Дома Тося подносит к моему рту ложку с чаем, ещё одну. И тут раздаётся плач ребёнка.
Я совсем забыл о существовании мальчика. Плач обиженный.
Мать берёт его на руки, и он сразу замолкает. Саша раскрывает пакеты, и на постель матери летят детские одежонки, пелёнки… Мать разворачивает ребёнка, протирает его чистой пелёнкой, мокрую бросает на пол. И — достаёт грудь.
Плоский розовый сосок. Что-то она делает с ним, и он чуть вытягивается. Ребёнок не понимает, чего от него хотят, когда мать тычет ему сосок в рот, но не проходит и трёх секунд, как он жадно хватает сосок, начинает шумно чмокать.
Никогда так не смотрела мать на меня, как на него! То же чувство в её лице, что безысходно бьётся во мне по отношению к ней и не находит выхода. Бесплатно, не заслужив, ни за что ребёнок получил то, чего я так тщетно добиваюсь от матери вот уже почти четырнадцать лет.
Я ещё не согрелся, и ноги мои ещё как ходули, и руки — чужие, но я мчусь в свою комнату, падаю на колени перед кроватью и бью, бью подушку непослушными кулаками.
Бить не получается, кулаки суетливо тычутся в пуховую суть подушки. Где мой Павел? Где тётя Шура? Где Анюта? Где все те, кто так смотрел на меня, как мать смотрит на рождённого ею мальчика?
А может быть, я — не её сын? Подкидыш?
Не подкидыш. Я похож на неё, и я знаю своего отца, я рождён ею, так же как этот сегодняшний мальчик.
На мои плечи опускаются руки.
Сколько я нахожусь в состоянии горящего факела, не знаю. Помню, мы стоим друг против друга, и я снова — в зелёной траве нашей с Павлом первой поляны.
— Курица сварилась. И картошка сварилась. Я сделала салат — морковь натёрла с капустой и яблоком. Пойдём обедать.
Такие простые слова — «обедать», «картошка»… тело, со своими не очень симпатичными отправлениями, и что-то, чему нет названия и объяснения, что-то никак не связанное с телом…
Я ведь иду за Тосей? И присутствую на обеде, который делят со мной мать, Саша и Тося.
— Кроватка рассчитана чуть ли не на пять лет, можно будет снять стенки. Новая конструкция. И из коляски для грудного можно сделать прогулочную, — говорит Саша. — Пелёнки — высокого качества, раздражения не дадут. Бельё — ситцевое и байковое. Хотя ты наверняка будешь держать сына подолгу голяком. Завтра с утра я могу пойти записать его. Как ты назовёшь его?
— Его зовут Павел. — Я жду, мать скажет сейчас: «Запиши его на мою фамилию». Она не говорит. Я удивлённо смотрю на неё.
Я ждал этих слов? В мальчике — Павел? И она любит Сашу? Хочет его фамилию для сына?
Нет, не в этом дело! Она беспамятно любит нового мальчика, и ей абсолютно всё равно, какая фамилия у него будет!
Лицо её. — сквозь туман, я не могу понять его выражения.
И вдруг она спрашивает меня:
— Ты не возражаешь против имени «Павел»? — Я молчу, и мать говорит: — Он не возражает.
Кому говорит: Тосе, Саше или мальчику? Тося встаёт не доев.
— Мне пора. Мне срочно нужно домой.
— Спасибо, — мать улыбается ей.
— Спасибо, — Саша улыбается ей.
Я иду за Тосей в коридор и подаю пальто, как Павел подавал пальто маме. Надеваю куртку.
Мы идём с Тосей по двору, а потом по Проспекту, и я несу её ранец. С этой минуты я буду делать для неё всё, что смогу. Не она для меня, я — для неё, и тогда Свет не отнимет у меня Тосю. Я буду служить ей, как служили мне Павел, тётя Шура и Анюта. Свет пощадит Тосю, потому что я не разрешу ей ничего делать для меня.
— У тебя совершенно необыкновенная мать, — голос Тоси. — Теперь я понимаю, кто ты. Понадобилось столько лет! С той минуты, как София посадила нас за один стол, по сегодняшний день я мучилась: что за тайна связана с тобой? Поняла сегодня. Твоя мать живёт не только на Земле. — Я остановился и уставился на Тосю, ожидая продолжения. — Вокруг неё словно что-то… Конечно, я не вижу этого «что-то» и не понимаю, что это может быть, но чувствую: от неё — сила. Не такая, что всё должно быть, как хочет она, а такая, которую пьёшь. Я пила её силу. Что-то со мной случилось сегодня, я словно встала на цыпочки. — Тося оборвала себя и только у самого своего подъезда сказала: — Я люблю тебя, Иов. Так сильно, как только можно любить, — и ушла, мягко прикрыв за собой дверь парадного.
3
Проспект. Ни одной машины.
Я — один посреди пространства между домами. Не иду по мостовой, я смотрюсь в мостовую. Она — зеркало. Но себя не вижу. Вижу Сашу — его светлоглазое лицо, его широкие плечи и ворот клетчатой рубашки.
Куда же делся я? Склоняюсь ниже к мостовой, изо всех сил вглядываюсь. Меня нет. Это — Саша. С улыбкой-подковой.
Я опять Саша? Почему я один в широкой колее — между домами? Кто поместил меня тут? Кто настелил зеркала вместо асфальта? Не отрываюсь — разглядываю знакомое, до мелкой родинки на щеке лицо, до морщины-скобки с левой стороны губ!
Возникает гул. Он — далеко. Машины двинулись в путь? Как поедут они по зеркалу?
Не похож гул на гул машин.
Топот ног. Гул — голосов.
Ощущение такое, что бежит очень много людей.
«Смерть предателю!» — фраза впивается в меня, жалит. Я чувствую, она имеет отношение ко мне.
Крик — раньше носителя. Вернее, носительницы.
Но вот она.
Высокая, голая, с большими грудями. Она несётся. На меня катится гул-топот ног и вал уже различаемых криков.
— Смерть предателю!
— Расплата!
— Не жить!
— Возмездие!
Немолодые женщины, девушки… десятки их, сотни? Все — голые, все очень крупные, очень высокие. И все протягивают мне… груди.
— Надень!
— Иначе суд!
— Линчевать!
— Пусть свершится правосудие!
Они приближаются. Они сейчас затопчут меня, разорвут, забьют.
Что они хотят сделать со мной?
— Предатель!
— Ты не прошёл испытания!
— Ты увернулся!
— Смерть предателю!
Куда с Проспекта делись машины? Мостовая слепит, подняв остриями вверх свои лучи! Женщины бегут прямо по этим остриям и не поранятся!
Как трясутся их груди! Лёгкие, тяжёлые…
Волнами накатывают на меня запахи и дыхания. Я сейчас задохнусь. Они выпили весь кислород! Я сейчас погибну.
Не хочу! Я не хочу снова становиться женщиной. Я не хочу шить! Я не хочу вязать! Я не хочу ни от кого зависеть!
— Надень груди или — смерть! Ты — женщина!
Лучше смерть. Я не хочу быть женщиной. Я хочу собирать машины. Я хочу лететь. Я хочу… любить Амалию.
Я хочу спасти Амалию от неё самой! Ей я принесу себя в жертву. Её выведу из одиночества, как из топи. Мои губы зовут «Амалия!», и я отшвыриваю груди. Жёсткие, тугие, мягкие… Я возвращаю их владелицам! Прочь от меня! Не затопчете зеркала мостовой! Не превратите меня обратно в женщину! Не линчуете! Не разорвёте! Не убьёте! Я решаю свою жизнь. Я! Я — мужчина.
Ещё мгновение, и пышущие жаром женщины обжигают меня дыханиями, вцепляются в меня руками — они добрались до меня. Я гибну?
Нет!
Я кричу и — просыпаюсь.
Почему я опять был Сашей?
Они уже убили Сашу? Они линчуют его? Что они делают с Сашей?
Кричит ребёнок.
Луна прижалась к окну, и её свет разлился по комнате.
Саша жив?
Ребёнка зовут Павел. И мать сказала: это наш Павел.
Но мне до этого Павла, до этого ребёнка нет дела. Он не может, как настоящий Павел, прочитать мне «Обыкновенное чудо», «Маленького Принца» или привезти в лес, или, как птица Павел, распушить крылья.
Я бы спросил сейчас свою птицу Павла: «Что значит этот сон? Саше грозит опасность? В нём снова может победить женщина? Что-то случится этой ночью?»
Павел стал бы легко стегать меня крыльями по лицу, успокаивая. «Это же только сон!» дал бы он мне понять.
Но что значит этот сон? Он — пророческий?
Нет, то был не Саша. То был я, урод среди людей. Иной, чем все. И это ко мне подступали перекошенные злобой женщины и девушки, ко мне тянулись ножи, в меня летели груди, чтобы я превратился в женщину, ибо чего-то главного, что определяет мужчину, во мне нет. Чего? Я не имею права быть мужчиной?
Не Саша, я это, уничтоженный людской ненавистью, жестокостью, падаю на плавящееся от злобы зеркало.
Ребёнок больше не кричит. И я знаю, почему он мгновенно успокаивается. Мать взяла его в руки, сунула ему в рот розовый тёплый сосок и — вместе с молоком щедро отдаёт ему свою силу, которую так точно почуяла Тося.
Не хочу сейчас видеть мать. Чувство её, обращенное к новому мальчику, разрушает мой покой, уничтожает моё равновесие.
Лунный свет струится по комнате причудливой рекой.
Может быть, мне подняться к Свету и задать Ему свои вопросы?
Не хочу больше к Свету. Мне дана моя земная жизнь, я хочу жить её. В пропасть — сон, я рождён мужчиной, я проживу этот свой земной срок мужчиной. И — качают меня в лунном свете, успокаивая, слова Тоси: «Я люблю тебя, Иов, так сильно, как только можно любить».
Я прочитал в Ветхом Завете историю Иова. Бог послушался сатану, уговаривавшего Его проверить любовь Иова: стал отнимать у него всех, кого Иов любил, всё, что он любил. И, только когда Иов потерял всех и всё, дошёл до последнего края страдания и не перестал любить Бога, Бог поверил, вопреки наговорам сатаны, в его любовь к Себе и вернул ему… Вернул? Вернул. Но вернул… других сыновей, другую жену…
Что следует из этого?
Много вопросов и ответов.
Нужны ли человеку другие близкие, не прошедшие с ним по жизни? Может ли быть счастлив человек, потерявший всех, кого он любил?
Отнимая у меня моих любимых людей, Бог проверяет мою любовь к Нему?
Но разве не сам Он дал мне при рождении любовь одну — к моей матери? А теперь Сам же и мстит мне — за то, что исступлённо люблю её, за то, что не верю в Него так, как надо?
А как надо?
Если он так страшно подвергает испытанию любовь к Себе Иова, то как же наказывает Он того, кто Его не любит больше всех других? Наверняка пощады мне не будет! Не Он ли наслал на меня тот сон — предупреждением?
Как смею произносить подобные слова о Боге? Именно Бог позволил мне войти в мою мать и — родиться, именно Он подарил мне жизнь возле моей матери. И я люблю Его, если Он и есть Свет и если мое чувство к Нему можно назвать любовью. Оно совсем не похоже на чувство к матери, но я всё время ощущаю присутствие Света в своей жизни и Его руководство моей жизнью. Вот сейчас… не от Него ли сеются во мне мысли: «Пересмотри свою жизнь, задумайся: так ли ведёшь себя?», «Не смей обижаться ни на кого», «Не смей обижать никого», «Служи другим». Служи… Мысли сеются световыми бликами, вспыхивают в мозгу, гаснут.
Ребёнок не плачет больше. Ребёнок сосёт. Ребёнок расправляется и растёт в руках нашей матери.
Зачем мальчик явился в нашу жизнь? Это Свет сделал, чтобы наказать меня? Или у Него другая цель?
По ледяным половицам иду к окну. И — облит светом.
Иллюзия — моя причастность к Свету?
Просто лунный свет.
Не просто. Он потопил в себе серое здание, убившее столько людей и моего Павла.
Серое здание… тюрьма. Здесь не только жертвы, убийцы тоже! Но я ощущаю только жертв. Эта тюрьма — пыточная инквизиции, чекистов, гестапо — застенки всех веков. На крестах люди горят тоже здесь. В этом здании сконцентрирована жестокость веков. С первого своего осмысленного мгновения вижу его, серое, то башней, то подвалом, подземельем, то застенком сегодняшним, толстые стены его тушат крики мучеников. Скольких убило оно в нашей стране! И — Павла.
Свет водрузил его передо мной — напоминанием, уроком, символом прозрения?
Нету здания. Один свет, обыкновенный, лунный. Ничего в нём нет неестественного. И этот свет спрятал в себе страдания всех мучеников.
«Пересмотри свою жизнь», «Прости всем обиды, нанесённые тебе», «Проси прощения за обиды, которые ты нанёс другим».
Это тот Свет, к которому поднимается мать? Тот, с которым говорил я? Это Его слова? Свет — это Бог?
От ледяного пола — по мне расползается холод.
При чём тут Бог?
«Если бы Он был, как бы допустил Он муки миллионов и гибель лучших? » — рефреном слова Павла. И то же самое говорил Саша.
«Я люблю тебя, Иов…»
Есть Тося, сказавшая мне эти слова. Есть вот этот ледяной пол. Есть замёрзшее моё, земное, тело и только вчера родившийся ребёнок, взрывающийся криком и — раскрывающийся к жизни руками и взглядом матери. Я хочу жить земную жизнь. Она дана мне, и я должен прожить её.
Я должен служить другим… — понимаю и выскальзываю из противоречий. — Попробую служить людям и Тебе, Свет, Тебе, Бог. Попробую любить Тебя, вопреки логике: ты позволяешь жестокость, ты допускаешь убийство одного за другим тех, кого я люблю. Но я попробую любить Тебя.
Согреться.
С трудом добираюсь до кровати, съёживаюсь под одеялом. Согреюсь и усну. Завтра в школу. А я впервые не сделал уроков.
4
Два года слились в один день.
Уроки, путь с Тосей из школы, магазины, готовка, обед, прогулка с ребёнком.
Когда мы с Тосей приходим из школы, мать исчезает по своим делам. Мы везём ребёнка во двор, в тот садик, из которого Пашка и Саша улетали в небо. Если Павел спит, учим уроки. Если не спит, развлекаем его.
Служить — оказалось трудно. Служить — это быть повёрнутым в сторону от себя, от своего «вижу», от своего «слышу», от своего «чувствую» — к тому, кто рядом.
Тося нахмурилась. Надо угадать причину. Может, я не подхватил вовремя ребёнка, когда она меняла пелёнки? Или обиделась, что я не отстранил её, когда она принялась мыть посуду?
Нет, я не обидел её. И посуду она мыла с удовольствием, она сама говорит: не разрешу ей хоть что-то делать, она не будет у меня обедать. Тогда почему? Загадка за загадкой каждый день.
День похож на день — школьный. Летом всё меняется. Летом Тося приходит с утра, и мы с Павлом гуляем почти весь день — ходим на нашу гору или в наш садик.
У матери дела.
Нет, мать не просит нас сидеть с Павлом. Это наше с Тосей желание.
Когда мать возвращается, мы с Тосей кормим её обедом, передаём ей чистые, выглаженные одёжки Павла и исчезаем: Тося — домой, я — к себе, оставляя матери поле для «возделывания» Павла. Её взгляд обращен не на меня.
День похож на день — и делами, и ритмом, и набором произносимых слов, но в недрах копящихся дней, месяцев, лет вершатся изменения, не подцепленные глазом, ухом, сознанием.
Был совсем маленьким, смотрел в щель под дверью, видел лишь ножки стола и ноги гостей. Подрос, стал смотреть в большую щель распахнутой двери. Мне открывался тогда целый срез жизни матери: за круглым столом мать и её гость проводили много времени! Теперь мать не вижу совсем, она — в глубине комнаты, и мне дано лишь время от времени слышать её.
Павел — спокойный мальчик. Редко плачет, совсем не капризничает, ест, что дают, играет в просторном манеже, стоящем около кровати матери. У него тьма игрушек, принесённых Сашей, и особенно машин, самолётов. У него тьма электронных игр.
Он любит играть сам.
Но мать извлекает его из манежа, и начинает звучать её голос, рассказывающий ему сказки, читающий стихи. Пытаюсь не слушать и сбежать на нашу с ней дорогу, пытаюсь догнать её. Но теперь рядом с ней — новый мальчик, она крепко держит его за руку.
Утишить в себе грохот, заглушить её голос, камнепадом обрушивающийся на меня, разрушающий мою жизнь! Не хочу слышать его, обращенного к новому мальчику. Не хочу видеть их рядом, сцепленных друг с другом.
Саша. Вот кто останавливает камнепад и грохот его.
Позвонить ему и услышать его «Привет, дружище».
Саша приходит к нам днём дважды в неделю — когда мы или собираемся идти гулять или уже гуляем. Играет с Павлом. Подбрасывает его в небо, таскает на плечах, учит ходить на руках и дрыгать ногами, визжит вместе с ним и изображает вместе с ним животных, людей, машины.
Но Саша и ко мне приходит тоже.
Он стал моим учителем. Задаёт задачки и, когда я решаю их, кричит: «Люкс!» Задаёт по параграфу из учебника физики и спрашивает дотошно, сбивая и заставляя анализировать материал.
Но больше всего времени он тратит на то, чтобы сделать из меня мужчину.
— Становись, — командует, передавая Павла Тосе и приказывая Павлу: «Смотри внимательно, что мы будем делать!»
Саша учит меня каратэ.
— Мужик должен уметь защитить себя и тех, кого любит. Мужик должен управлять собой.
Мне не даётся его наука, я не умею реагировать быстро ни на чужое движение, ни на чужое слово. Но Саша терпелив. Крутит меня, дёргает за ноги и за руки, показывая, как я должен двигать руками, ногами, туловищем, заставляет быстро реагировать на выпады, которые он делает. Проходит несколько недель, прежде чем слышу: «Люкс, поймал!»
Саша — спокойная моя заводь. Саша не балует меня, не служит мне, не живёт для меня. Саша по-деловому включает меня в свою программу бесконечного движения: ты должен уметь, ты должен знать, ты должен делать.
— Резче разворот. Это тебе не танец. Резче выпад. Блок.
Тося играет с Павлом.
Она не хочет видеть мою неуклюжесть и мою тупость, слышать, как Саша по несколько раз повторяет приказания, которые я не могу исполнить, и порой уводит Павла подальше.
— Можешь! — кричит во всю глотку Саша, привлекая к нам внимание собачников и молодых мамаш. — Можешь, чёрт тебя подери! Не сопля же ты. Не спящая красавица. Я нападаю на тебя. Я не друг. Берегись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29