё жива, возможно, и Кристина. Но как только цель будет достигнута, они раздавят обоих, как мух. И я не смогу ничего сделать.
В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату прошмыгнул Толлар Лильеквист, мой безумный сосед. Я едва успел упрятать бумаги под матрац.
Глаза его были выпучены. У него был вид ребёнка, который долго мечтал о Рождестве и наконец-то своими глазами увидел наряженную ёлку.
– Я до сих пор не имел случая поблагодарить вас, – прошептал он, когда дверь за ним тихонько закрылась. Он принёс с собой что-то вроде амбарной книги. – Много раз поблагодарить за то, что вы меня выручили, иначе бы меня вышвырнули на улицу. Знаете, для такого человека, как я, это нелегко, и ваша помощь спасла меня поистине в последнюю минуту. Я должен вас благодарить, бесконечно благодарить.
Ещё и это! Как раз в тот момент, когда я ни в чём не нуждался так, как в покое.
– Ничего, – отмахнулся я, – не стоит разговора. Я могу себе это позволить, понимаете? Я… сейчас плохо себя чувствую и собирался лечь…
Но почему-то я не справился с маниакальным, диким напором его энергии. Он помотал головой, отметая в сторону все мои доводы, и подступил ко мне вплотную. Двигался он лихорадочно, чуть не трясясь. От одного его вида у меня разболелась голова.
– Нет-нет, я всё заметил, – прошипел он, брызжа слюной. – Вы меня узнали. Вы бы не сделали этого, если б не поняли, кто я такой. Не так уж у вас много денег, чтобы сорить ими или бессмысленно тратить на недостойных. Если бы у вас их было много, вы бы здесь не жили.
И он уселся рядом со мной на кровать, на мою кровать. То, что он принёс с собой, оказалось альбомом, какие обычно используют для семейных фотографий.
– Вот, – сказал он, раскрыв его и положив мне на колени. – Это моя работа. Мои исследования. Важнейший труд для человечества, но видят это лишь немногие, совсем немногие, увы.
Это было собрание газетных вырезок о зверских убийствах, пытках и насилиях. Женщина зарубила топором троих своих детей. Мужчина утопил новорожденного сына. Зверски убита на пляже любовная пара, их нашли изрубленными на куски. Супружеская пара мучает дочь-подростка плёткой, горящими сигаретами и колючей проволокой.
Я вернул ему альбом. Снаружи на улице кто-то отчаянно сигналил.
– Хорошо, спасибо. Но это не то, что мне нужно в настоящий момент.
– Нет-нет, вы должны рассмотреть это как следует, – настаивал он и снова положил альбом мне на колени. Голос его был взволнован. – Как следует! Вы должны увидеть взаимосвязь. Понять, что всё это значит.
Следующие страницы. Двенадцатилетние дети задушили старую женщину в её квартире, чтобы взять деньги себе на кино. Женщина отравила падчерицу крысиным ядом, потому что та не ходила в церковь. Мужчина в ссоре отрубил голову отцу. И среди всех этих убийств – так, словно это из той же категории, – статистика супружеских измен, сообщения об открытии в Стокгольме бара для гомосексуалистов, о любовных похождениях рок-музыканта или об открытии нового средства для повышения потенции.
– И что? – спросил я. – Что это значит?
От него пахло застарелым потом и сырой кольраби. В таких вещах я не придирчив, но его курчавые волосы и густую бороду давно не мешало бы помыть. Он размахивал руками над страницами альбома.
– Всё взаимосвязано! Всегда существуют две истории: внешняя, кажущаяся, и внутренняя, истинная. Вы всё поймёте только после того, как обнаружите за всем этим умысел. Знаете ли вы каббалу? А нумерологию? Я расшифровал код, видите? Это моя работа последних десяти лет.
Я ещё раз взглянул на страницы альбома. Только теперь я заметил, что Толлар обрабатывал вклеенные вырезки – шариковой ручкой, простым карандашом и множеством цветных карандашей. Какие-то слова он обводил рамочкой, чаще всего это были названия селений и городов и даты событий, от этих рамочек тянулись линии и сноски на поля или к другим статьям и выполнялись сложные вычисления: он находил сумму цифр числа, производил безумные сложения и вычитания, какие-то расчёты перечёркивал, вымарывал и исправлял, а когда уже все становилось совсем неразборчиво, наклеивал сверху листочек, закрепляя лишь его краешек, и складывал его гармошкой.
На каждой странице возникала итоговая цифра, подчёркнутая и обведённая рамочкой, и цифра эта всегда была одна и та же: 666.
– Число Зверя, – прошептал он. – Видите? Везде. Если знаешь код, тебе открывается значение. Только не надо быть слепым, тогда увидишь, что всё это означает. А означает это, что мир в руках сатаны.
– А, – сказал я. Сил у меня не было. Я почти безвольно продолжал листать альбом, осторожно касаясь тонкой, пожелтевшей бумаги газетных вырезок, многие из которых были уже старыми, десятилетней давности и старше.
Это был концентрат безумия. Религиозного безумия Толлара, дополненного безумием мира. Должно быть, он работал над своим собранием с непостижимой одержимостью: каждая страница до последнего квадратного сантиметра была испещрена вычислениями, фразами, которые читались как библейские цитаты, редкими астрономическими и прочими символами, которые выглядели значительно, но мне не говорили ни о чём.
Вот. На предпоследней странице была статья про двух мужчин, которые похитили четырнадцатилетнюю девочку и, шантажируя её семью угрозами и требованием выкупа, в течение нескольких недель насиловали её с такой жестокостью, что она, в конце концов, умерла от нанесённых увечий. И их бы ни за что не накрыли, если бы один из них не фотографировал эти злодеяния и не отдал плёнки в печать в небольшой фотомагазин, который работал ещё вручную.
Я опустил альбом и вспомнил про лабораторию моего зятя, про его распятых мышей и кислоту, которая капала на них в темноте, не переставая, и сейчас, наверное, капает, пока я тут сижу. Я мысленно увидел скальпели в раковине и вдруг подумал: омерзение к людям – вот что облегчает человеку смерть.
– Вы правы, – сказал я. – Мир действительно в руках сатаны.
Толлар совсем потерял голову.
– Да, да, да! Я так и знал. Вы поняли, кто я, не правда ли, вы поняли?
Я смотрел на него, задумавшись на какой-то момент, что за история таится за этим трагическим существованием, что довело его до того, что он упёрся в эту болезненную точку зрения.
Вместе с тем я нашёл себе извращённое утешение в том, что не один пребываю в своём ужасе. Мир был в руках сатаны. Я бы никогда не дошёл до того, чтобы применить такую символику, но в принципе она выражала именно то, что я чувствовал всю мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51