– Хорошая возможность расширить границы воображения.
– И потом? Что ты сделаешь такого, чего не смог бы я?
Я почувствовал, что моё терпение на исходе.
– Ганс-Улоф, я пытаюсь представить себе, как ты взламываешь замки, спускаешься на верёвке по стене дома или крадёшься с фонариком по тёмным офисам. Но, честно говоря, это превышает силы моего воображения.
Он снова посмотрел на меня со своим идиотским, огорошенным выражением.
– А, вон что. Так это делается.
Совершенно очевидно, что он, хотя уже лет пятнадцать знал, какой профессией я занимаюсь, никогда не задумывался о том, как выглядит практическая деятельность промышленного шпиона.
– Да, – кивнул я. – Так это делается. И, как я понимаю, добавится ещё несколько задач, которые и для меня представляют полную новизну. Например, заставить кого-то говорить под дулом пистолета. Кого-то и убить, если придётся. – Я нагнулся вперёд. – Неужели ты не понимаешь, что я, может статься, козырная карта в твоём рукаве, о которой они не подозревают? Если мы будем действовать достаточно быстро, мы победим в этой игре раньше, чем они поймут, что происходит.
Он смотрел на меня с недоверием.
– Ты мог бы кого-нибудь убить?
– Похитителей Кристины? Не поколебавшись ни секунды.
Ганс-Улоф отвёл взгляд, рассматривая тускло-серый пол и блёклые крашеные стены.
– Не знаю, – пролепетал он. – Всё это какой-то кошмар. Если бы знать, как я попал в такое положение. Что я сделал не так?..
Он начал действовать мне на нервы.
– Тебе неясно, почему ты тянешь резину? – грубо спросил я. – Могу объяснить. Ты тянешь резину, потому что никак не хочешь признать, что всё это время я был прав, а ты нет. Ты знаешь точно, что если будешь делать то, что я сказал, и тем самым освободишь меня, тебе придётся принять тот факт, что мир действительно плох, что правительства, да и вообще вся власть, коррумпированы до мозга костей, что на самом деле миром правят большие деньги. Это они дёргают за ниточки за ширмой правового государства и демократии. Другими словами, тебе придётся признать, что до сих пор ты верил в аиста и Санта-Клауса. А этого тебе не хочется. Потому ты и тянешь резину.
– Да. Может быть. – Он вздохнул. – Но знаешь, хоть ты всё и разложил по полочкам и для тебя всё ясно, как день, мне всё это кажется нереальным…
Нет, он подействовал мне на нервы. Я резко встал.
– Конец дебатам. Мне всё равно, как ты это устроишь, но сейчас ты пойдешь и позаботишься о том, чтобы я оказался на свободе и смог разыскать Кристину. Или больше никогда не попадайся мне на глаза, если жизнь тебе дорога.
В три шага я был у двери и ударил в неё ладонью.
– Эй! Свидание окончено!
Глава 17
Я всегда воспринимал тюрьму, как слепок общества, разве что здесь всё более обнажено и непритворно и понятно даже самым простодушным. Здесь, как и снаружи, людям приходится выполнять отупляющую работу за слишком маленькое вознаграждение. Но если там, снаружи, человека наркотизирует сложное, почти невидимое глазу плетение из медийных соблазнов, культурных легенд, иллюзий и галлюцинаций, не давая ему ощутить давление экономического принуждения, то в тюрьме господствует непререкаемая власть замков, запоров, железных дверей и цепей. Есть предписания, и есть охранники, которые добиваются их исполнения. Каждому вновь поступившему быстро, а при необходимости и больно, дают понять, что он получит в случае протеста и сопротивления. Внутри тюремных стен механизмы общества работают так неприкрыто, что постичь их может каждый.
Как внутри, так и снаружи люди возмещают свои неудачи – одни бегством в наркотики или пьянство, другие жестокостью к самим себе и насилием против других.
Разумеется, я приспособился, нашёл лазейки, которые неизбежно присутствуют в любой системе, какой бы простой или сложной она ни была, и использовал их. Я отвоевал свои крошечные свободы, раздобыл себе маленькие спецправа, создал себе условия, в которых можно было продержаться. Власть имущие в нашей грубо сработанной модели внешнего мира, охранники – тоже всего лишь люди и потому чувствительны к приветливому слову, охочи до уважения и признания, подвержены влиянию в пределах своей свободы действий. Моя работа в тюрьме состояла в раздаче инструментов и была хотя бы не такой тупой, как та, которую выполняли остальные этими самыми выданными мною инструментами. К тому же я, так сказать, автоматически оказывался в списке, когда шведское правительство в очередном припадке активности проникалось верой, что заключённые путём повышения образования лучше смогут приспособиться к последующей гражданской жизни. В девяти из десяти случаев правительственный вклад в адаптацию состоял из компьютерных курсов, и если не считать того, что нас по очевидным причинам держали подальше от всего, связанного с Интернетом, я всё же мог поспевать за стремительным развитием персональных компьютеров. А это для меня, с точки зрения моей профессии, действительно было важным подспорьем.
С первого дня заключения я лихорадочно ждал последнего. И главной причиной этого было не моё естественное стремление к свободе, причина крылась скорее в людях, которые меня в тюрьме окружали. Ведь почему тюремные структуры так наглядны и просты для понимания? Они обязаны быть таковыми, иначе большинство сидельцев не врубались бы, что им делать и чего не делать.
Ибо среднестатистический узник тюрьмы глуп настолько, что представить почти невозможно. Даже самый большой идиот в том детдоме, где я вырос, – а там было полно идиотов, – казался бы в здешнем окружении просто гением, заслуживающим Нобелевской премии. Собственно, это было самое унизительное в наказании лишением свободы: вдруг очутиться на одной ступени с этими… существами, ментальная ёмкость которых не выходит за рамки простой реакции на раздражитель, как то: «хочу иметь – хватаю» или «не могу терпеть – бью». В столовой рядом со мной сидели мужчины с интеллектом осы-наездницы, и нередко приходилось ради телесной целости и невредимости участвовать в разговорах, в которых и Сэмюэлю Беккету было бы чему поучиться по части абсурдности.
Я часто спрашивал себя, не является ли средний уровень тюремного интеллекта следствием того, что полиция тоже не семи пядей во лбу и изловить поэтому способна лишь необычайно глупых преступников. Но как же, чёрт возьми, они тогда смогли поймать меня?
После разговора с ненавистным зятем мне стало ещё тяжелее переносить тюремную обстановку. Безжизненную серость коридора. Всегда один и тот же запах при входе в столовую и псевдокрасивые цветные орнаменты на её стенах. Удушающую тесноту моей камеры.
И Гансу-Улофу, конечно, удалось добиться моего освобождения. Правда, пришлось ждать целую неделю, но потом меня отконвоировали в кабинет директора, который, держа в руках письмо на официальном бланке, с фальшивой улыбкой оглядел меня с ног до головы и известил, что я буду досрочно освобождён из тюрьмы и остаток наказания буду отбывать условно.
– Когда? – задал я единственный вопрос.
– Первого декабря, – сказал директор.
Это был неприметный мужчина с мясистым лицом, водянистыми глазами и склонной к экземе кожей, гнусавый и постоянно создающий вокруг себя беспорядок. Ходили слухи, что недавно от него ушла жена, после двадцати трёх лет брака.
– Значит, на следующей неделе? – уточнил я.
– Ну да, в понедельник. Придётся подождать, – рявкнул он. Улыбка с его лица исчезла, как не бывало. – Я против этого, говорю вам совершенно откровенно. Директивы, на которых основано ваше освобождение, на мой взгляд, сомнительны. Новый министр юстиции хочет сэкономить денег на строительство новых тюрем, поэтому раздаёт помилования направо и налево всем, у кого большие сроки.
Я не сказал ничего. Человек на его посту и должен был видеть дело таким образом.
Он раскрыл папку с моим отнюдь не тощим делом и сунул письмо туда.
– Просто возмутительно, что я получил это только сейчас. Совершенно очевидно, что решение по вашему делу готово уже давно, а я узнаю об этом в последнюю минуту.
– Действительно, это неслыханно, – согласился я с тихой улыбкой.
Не перестаёшь удивляться, с какой изощрённостью фабрикуются интриги такого рода. Решению по моему делу не было и нескольких дней, но специально постарались, чтобы это выглядело иначе. Маскировка, обман, запутывание следов. Всё из чистой привычки, скорее всего. Почерк власти.
Директор подозрительно оглядел меня.
– Вы что, смеётесь надо мной, Гуннар?
– Нет, – ответил я. – Я сам был бы рад узнать об этом раньше.
Он заморгал. С этой стороны он, судя по всему, вообще не подходил к делу.
– Ах да, конечно. – Он нервно хлопнул по моей папке обеими руками, отчего все бумаги в ней расползлись в разные стороны. – Я против этого, как я уже сказал. Я вижу в вашем случае большую опасность рецидива. Исключительно большую. Я с ходу мог бы назвать пять, да что там, десять убийц и грабителей банков, насчёт которых у меня было бы куда меньше сомнений, отпускать ли их, чем насчёт вас, Гуннар. – Убийство и ограбление банка для него стояли явно на одной ступени, с точки зрения их опасности для общества. Он назидательно поднял указательный палец, что выглядело исключительно потешно. – Только под надзор, подумайте об этом! И при таком количестве судимостей вы должны отнестись к этому со всей серьёзностью.
Я обещал подумать об этом. И отнестись со всей серьёзностью.
Он открыл мою папку и попытался снова сдвинуть вместе все бумаги, но они только смялись по краям ещё сильнее.
– Ваш случай таков, что следующая провинность приведёт вас за решётку до скончания времён. Тогда вам уже не помогут никакие сомнительные указы министерства юстиции. Если на ваших запястьях ещё раз защёлкнутся наручники, Гуннар, вы будете квалифицированы, как неисправимый рецидивист, это бесспорно. И тогда уж вам придётся присматривать себе могилу на тюремном кладбище.
– Понял, – сказал я.
Если это цена за то, чтобы спасти Кристину, я готов её заплатить. Лишь бы только наручники не защёлкнулись раньше, чем она окажется на свободе.
Он нашёл ещё одну бумагу в этой многострадальной папке.
– Вы снова попадаете к вашему прежнему куратору Перу Фаландеру, отмечаться будете раз в неделю. Не очень-то много он смог для вас сделать в прежние разы, но, по крайней мере, он вас знает.
Что касалось Пера Фаландера, то моё мнение диаметрально расходилось с мнением директора. Пер Фаландср сделал для меня очень много. Он был моим надзорным куратором с начала отбывания моего первого подросткового условного срока, и это именно он убедил меня, что моя юношеская деятельность по краже со взломом не имеет будущего. После этого он помог мне начать прибыльную карьеру профессионального промышленного шпиона, устроил мне первые задания и контакты и объяснил необходимость получения хорошего образования в этой профессии.
– Годится, – сказал я.
Директор ещё порылся в бумагах и превратил изначальный беспорядок в полный хаос.
– Известить ли кого-нибудь о вашем освобождении? Вашего зятя, может быть? Ведь это же он, этот, эм-м, Ганс-Улоф Андерсон?
– Спасибо, в этом нет необходимости, – ответил я, забавляясь многозначностью этого ответа, оценить которую только я один и мог.
– Как скажете. Во всём прочем обычные обязательства, отмечаться в полиции, если будете покидать Стокгольм, и так далее, вам всё это уже известно.
– Да, – сказал я. – Мне это уже известно.
Когда тебя выпускают из тюрьмы, это немного сродни вышвыриванию за дверь. Получаешь назад вещи, которых не видел уже несколько лет и которые стали тебе чужими, подписываешь бесчисленное количество бумаг, читать которые не хватит никаких нервов, получаешь смехотворную сумму в качестве выходного пособия, и наконец-то перед тобой открываются две двери, решётчатая и железная, и ты оказываешься на улице. Пока ты озираешься и шуришься на полуденный свет, железная дверь захлопывается у тебя за спиной, и слышно, как задвигаются запоры. Ты оборачиваешься, видишь серые железные ворота и высокую серую стену, и хотя рад до безумия, что снова очутился на воле, поначалу делается страшно. Кому годами предписывался каждый шаг, тому тяжело даётся даже решение, куда пойти – налево или направо.
Я на минутку закрыл глаза, вдохнул колючий холодный воздух и ощутил, как он режет слизистую оболочку. Я не мог позволить, чтобы мне хоть что-нибудь давалось тяжело. Надо было принимать ясные решения, и поскорее. Надо было действовать.
Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что от мук выбора – налево или направо – в любом случае избавлен: тёмно-серый «вольво» Ганса-Улофа стоял чуть поодаль от тюрьмы.
У него хватило ума не махать мне руками у всех на виду.
Я пересёк улицу, оглядевшись и не обнаружив ничего подозрительного, прошёл вдоль припаркованных у обочины машин и юркнул на пассажирское сиденье.
– Хвоста за тобой не было? – первым делом спросил я, устраивая в ногах потёртый вещевой мешок с пожитками.
Он испуганно сглотнул.
– Что? Нет. Надеюсь, что нет.
– Насколько ты уверен?
– Насколько я уверен?.. Понятия не имею. Мне пришлось делать такое впервые в жизни. – Он покусывал нижнюю губу. – Я два часа колесил по городу, прежде чем поехать сюда. Я въезжал в многоэтажные парковки, делал там петлю на первом этаже и снова выезжал. Я старался проскакивать на светофоре последним, перед тем, как зажигался красный свет, и смотрел, не едет ли кто за мной. Так в кино показывают.
Я хмуро кивнул.
– Уже кое-что. А теперь поезжай вперёд и сверни на какую-нибудь большую парковку.
Ганс-Улоф хотел что-то ответить, но я приложил к губам указательный палец, и он понял. Должно быть, тоже видел в кино.
Мы ехали по привольно спланированной местности, которую можно было принять за музей под открытым небом, где собраны все строительные грехи двадцатого века, и наконец добрались до супермаркета с такой громадной парковкой, что она могла служить взлётной полосой аэродрома. По моей указке Ганс-Улоф заехал в закуток, где можно было припарковаться между контейнерами для мусора и навесом для покупательских тележек. Я вышел и стал обыскивать машину на предмет жучков и датчиков для пеленга. Человек я недоверчивый и имею свои привычки.
Стоял собачий холод, дул резкий ветер. Ощупывая мёрзнущими пальцами обычные места – крылья, бамперы, всё, куда можно дотянуться проворной рукой и прицепить что-нибудь на магните, – я размышлял, не тайная ли то стратегия государственной службы исполнения наказаний: ослабить иммунную систему заключённых перегревом камер настолько, чтобы можно было потом не рассчитывать на их возвращение с воли, из нормальной шведской зимы.
Ничего не нашёл. Ни датчика для пеленга, ни жучка.
– Подними капот, – сказал я, растирая руки. Ганс-Улоф подчинился с испуганным выражением лица. После мотора и багажника я обшарил и салон. Найти микрофоны в машине, ожучкованной профессионалом, самое трудное, поскольку есть приборчики не крупней мушиного помёта. Но раз уж я не обнаружил в менее доступных местах машины никаких подозрительных проводков и не нащупал ни одного передатчика, в салоне оставалась только одна возможность: закрепить весь прибор в сборе, что, однако, было бы, во-первых, непрофессионально, а во-вторых, даже технические новинки последних шести лет не укрылись бы от невооружённого глаза и нормальных осязательных возможностей такого человека, как я. Однако ничего такого я не обнаружил. На мой взгляд, машина была чиста.
– Итак, – сказал я, когда мы снова сели рядом, – когда ты последний раз говорил с Кристиной?
– Вчера вечером,
– Как она показалась тебе?
Он издал какой-то странный звук, будто порезал палец и ойкнул.
– Плохо.
Я посмотрел на него и заметил, что он подавляет слёзы.
– Что это значит? – спросил я, стараясь не выдать, что заметил это. Я должен оставаться хладнокровным.
Ганс-Улоф смотрел за окно. Дыхание его было прерывистым.
– Долго ей не продержаться. Она говорит, как младенец. Всё время рассказывает, как эти люди внимательны к ней, но говорит, как малое дитя.
Я не сразу нашёл, что сказать. Мне пришлось подавить нарастающий ужас, но вначале были ярость и гнев. Я начал догадываться, что в следующий раз попаду за решётку по обвинению не во взломе или краже данных, а во множественном убийстве.
– С похитителями ты тоже разговаривал?
Ганс-Улоф кивнул.
– Да.
– Какое у тебя впечатление? Они ничего не заподозрили?
Он смотрел перед собой, явно взволнованный.
– Вот сейчас, когда ты это сказал… Тот, который мне всегда звонит, с сиплым голосом, и говорит только по-английски, в последний раз он сказал что-то странное. «Ну, вы ещё послушно ведёте себя, профессор, или как? Ничего такого не планируете, что вынудит нас причинить вашей дочери вред?» Что-то в таком духе он говорил довольно долго, ничего конкретного, скорее расплывчато, с угрозой… Я всё время твержу ему, что делаю всё, что он хочет, но недавно он прицепился, точно ли я никому ничего не рассказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51