— Айда!
Не успеваю открыть дверь, как на моём плече уже сидит Павел, а его голова уже покоится на моей шее.
— Во, даёшь! И молчал! Смотри-ка, какой голубь!
— Это не голубь.
— Ты мне будешь говорить?! Самый настоящий голубь. Ручной. — Пашка протягивает к Павлу руку и гладит по перьям.
Я озадаченно смотрю на любопытный глаз Павла, на его золотистое оперение, укрытое Пашкиной грязной, в цыпках, рукой.
Разве голуби такие? Вон сколько их на карнизах домов и в парках, их кормят старушки. Они совсем не такие. Они — сизые, болтливые, суетливые — обыкновенные.
— Как ты зовёшь его?
Чуть не вырвалось «Павел», но я вовремя прикусил язык.
— Круша? Хорошее имя, мне нравится.
Павел под рукой Пашки разворачивается к нему и, продолжая сидеть на моём плече, разглядывает его.
— А можно мне подержать Крушу?
Не успевает закончить фразу, как Павел легко вывёртывается из-под Пашкиной руки и пересаживается на неё, своим клювом осторожно проводит по Пашкиной щеке.
— Он у тебя, что, слова понимает? — почему-то шёпотом спрашивает Пашка.
Во все глаза смотрю на Павла и Пашку. Павлу Пашка нравится? Иначе зачем он распахнул крылья и укрыл ими Пашкино лицо? А если бы я Котика привёл?
Но вот Павел слетает с Пашки и усаживается на пылесос.
— Что это? — снова спрашивает Пашка шёпотом. — Он хочет что-то показать мне? — На цыпочках подходит к пылесосу. — Что это? — спрашивает, но тот же вопрос теперь относится к пылесосу. — Вроде пылесос, но какой-то необычный.
Павел возвращается ко мне, а я включаю пылесос, и он кружится по коридору, медленно двигаясь кругами к кухне.
— Вот это да! Откуда у тебя такое? — Пашка идёт за пылесосом, приноравливаясь к его движениям. — Смотри-ка, прям лижет. И не шумит. Наш включишь, уши затыкай. Мигает-то как. Лампочки похожи на глаза. Откуда он у тебя?
— Отец сделал.
— Отец?! А что ещё он сделал? Познакомь меня с ним. Я хочу научиться такое делать.
Может быть, невозможность выбраться из пыли и сора, спрессованного в добросовестном пылесосе, может, страх, что навсегда я теперь останусь тут, внизу, с этим сором, макаронами и задачами, что я не в силах справиться с моментом перелома, не в силах соединить две жизни в одну… — причина, только хлынули слёзы и стали заливать меня.
Неподвижен Павел. Неподвижен Пашка. И я стою посреди комнаты матери, куда мы явились вслед за пылесосом, и не могу остановить слёз, разъедающих лицо.
Первым приходит в себя Пашка:
— Ты чего? Ты чего? Что с ним? Он умер? Умер. Он умер. И Павел, сидящий на моём плече, лишь птица. Пусть она всё понимает, потому что это дух Павла, но я хочу голоса Павла, улыбки, хочу держаться за его руку. Хочу вместе смотреть спектакли и вместе ужинать. Он умер и унёс с собой не только себя, но частично и мать, моё ощущение её, мою связанность с нею.
Ерунда. Не унёс. Сблизил нас с матерью, научил видеть её! И именно он, Павел, открыл мне быт.
— Ясно, — Пашка выключает пылесос. — Давай жрать. Сдохну с голоду, что будешь делать со мной? Где у тебя телик? — Огляделся, не увидел. — В спальне, что ли? — Я замотал головой. — Нету, что ли? Как же ты без телика?
Пашкин голос, Пашкин шутовской вид с вытаращенными глазами, Павел, зовущий меня в кухню, куда он сорвался после слов Пашки, что тот хочет жрать, останавливают слёзы.
На кухне Пашка никак не проявляет своего удивления при виде мясорубки, соковыжималки, посудомойки, явно не знакомых ему, таких же необычных, как и пылесос, лишь пытается спрятать от меня жадный взгляд, которым всё разглядывает.
Мы ещё не доели второго, как раздался звонок.
Уверенный, что это тётя Шура, открываю дверь.
Пашка подскочил со мной вместе.
Не тётя Шура. Мужчина.
Я уже открыл было рот сказать «Мамы нет дома, она приходит около семи», как он спросил:
— Ну, и который из вас мой сын?
Павел прижался к моей шее, а Пашка, решив, видно, что мужчина ошибся дверью, ведь мой отец умер, игриво сказал:
— Выбирайте! Который глянется? Мы оба готовы. Тут я и посмотрел на мужчину.
Такого же роста, как Павел, только много шире в плечах и необычайно красив. Я не знаю, что такое красота вообще, он красив по моим представлениям:
глаза похожи на мамины, только не сквозь тебя смотрят…
Не спрашивая разрешения, он входит в дом и мимо нас, остолбеневших, идёт по нему. Как ни странно, прежде всего заглядывает в ванную и туалет, потом в мою комнату, потом какое-то время стоит в маминой, издалека разглядывая стол, и проходит в кухню.
— Я вас от обеда оторвал! — Он сбрасывает плащ и усаживается на мамин стул. — Доедайте-ка. А если меня угостите, скажу спасибо. Я не ел со вчерашнего дня. Хотелось встретиться с сыном без Амалии. Так кто же из вас мой? — Недолго задержал он взгляд на Пашке, перевёл на меня. — Ясно, похож, ничего не скажешь. Только телом не вышел. Но, может, ещё наберёшь. — И он с удовольствием начинает уплетать тёти Шурины котлеты и пюре.
— А по какой причине вы столько лет не встречались со своим сыном? — спрашивает Пашка с дрожью в голосе. И я внезапно ощущаю его надежду — вдруг и к нему явится его отец?! А может, его волнение связано с растерянностью: как же так, отец умер, и вот же он!
Между тем Павел срывается с моего плеча и улетает в мою комнату.
— Как звать-то тебя, друг моего сына? Пашка? Складное имя, — с набитым ртом говорит отец. — Личная жизнь — дело сложное. Когда тебе говорят «Исчезни и больше никогда не появляйся», что тебе остаётся делать?
Он ест жадно, и, когда говорит, плохо пережёванная кашица оказывается на виду.
— А это в зависимости от того, кто говорит, при каких обстоятельствах и чем вызваны слова, — ответствует Пашка совсем по-взрослому, точно и не Пашка вовсе.
Почему Павел улетел? Не понравился отец? Или боится, что я полюблю отца, а его забуду? Глупости. Павел хочет мне хорошего. Не понравился. Чем?
— Вполне грамотно сложена фраза, Паша, друг моего сына! Вполне на уровне. Конечно, обстоятельства присутствовали — не нашли мы с Амалией общего языка, на всё у нас с ней были разные точки зрения: если для меня белое, для неё чёрное, и наоборот. Например, я порядок люблю, она — хаос. Я люблю, чтобы женщина готовила, стирала, обслуживала меня, а она не хочет, она — в астрале. А мне зачем её астрал? Я люблю всё обсудить, разобрать подробно, что она хорошо делает, что плохо, а она мне — «Хватит выяснять отношения». — Тут он оборвал себя. — Что это я, Паша, стал тебе наши старые ссоры и обиды пересказывать, не знаешь, а? Вот квартиру я семье оставил, а ведь дали мне. У меня даже свой ключ сохранился!
Уйди! — сказал я этому человеку. — Уйди и не приходи.
Я пошёл к Павлу, погладил его, посадил на плечо. — Зачем ты ушёл от меня? — спросил.
Когда мы с Павлом вернулись, Пашка разглагольствовал:
— Если бы меня заставляли стирать, готовить и убирать, я бы сказал: «Исчезни!»
— Но ты мужик!
— Софья Петровна нам говорила: превращение женщины в прислугу, унижение её свидетельствуют о серьёзной болезни общества.
— Кто такая Софья Петровна?
— Мы сейчас в восьмом классе. А она была нашей учительницей четыре года. Она всё знает и всё понимает. Она очень умная.
— Кто тебе это сказал?
— А что тут говорить? Я дурак, что ли? Всё, что она говорит, я на практике проверяю.
— Ну и как же ты проверил, женщина — прислуга или нет, должна она обслуживать мужчину или нет?
— А что тут проверять? Мне было семь лет, когда умерла моя бабушка, и мать мне сказала: «Не хочешь зависеть ни от кого на свете, хочешь быть сытым, делай себе всё сам». Я и делаю себе всё сам. И зачем мне прислуга? Девчонка у нас в классе есть Тося. Лишнего слова не скажет, учится лучше всех. Она и вот он, Иов! А я уж на третьем месте… Если девчонка учится лучше всех мальчишек, что из этого следует? Только одно — то, что эта девчонка вовсе ни в чём не хуже мальчишки, а даже лучше. Почему она должна быть прислугой?
— Я гляжу, у тебя женское воспитание.
— Это уж моё дело, какое у меня воспитание, — обрезает Пашка.
— А что же мой сын молчит?
— Он всегда молчит. Он слова совсем не любит, — говорит Пашка. — Его нужно понимать. Но он совсем так же про женщин считает, как и я. Правда, Иов?
А я всё-таки говорю:
— Уйдите, пожалуйста.
— Как ты мог такое сказать мне? — возмутился мужчина и тут же заговорил торжественно: — Разве можно так разговаривать с отцом? Ты должен знать своё место, ты ещё в том возрасте, когда должен подчиняться взрослым, слушаться их. Ты должен понимать, что у взрослых больше, чем у тебя, опыта, что они больше знают. Тем более, когда к тебе пришёл отец.
И вдруг Пашка заорал:
— Ты его растил? Ты ему деньги на жизнь давал? Ты его одевал? Ты ему телик купил? Ты ему конструктор купил? Ты ему «маг» для того, чтобы балдеть, купил? Какой ты отец? Правильно тебе его мать сказала: «Исчезни…»
— Да, как ты смеешь мне тыкать? — Отец вскочил, и теперь он орёт на Пашку. — Да как ты смеешь кричать на меня? Да разве твоя учительница — умная? Дура она, бездарь, не научила тебя вежливо разговаривать со взрослыми. Пойду в твою школу, тебя поставят на место! Объяснят, что такое воспитание. Знаешь ли ты, что такое воспитанный человек…
Если бы я не боялся, что он будет шарить в бумагах матери на её столе, что вдруг стащит дневник Павла, я бы ушёл сейчас к Пашке. Но оставить его здесь одного нельзя.
— Воспитанного человека вижу перед собой, — прерывает его поток Пашка. — Он подаёт мне пример. Ваш сын говорит вам «Уйдите», да ещё и вежливо говорит — «Пожалуйста». Он не хочет готового папочку, он не знает такого папочку, который не может узнать его в лицо. Что делает воспитанный человек, а? Воспитанный человек понимает слово «пожалуйста» и уходит. Почему его просят уйти? Воспитанный человек тоже понимает. «Я вырос без тебя, папочка, — хочет сказать вам ваш сын. — А так как я уже вырос, я сам могу решить, нужен ты мне или нет».
— Но он ещё не вырос, — вдруг примиряющим тоном говорит мужчина.
— Одну девочку, у которой разводились родители, на суде спросили: «С кем ты хочешь жить?» Знаете, что это означает? Да то, что в двенадцать — четырнадцать лет человек сам уже имеет право решать свою судьбу. Той девочке ровно столько, сколько нам с Иовом, — четырнадцать. Вы Иова не знаете, а он вас уже знает. И, если Иов сказал «Уйди», я советую вам уйти. Вы всё равно к нему не подберётесь, нет. В театр он с вами не пойдёт, на детскую площадку на качалке качаться тоже. Куда он ещё с вами мог бы пойти? Некуда.
— Что ты каркаешь? Пойдёт — не пойдёт. Он мой сын, и он обязан идти туда, куда я поведу его.
— А женщина обязана вас обслуживать, — дразнит его Пашка.
Мужчина поворачивается ко мне:
— Ну и дружка ты себе отхватил! Как ты можешь находиться под его влиянием? — Пашка хохотнул. — Я приглашаю тебя поехать со мной на каникулы в Париж.
Не такой уж я болван, чтобы не знать, что такое «Париж». Софья Петровна рассказывала нам о соборе Парижской Богоматери, о Монмартре и Монпарнасе, показывала виды города.
— Нет, — говорю я, даже не ощущая потери.
— Ты хорошо подумал? Может быть, ты не знаешь, о чём я говорю? Париж…
— Я знаю. Но я не хочу больше с вами встречаться, вы ко мне больше не приходите. — Длинная фраза сказалась неожиданно легко, даже Пашка вытаращился на меня. — У меня был отец, его убили. Но он — со мной, и другой отец мне не нужен.
— Но если бы не я, ты не родился бы, — сказал мужчина.
— Я думаю, я должен был родиться.
— О, узнаю речи Амалии. Всё вопреки здравому смыслу. Как бы ты родился, если бы не мои клетки? И тебя она заразила своим астралом?
Пашка не спросил, что такое астрал, хотя наверняка этого слова не знает, он сидел, повесив голову на грудь, и весь его вид выражал самую последнюю стадию уныния.
— Пожалуйста, уйдите, — снова сказал я, испугавшись. Пашкиного состояния. Конечно, не только с моим отцом произошла сейчас встреча, и с его. Это он своему отцу кричал свои злые обиды.
— Хорошо, я уйду, — соглашается отец неожиданно. — Я приду, когда ты будешь один. Вот тебе моя карточка, мой телефон, мой факс, моя электронная почта. Если ты решишь поехать со мной в Париж, звони в любой момент дня и ночи. Видишь, это телефон — рабочий, а это, — домашний. Я буду ждать. Надеюсь, следующая наша встреча получится другой.
Не успела захлопнуться за ним дверь, как Пашка заревел. Злость перекосила его лицо.
— Отцы называется, сволочи, придурки, ненавижу, проходимцы… — Слёзы падали такие же тяжёлые и крупные, как и слова, и наверняка причиняли острую боль его лицу.
Павел слетел с моего плеча, где он неподвижно просидел во всё время присутствия мужчины, уселся на голову Пашки, раскинул крылья и стал легко хлопать ими по его голове.
Пашка засмеялся. Слёзы так же быстро пропали, как и хлынули, остались лишь мокрые следы на щеках.
— Ты что хочешь сказать? Ты хочешь, чтобы я всех их послал на три буквы? Я готов. Посылаю. Ну не буду, хватит, у меня уши замёрзли.
…Когда Пашка ушёл домой, я прочитал на карточке — «Мурицкий Владислав Игоревич» и облегчённо вздохнул: моя фамилия не такая, я ношу мамину — Северина. Значит, я только её сын.
4
Снова Саша неумелыми пальцами пришивает кружевной воротник к платью; выворачиваясь из-под слов матери, идет прочь из дома; подмывает мать и поит с ложечки.
Я — хамелеон. Это я поменял пол, я заступил на чужую тропу, я впал в чужую жизнь. И я… бросил мать — не иду больше за ней.
Я попробую. Я должен выбраться из Саши обратно к себе.
Помоги, Павел, — прошу я, — верни меня к матери. Моё назначение — быть с ней.
Я не смотрю на Павла, я знаю, он слышит. И затаился. Он ждёт, что я сам сумею освободиться от Саши.
В глаза — клетка чистая, вычищенная вчера тётей Шурой, мой ранец с выполненными заданиями, в глаза — велосипед, который мне когда-то подарил Павел, с бледно-голубыми ободами и чёрным сиденьем, сквозь пыльные стёкла — серое здание и сегодняшний зимний день. Нетрудно не замечать серого здания, когда на плече — Павел. Нетрудно сделать уроки, не тратя себя. Но как вытряхнуть из себя Сашу и тех, кого он любил: отца, Чудака, Сонюшку?
Павел слетает с моего плеча, спешит к кровати, садится на мишку, лежащего в её углу. Иду следом и, несмотря на ранний час, сейчас всего только шесть вечера, ложусь.
Как мама, — неожиданно понимаю я. — Я ложусь, неосознанно копируя её позу. И руки складываю на груди, выставив соединённые пальцы вверх. Закрываю глаза.
Чудак сидит возле меня, когда я прихожу в себя после операции. Улыбается. Не Чудак. Не сидит. Мама — на своей кровати, улыбается. Её глаза открыты. И я открываю глаза.
Белый потолок. Тёмные, едва заметные потёки.
Нет же, не потёки, не потолок, свет заливает глаза, заставляет щуриться. В свете — дорога, и по ней идёт мать. Как же спокойно становится мне, когда босыми ногами я ступаю в пыль и иду следом за матерью!
Быстрее, — прошу я Свет, — дай мне наконец догнать её.
Но Свет мягко поднимает её и несёт вверх, от меня.
Ничего не понимаю, вот же мать осталась на нашей дороге, и она же возносится вверх. Хочу обернуться к Павлу — чувствую, он за моей спиной, но он уже надо мной и тоже возносится вверх… И вот они летят, едва касаясь друг друга.
Не понимаю, ведь мать продолжает жить свою жизнь на земле, Павел — нет.
Я хочу к ним! Взять их за руки.
Ну же, помоги подняться — молю неизвестно кого.
Но что-то держит меня на дороге, я продолжаю тащиться за пустым телом моей матери.
«Смел или не смел Саша менять свой пол?» формулируется по-другому: кому он причинил зло тем, что поменял пол? Никому. Он никого не убил. Он захотел прожить жизнь, соответствующую его внутренним особенностям.
Я смотрю вверх, на удаляющихся от меня Павла и мать. К ним! Только Там я смогу ответить на свои вопросы. Я сосредотачиваюсь… Закрываю глаза и вижу Свет. В этот миг совершаю рывок из себя, из Саши. Тут же вижу Сашу сверху, и его мать, и Чудака… стремительно они становятся меньше, меньше.
Слышу голос, странный, не похожий ни на один знакомый, на не известном мне языке, но я понимаю, о чём меня спрашивают:
— Кому сделал добро? Меня спрашивают или Сашу?
Я наедине с Ним. Кто Он, я не знаю. Он или Она, я не знаю. Он (Она) — Свет. И у Света есть очертания, только я не могу охватить их своим взглядом.
— Никому не сделал я добра, — говорю я — Саша.
— Успей сделать и обретёшь покой.
— Я не Саша, — говорю я.
— Ты — Саша. И ты — твоя мать. И ты — Павел. И ты — тот, из кого будешь плакать. Не бойся плакать. Не бойся боли за другого. Она поможет тебе. Она очистит тебя. У каждого свой путь. У тебя такой — думать о других, помогать им.
— Я увижу Тебя ещё?
— Ты всегда видишь меня. Я всегда с тобой.
Снова дорога. Снова — пыль, в которой тонут ноги. Не пыль — Свет. Мать — впереди. Дальше и дальше от меня.
Но я же вижу её! Но я же иду за ней! Она тоже видела Свет? Она говорила со Светом? Тогда же, когда я? А как Свет может говорить и со мной, и с матерью, и с Павлом одновременно? И, наверное, есть ещё миллионы других, с которыми Он говорит. Одновременно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29