Как узнать что?
Саша прыгал уже в свою пропасть? Остался жив?
«Он хочет сказать, ты делаешь что-то не так».
Потом буду думать. А сейчас мы с матерью идём гулять. Впервые в жизни.
Мы уже у двери. Долгим звонком звонит телефон. Мать поспешно берёт трубку. Говорит «аллё!» Кричит «аллё». Вешает трубку. И почти бежит к выходу.
— Идём же!
Не прыгал ещё Саша в свою пропасть.
Я веду мать к горе. У нас много арок. Выйдешь через одну, попадёшь к Проспекту, через другую — к подъезду серого здания, через третью — к подножию горы. Мы карабкаемся по склону. Павел летает над нашими головами.
Несколько минут, и мы — среди деревьев, на траве. Этот небольшой кусок леса в центре города освоили мы с Павлом — ходили сюда и зимой и летом. Здесь гуляют собачники со своими собаками. И сейчас к нам кидается и чуть не сшибает нас с ног большой пёс, очень похожий на Тучку, только шерсть у него не серая, а почти чёрная. Он кидается прямо к матери в ноги. И мать садится на корточки и кладёт руки на его голову. Пёс виляет хвостом так, что, кажется, хвост сейчас оторвётся.
Мать что-то говорит ему.
— Простите, пожалуйста, — подбегает женщина. — Не бойтесь. Да я вижу, вы и не боитесь. Рекс — добрый. Видом он страшный, голос у него грубый, но он — добрый… — Она замолкает и во все глаза рассматривает мать.
Мать продолжает гладить пса.
Что бы я ни отдал… меня бы так погладила!
— Вы, я вижу, умеете обращаться с собаками, — заискивающе говорит женщина. — Знаете, какая разница — растить с ребёнка или взять уже взрослого пса? Он понимает каждое слово.
Вряд ли мать слышит женщину, она что-то шепчет Рексу.
Светлый июньский вечер. Розовый закат.
Павел летает над нами.
Совсем не о такой прогулке я думал. Я хотел идти рядом с матерью по аллее и разговаривать.
Молодые листья лип и берёз пахнут, как цветы, острыми живыми запахами, запахи эти щекочут мне ноздри.
— Ну идём домой, Рекс! — Хозяйка пристёгивает к ошейнику поводок и утаскивает собаку из-под рук матери. — Идём, идём. А то нам будет нагоняй.
Мать смотрит Рексу вслед. Тот тоже оборачивается, упирается, явно неохотно плетётся за хозяйкой.
Я же спешу уйти с поляны, по которой носятся другие собаки, на аллею, где деревья почти вплотную друг к другу.
Сюда собаки забегают редко, только тогда, когда им надо пописать. Подбегут к дереву, вскинут заднюю лапу или присядут, сделают своё дело и — назад, на простор поляны. Мы идём по аллее одни.
Эта аллея совсем не похожа на нашу с матерью дорогу, идём мы по ней рядом, между нами почти нет расстояния.
Только бы это не кончалось! Доходим до конца аллеи, где она спускается к шоссе и к автобусной остановке, возвращаемся к началу, что на гребне нашей горушки, и снова идём. Взад-вперёд.
Лёгкая, в развевающейся юбке, в светлой блузке, мать совсем девчонка. Если бы не опухшие глаза и рот… Павел с нами.
13
В эту ночь мне не снится даже дорога. И просыпаюсь отдохнувший.
Матери уже нет.
Иду к её столу, но Павел прежде меня добирается до него, садится на стопку с книгами, раскидывает крылья.
Почему ты не хочешь, чтобы я прочитал их? — спрашиваю, понимая, что ответа не будет. И тут меня настигает: Саша сейчас прыгает в свою пропасть.
Только бы он остался жив!
А что, если он решил покончить с собой и не применит всех своих средств защиты?
Во вчерашней книге много людей покончило с собой.
Нет, не верю. Саша не может покончить с собой! Слишком большое отчаяние должно жить в человеке, если он предпочитает смерть жизни. А Саша — борец. Саша ещё за мать поборется!
Конечно, он применит все свои средства защиты. Конечно, он постарается выжить. Помоги ему, Свет!
Павел сидит на книге, которую я хотел сегодня прочитать, и мне ничего не остаётся, как взять из стопки другую. Павел спокойно улетает в мою комнату.
Я не любопытен, но уж очень Павел беспокоится, не хочет, чтобы я читал из этой стопки. Он улетел, и я могу открыть книгу.
Она — о чакрах. Что такое чакры, какую роль играют в жизни человека.
«Чакры — это мосты между мирами, это средоточия энергосил, правящих как телом, так и миром».
«Чакры не выдуманы… наша жизнеактивность окрашена активностью вне зависимости от того, знаем ли мы об этом или нет».
«Чакра — место, в котором должно нечто переживаться, а не место, в котором предполагается наличие какого-то органа».
Не хочу больше читать! Павел прав: не надо мне читать эти книги. Я ещё не дорос до них. И я не прошёл пути к ним, какой прошла моя мать. Тайны матери опять, как и всегда, остаются для меня закрытыми. Хотя книги и написаны моим родным языком, язык их мне неведом. Я понимаю отдельные слова, но в смысл и действие они не собираются.
Может быть, мать пытается решить: стоит или нет открывать чакры всем рождённым для земной жизни? Стоит или не стоит подключать всех к высшему смыслу Бытия, к астральному миру?.. Открытые чакры — это жизнь без тайн, это другая психология, это связь с Космосом? Наверняка человек, у которого открыты чакры и который знает о наличии другой жизни, убийцей быть не может. Не может он и желать кому-то зла, не может воровать. Совсем по-другому жили бы люди, если бы у них были открыты чакры. Невозможны были бы конфликты, и в мире наступил бы мир.
Но зачем-то Свет закрывает чакры. А открыты они лишь у отмеченных Им. Он не хочет, чтобы все рождённые жили, зная о Нём. Считает, что должно быть Зло и одновременно с праведником должен рождаться грешник? А может, многие и жить не смогли бы, если бы не было тайн и нечего было открывать? Ибо «тайною мир держится?!»
Может Свет отнять у меня Сашу? Помоги сейчас, в эту минуту, Саше, спаси его!
А может, Свет хочет, чтобы каждый приобрёл свой собственный опыт, свои собственные знания, без чьей-либо помощи? Зачем?
В моей голове — каша. Получается, Свет специально наделяет меня, как и других, слепотой и глухотой? Вот же Он не даёт моему разуму охватить то, что легко открыто моей матери?!
Звонит звонок. На пороге — Пашка.
Ты чего не у тётки в деревне? — хочу я спросить. — Что с тобой случилось?
Пашка говорит сам:
— Мать выходит замуж за командировочного, и мы переезжаем жить в Красноярск. Я пришёл проститься. — Глаза у Пашки заплаканные. — Знаешь, как он со мной разговаривает? «Павел, встань, пожалуйста, прямо и слушай внимательно».
Павел? Пашка — Павел? Как это я за столько лет не связал? Учителя звали его Паша или по фамилии, ребята — Пашкой. Может быть, Свет послал мне Пашку специально — вместо Павла?
— Он был много лет офицером.
Только в этот миг до меня доходит, что Пашка от меня уезжает. И снова делает это Свет?
Нет, — говорю я. — Нет. За что? Пашка не приносил мне обедов и не мыл полов в моём доме. Мы с Пашкой…
Мы с Павлом. Мы с Пашкой. Мы с тётей Шурой. Вот чего не хочет Свет — моего «мы». Он хочет, чтобы я всех потерял. Всех, кто нужен мне.
— У меня всего полчаса. Можно, я надену крылья? Пашка не смотрит мне в глаза. И я вдруг вижу происходящее с другой стороны, с Пашкиной. Наказывает Свет не только меня, но и Пашку. Пашку-то за что? Пашке-то будет много хуже, чем мне. Мне никто не говорит: «Как ты со мной разговариваешь?», «Встань прямо». У Пашки — заплаканные глаза.
Пашка надевает крылья, затягивает крепёжное устройство и так стоит.
— Я думаю, — говорит Пашка, — ошибка в их длине, они немного короче и уже, чем нужно. Посмотри на Крушу. У него крылья по всему телу, до конца хвоста, только шея и голова свободны от них. Так ведь? А на Сашу ты смотрел? На Саше крылья кажутся маленькими. Я тебе точно говорю. И мы с тобой вполне могли бы… — Он замолчал. И тут же заговорил снова: — Я убежал бы. Мне бы лучше детдом, только с тобой вместе…
— Ты можешь жить со мной, у меня большая комната.
— Мать пропадёт без меня — он и её будет доставать. А она у меня безответная. Я когда грублю ей… она только плачет. И тут… Она у меня тихая, хоть и работает всю жизнь в магазине. Воровать так и не научилась. Плакать будет. А тут я… при ней.
— Зачем же она замуж идёт? — спрашиваю. Пашка смотрит на меня.
Раньше не замечал, он выше намного, и плечи… куда мне до него. А теперь ещё взгляд… взрослого.
— Тут столько наворочено… Первое-то: она ещё не знает, каково ей будет, это я знаю. Второе: конечно, столько лет одна… понять можно. Плакала ночами-то… Третья: не прожить нам, говорит, материально, цены растут, а зарплата… совсем ерунда. Ну и четвёртое, конечно: положения хочет — мол, замужем она. Я-то незаконный. А этот прямо так и врубил: «Расписываемся сначала, тут же твоего парня усыновляю, а потом уже едем строить жизнь». Они и свадьбу уже сыграли. Народу немного было, ну, с другой стороны, зачем и много-то? Одиннадцать человек. Уж очень она свадьбе радовалась. Платье, конечно, не белое, возраст, а красивое — зеленоватое, с цветами, длинное. Знаешь, какая она сидела за столом? Совсем как в кино. Улыбалась очень. Я даже смотреть не смог, реветь начал, убежал в ванную. А командировочному-то ребёнка хочется. Немолодой, а детей не успел завести. Что там у него с жизнью-то было, не моё дело. Подай ему ребёнка прямо сейчас! Вот и замуж, как положено. Сам подумай, могу я ей эту музыку испортить? Она и не сказала бы мне ничего в ответ, если я ляпнул бы ей: «Не выходи». Наверняка и не вышла бы, но глаза-то… Как я жить буду с её глазами-то?
— Почему он здесь не хочет жить?
— Там у него работа, положение. Здесь не нужен никому. Он, конечно, сказал: «Буду искать тут работу. Если найду, переедем… Квартиру сдавать пока будем, деньги нам переправят раз в два месяца. Квартиру терять нельзя». Распоряжается. Даже жильцов нашёл. Что я скажу? Что мать скажет?
— Останься жить со мной… — снова говорю, хотя Пашка всё разобъяснил мне. Говорю, и дух замирает: что я такое говорю? Если Свет решил отнять у меня Пашку, он, чего доброго, и вовсе убьёт его!
Пашка помогает мне замазать мою фразу:
— Я ж тебе и говорю, я бы что-нибудь придумал, тётку бы уговорил жить со мной в квартире, да мать без меня пропадёт, плакать будет, маяться, — повторяет, как попка. — А я и гаркну, так и скажу — его словами: «Встань, скажу, прямо и слушай внимательно». А если руки в ход пустит, пожалеет. — Я кивнул. Пашкины кулаки хорошо известны каждому в школе. — Мне пора. — Он снял крылья, аккуратно сложил их вместе с жилетом и «двигателем» в угол.
Так и скажи Саше, в размере крыльев дело. И ни в чём другом.
— Саша сейчас в пропасть прыгает, — сказал я. — Только бы жив!
Пашка кивнул, повторил моё «Только бы жив!», прижал к себе Павла на мгновение и отдал мне.
— Ты не думай, мы всё равно вместе. — Он снова отводит от меня взгляд. — Школу кончу и вернусь. Учиться буду здесь. Ты не думай. Ты всё равно…
У него тоже голос уже сломался, а на этих словах сорвался на петуха. Пашка со всего маху хлопнул меня по плечу, я даже присел от неожиданности, и выскочил из комнаты.
Я не пошёл за ним. За ним полетел Павел.
Может, Свет и не отнял у меня Пашку? Может, он даёт мне время сделать свои дела, которые я всё равно должен сделать один? Может, Свет освобождает меня от всех, чтобы я был с матерью?
Павел вернулся и стал носиться по комнате, взад и вперёд.
14
Анюта приезжает, как обещала.
В этот день мать дома. Это впервые на моей памяти. Что случилось? С работы выгнали её, или она сама ушла? Заболела? Вроде незаметно. Она никогда не болеет. А в последнее время даже пополнела немного, и румянец на щеках, и глаза блестят…
Гадать бессмысленно, всё равно до истины не докопаюсь.
Так или иначе, мать открывает Анюте сама.
Я у себя и слышу их странный разговор.
— Поедем с нами.
— Я согласна.
Мать поедет к Анюте? Я мотаю головой. Мать будет со мной? И я кричу: «Спасибо, Свет!» Закидываю голову, но вижу только серовато-белый потолок. И не надо мне видеть, я знаю: Свет там есть! И Он устраивает мне праздник.
Заходит в мою комнату Анюта.
— Помочь тебе собраться? Мама едет с нами. Павел летает от одного к другому: то садится на Анютину голову, то на мамину, то на мою.
— Поедешь, Круша, поедешь, чего волнуешься? Иов тебя и повезёт. Ну же, не волнуйся, — Анюта разговаривает с Павлом, а сама следит за тем, как я собираюсь. Особенно собираться нечего: книги и тетради, я хочу заниматься.
— Не забудь взять трусы, носки. И свитер.
Из свитера я вырос. Я возьму куртку, которую мне купила тётя Шура.
Анюта так же, как и тётя Шура, открывает мой шкаф и перебирает вещи. Свитер, рубашки. Она не говорит «Ты вырос из всего», она вообще ничего не говорит, аккуратно отбирает то, что, по её мнению, может понадобиться, и идёт к двери.
Мать тоже готова. У неё в руке полиэтиленовая сумка с книгой и небольшой свёрток.
Вспомнив, что тётя Шура везла на дачу продукты, иду к холодильнику. У меня есть курица. Я не успел сварить её. Уже кладу её в полиэтиленовый пакет, как Анюта говорит:
— Положи в морозильник, чтобы не испортилась. Я еду купила. Идём же, опоздаем на поезд.
Откуда мать знает Анюту, почему они говорят, как старые знакомые? В электричке сидят напротив друг друга. Анюта рассказывает об огороде и саде. Мать задаёт вопросы. Откуда она знает о сортах огурцов и клубники, яблок и кабачков?
Павел — у меня на коленях, и от него через руки в меня — покой.
Впервые за всю жизнь во мне — покой. Меня чуть качает в этом покое, но ни одного движения я сделать не могу, так сладок мне голос матери. Не мне она говорит, как обычно, но при мне и для меня, я знаю, мать хочет, чтобы я слышал:
— Моя бабка знала землю и часто повторяла: «Не бойся испачкать руки. Тебе кажется, что это грязь. Не грязь, твоя еда, твоя постель, твоя вечность…» Она заставляла меня рыхлить землю, сажать семечко, полоть сорняки. И всё приговаривала: «Уйди грех из меня, уйди скверна. Приди росток, приди плод». Сначала заставляла, пока я хотела бежать прочь. Дорога у меня есть — бежать. — Мать не оборвала себя, не сделала значительную паузу, как ни в чём не бывало, будто о каше на плите или о крючке для пальто сказала, и продолжала: — А бабка хвать за шкирку и — держит на месте. Я рвалась из её рук, пока не прострелило насквозь: не на месте держит она меня, направление даёт бежать.
Анюта не понимает? Сейчас не о том спросит. Она спрашивает:
— Что выращивала она?
Слова «патиссоны», «облепиха», которые я слышу в первый раз, легко погружаются в меня как родные, будто они уже жили в глуби моей, будто эти слова — мои.
Мы с Павлом могли бы нестись впереди по широкой деревенской улице, но разговор матери и Анюты держит нас возле них.
Я уже почти с мать ростом, и мне нравится, что наши головы — на одном уровне и плечи чуть соприкасаются.
Иногда Павел срывается с моего плеча, но тоже не летит вперёд, а кружит над нашими головами. Петля, ещё петля.
Всегда от матери для меня жил лишь голос, а сегодня вот она, идёт рядом со мной по дороге. И слева от нас — лес, потом поле с зелёными ростками, а справа — дома с огородами. И слова матери мне предназначены тоже, я чувствую это.
— Бабку любила больше всех. Да и кого было любить? Родители бросили меня на неё. Бабка и его успела порастить — до трёх лет!
Спасибо, Свет. Всеми силами держу я этот мой день. Только бы он длился.
Тучка кидается к матери, будто знает её всю жизнь. И Мурзик кидается к матери. И мать садится на землю, прямо перед Анютиным крыльцом, и позволяет Мурзику усесться на её колени, а Тучке — обе лапы бросить ей на плечи. Так и сидит она, одной рукой обхватив Тучку, другой — Мурзика. И я сижу рядом с ними на земле. Павел кружит над нами и кричит.
Обед. Лес. Огород. Ночь с матерью в одной комнате. Снова огород. Снова лес. Снова общая еда. Моя ли это жизнь?
Я рядом с матерью выпалываю сорняки, рыхлю землю вокруг ростков картошки, повторяю движения матери и Анюты, и словно мамина бабка, которая успела и меня порастить, говорит: «Уйди, грех…» Тучка переползает по меже между грядками следом за нами, чтобы быть рядом с нами, Мурзик носится по огороду и играет листьями клубники и салата, а Анюта кричит своим детским голосом: «Брысь! Не тронь!»
Но Мурзик не боится её окриков. И потом он — лёгкий и бьёт лапой несильно.
Павел ходит по огороду и клюёт что-то, лишь ему видное.
Так и застыли картинки моего недолгого равновесия перед глазами навсегда. Дождь, солнце, аккуратные грядки, дорога к станции и обратно, магазины, в которых мы с Анютой покупаем продукты, вечера перед телевизором, книжки и прогулки в лес… — не остаётся времени подумать, я занят каждую минуту.
Мать приезжает вечерами.
Совсем не похожа она на себя. Не бледная, как обычно, да и выражение лица изменилось. Может, из-за того, что загорела…
Глаза по-прежнему странные, смотрят и — не видят, но улыбка чуть смягчает эту странность — похоже, со мной мать, и с Анютой, и с Тучкой, и с Мурзиком, и с Павлом.
Ни румянец, ни улыбка не прячут растерянности. Мать заблудилась и не может выбраться. Крошки хлеба, разбросанные ею по дороге на пути в чащу, куда завёл её злой человек, склёваны птицами, и она не находит дороги, крутится на одном месте волчком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Саша прыгал уже в свою пропасть? Остался жив?
«Он хочет сказать, ты делаешь что-то не так».
Потом буду думать. А сейчас мы с матерью идём гулять. Впервые в жизни.
Мы уже у двери. Долгим звонком звонит телефон. Мать поспешно берёт трубку. Говорит «аллё!» Кричит «аллё». Вешает трубку. И почти бежит к выходу.
— Идём же!
Не прыгал ещё Саша в свою пропасть.
Я веду мать к горе. У нас много арок. Выйдешь через одну, попадёшь к Проспекту, через другую — к подъезду серого здания, через третью — к подножию горы. Мы карабкаемся по склону. Павел летает над нашими головами.
Несколько минут, и мы — среди деревьев, на траве. Этот небольшой кусок леса в центре города освоили мы с Павлом — ходили сюда и зимой и летом. Здесь гуляют собачники со своими собаками. И сейчас к нам кидается и чуть не сшибает нас с ног большой пёс, очень похожий на Тучку, только шерсть у него не серая, а почти чёрная. Он кидается прямо к матери в ноги. И мать садится на корточки и кладёт руки на его голову. Пёс виляет хвостом так, что, кажется, хвост сейчас оторвётся.
Мать что-то говорит ему.
— Простите, пожалуйста, — подбегает женщина. — Не бойтесь. Да я вижу, вы и не боитесь. Рекс — добрый. Видом он страшный, голос у него грубый, но он — добрый… — Она замолкает и во все глаза рассматривает мать.
Мать продолжает гладить пса.
Что бы я ни отдал… меня бы так погладила!
— Вы, я вижу, умеете обращаться с собаками, — заискивающе говорит женщина. — Знаете, какая разница — растить с ребёнка или взять уже взрослого пса? Он понимает каждое слово.
Вряд ли мать слышит женщину, она что-то шепчет Рексу.
Светлый июньский вечер. Розовый закат.
Павел летает над нами.
Совсем не о такой прогулке я думал. Я хотел идти рядом с матерью по аллее и разговаривать.
Молодые листья лип и берёз пахнут, как цветы, острыми живыми запахами, запахи эти щекочут мне ноздри.
— Ну идём домой, Рекс! — Хозяйка пристёгивает к ошейнику поводок и утаскивает собаку из-под рук матери. — Идём, идём. А то нам будет нагоняй.
Мать смотрит Рексу вслед. Тот тоже оборачивается, упирается, явно неохотно плетётся за хозяйкой.
Я же спешу уйти с поляны, по которой носятся другие собаки, на аллею, где деревья почти вплотную друг к другу.
Сюда собаки забегают редко, только тогда, когда им надо пописать. Подбегут к дереву, вскинут заднюю лапу или присядут, сделают своё дело и — назад, на простор поляны. Мы идём по аллее одни.
Эта аллея совсем не похожа на нашу с матерью дорогу, идём мы по ней рядом, между нами почти нет расстояния.
Только бы это не кончалось! Доходим до конца аллеи, где она спускается к шоссе и к автобусной остановке, возвращаемся к началу, что на гребне нашей горушки, и снова идём. Взад-вперёд.
Лёгкая, в развевающейся юбке, в светлой блузке, мать совсем девчонка. Если бы не опухшие глаза и рот… Павел с нами.
13
В эту ночь мне не снится даже дорога. И просыпаюсь отдохнувший.
Матери уже нет.
Иду к её столу, но Павел прежде меня добирается до него, садится на стопку с книгами, раскидывает крылья.
Почему ты не хочешь, чтобы я прочитал их? — спрашиваю, понимая, что ответа не будет. И тут меня настигает: Саша сейчас прыгает в свою пропасть.
Только бы он остался жив!
А что, если он решил покончить с собой и не применит всех своих средств защиты?
Во вчерашней книге много людей покончило с собой.
Нет, не верю. Саша не может покончить с собой! Слишком большое отчаяние должно жить в человеке, если он предпочитает смерть жизни. А Саша — борец. Саша ещё за мать поборется!
Конечно, он применит все свои средства защиты. Конечно, он постарается выжить. Помоги ему, Свет!
Павел сидит на книге, которую я хотел сегодня прочитать, и мне ничего не остаётся, как взять из стопки другую. Павел спокойно улетает в мою комнату.
Я не любопытен, но уж очень Павел беспокоится, не хочет, чтобы я читал из этой стопки. Он улетел, и я могу открыть книгу.
Она — о чакрах. Что такое чакры, какую роль играют в жизни человека.
«Чакры — это мосты между мирами, это средоточия энергосил, правящих как телом, так и миром».
«Чакры не выдуманы… наша жизнеактивность окрашена активностью вне зависимости от того, знаем ли мы об этом или нет».
«Чакра — место, в котором должно нечто переживаться, а не место, в котором предполагается наличие какого-то органа».
Не хочу больше читать! Павел прав: не надо мне читать эти книги. Я ещё не дорос до них. И я не прошёл пути к ним, какой прошла моя мать. Тайны матери опять, как и всегда, остаются для меня закрытыми. Хотя книги и написаны моим родным языком, язык их мне неведом. Я понимаю отдельные слова, но в смысл и действие они не собираются.
Может быть, мать пытается решить: стоит или нет открывать чакры всем рождённым для земной жизни? Стоит или не стоит подключать всех к высшему смыслу Бытия, к астральному миру?.. Открытые чакры — это жизнь без тайн, это другая психология, это связь с Космосом? Наверняка человек, у которого открыты чакры и который знает о наличии другой жизни, убийцей быть не может. Не может он и желать кому-то зла, не может воровать. Совсем по-другому жили бы люди, если бы у них были открыты чакры. Невозможны были бы конфликты, и в мире наступил бы мир.
Но зачем-то Свет закрывает чакры. А открыты они лишь у отмеченных Им. Он не хочет, чтобы все рождённые жили, зная о Нём. Считает, что должно быть Зло и одновременно с праведником должен рождаться грешник? А может, многие и жить не смогли бы, если бы не было тайн и нечего было открывать? Ибо «тайною мир держится?!»
Может Свет отнять у меня Сашу? Помоги сейчас, в эту минуту, Саше, спаси его!
А может, Свет хочет, чтобы каждый приобрёл свой собственный опыт, свои собственные знания, без чьей-либо помощи? Зачем?
В моей голове — каша. Получается, Свет специально наделяет меня, как и других, слепотой и глухотой? Вот же Он не даёт моему разуму охватить то, что легко открыто моей матери?!
Звонит звонок. На пороге — Пашка.
Ты чего не у тётки в деревне? — хочу я спросить. — Что с тобой случилось?
Пашка говорит сам:
— Мать выходит замуж за командировочного, и мы переезжаем жить в Красноярск. Я пришёл проститься. — Глаза у Пашки заплаканные. — Знаешь, как он со мной разговаривает? «Павел, встань, пожалуйста, прямо и слушай внимательно».
Павел? Пашка — Павел? Как это я за столько лет не связал? Учителя звали его Паша или по фамилии, ребята — Пашкой. Может быть, Свет послал мне Пашку специально — вместо Павла?
— Он был много лет офицером.
Только в этот миг до меня доходит, что Пашка от меня уезжает. И снова делает это Свет?
Нет, — говорю я. — Нет. За что? Пашка не приносил мне обедов и не мыл полов в моём доме. Мы с Пашкой…
Мы с Павлом. Мы с Пашкой. Мы с тётей Шурой. Вот чего не хочет Свет — моего «мы». Он хочет, чтобы я всех потерял. Всех, кто нужен мне.
— У меня всего полчаса. Можно, я надену крылья? Пашка не смотрит мне в глаза. И я вдруг вижу происходящее с другой стороны, с Пашкиной. Наказывает Свет не только меня, но и Пашку. Пашку-то за что? Пашке-то будет много хуже, чем мне. Мне никто не говорит: «Как ты со мной разговариваешь?», «Встань прямо». У Пашки — заплаканные глаза.
Пашка надевает крылья, затягивает крепёжное устройство и так стоит.
— Я думаю, — говорит Пашка, — ошибка в их длине, они немного короче и уже, чем нужно. Посмотри на Крушу. У него крылья по всему телу, до конца хвоста, только шея и голова свободны от них. Так ведь? А на Сашу ты смотрел? На Саше крылья кажутся маленькими. Я тебе точно говорю. И мы с тобой вполне могли бы… — Он замолчал. И тут же заговорил снова: — Я убежал бы. Мне бы лучше детдом, только с тобой вместе…
— Ты можешь жить со мной, у меня большая комната.
— Мать пропадёт без меня — он и её будет доставать. А она у меня безответная. Я когда грублю ей… она только плачет. И тут… Она у меня тихая, хоть и работает всю жизнь в магазине. Воровать так и не научилась. Плакать будет. А тут я… при ней.
— Зачем же она замуж идёт? — спрашиваю. Пашка смотрит на меня.
Раньше не замечал, он выше намного, и плечи… куда мне до него. А теперь ещё взгляд… взрослого.
— Тут столько наворочено… Первое-то: она ещё не знает, каково ей будет, это я знаю. Второе: конечно, столько лет одна… понять можно. Плакала ночами-то… Третья: не прожить нам, говорит, материально, цены растут, а зарплата… совсем ерунда. Ну и четвёртое, конечно: положения хочет — мол, замужем она. Я-то незаконный. А этот прямо так и врубил: «Расписываемся сначала, тут же твоего парня усыновляю, а потом уже едем строить жизнь». Они и свадьбу уже сыграли. Народу немного было, ну, с другой стороны, зачем и много-то? Одиннадцать человек. Уж очень она свадьбе радовалась. Платье, конечно, не белое, возраст, а красивое — зеленоватое, с цветами, длинное. Знаешь, какая она сидела за столом? Совсем как в кино. Улыбалась очень. Я даже смотреть не смог, реветь начал, убежал в ванную. А командировочному-то ребёнка хочется. Немолодой, а детей не успел завести. Что там у него с жизнью-то было, не моё дело. Подай ему ребёнка прямо сейчас! Вот и замуж, как положено. Сам подумай, могу я ей эту музыку испортить? Она и не сказала бы мне ничего в ответ, если я ляпнул бы ей: «Не выходи». Наверняка и не вышла бы, но глаза-то… Как я жить буду с её глазами-то?
— Почему он здесь не хочет жить?
— Там у него работа, положение. Здесь не нужен никому. Он, конечно, сказал: «Буду искать тут работу. Если найду, переедем… Квартиру сдавать пока будем, деньги нам переправят раз в два месяца. Квартиру терять нельзя». Распоряжается. Даже жильцов нашёл. Что я скажу? Что мать скажет?
— Останься жить со мной… — снова говорю, хотя Пашка всё разобъяснил мне. Говорю, и дух замирает: что я такое говорю? Если Свет решил отнять у меня Пашку, он, чего доброго, и вовсе убьёт его!
Пашка помогает мне замазать мою фразу:
— Я ж тебе и говорю, я бы что-нибудь придумал, тётку бы уговорил жить со мной в квартире, да мать без меня пропадёт, плакать будет, маяться, — повторяет, как попка. — А я и гаркну, так и скажу — его словами: «Встань, скажу, прямо и слушай внимательно». А если руки в ход пустит, пожалеет. — Я кивнул. Пашкины кулаки хорошо известны каждому в школе. — Мне пора. — Он снял крылья, аккуратно сложил их вместе с жилетом и «двигателем» в угол.
Так и скажи Саше, в размере крыльев дело. И ни в чём другом.
— Саша сейчас в пропасть прыгает, — сказал я. — Только бы жив!
Пашка кивнул, повторил моё «Только бы жив!», прижал к себе Павла на мгновение и отдал мне.
— Ты не думай, мы всё равно вместе. — Он снова отводит от меня взгляд. — Школу кончу и вернусь. Учиться буду здесь. Ты не думай. Ты всё равно…
У него тоже голос уже сломался, а на этих словах сорвался на петуха. Пашка со всего маху хлопнул меня по плечу, я даже присел от неожиданности, и выскочил из комнаты.
Я не пошёл за ним. За ним полетел Павел.
Может, Свет и не отнял у меня Пашку? Может, он даёт мне время сделать свои дела, которые я всё равно должен сделать один? Может, Свет освобождает меня от всех, чтобы я был с матерью?
Павел вернулся и стал носиться по комнате, взад и вперёд.
14
Анюта приезжает, как обещала.
В этот день мать дома. Это впервые на моей памяти. Что случилось? С работы выгнали её, или она сама ушла? Заболела? Вроде незаметно. Она никогда не болеет. А в последнее время даже пополнела немного, и румянец на щеках, и глаза блестят…
Гадать бессмысленно, всё равно до истины не докопаюсь.
Так или иначе, мать открывает Анюте сама.
Я у себя и слышу их странный разговор.
— Поедем с нами.
— Я согласна.
Мать поедет к Анюте? Я мотаю головой. Мать будет со мной? И я кричу: «Спасибо, Свет!» Закидываю голову, но вижу только серовато-белый потолок. И не надо мне видеть, я знаю: Свет там есть! И Он устраивает мне праздник.
Заходит в мою комнату Анюта.
— Помочь тебе собраться? Мама едет с нами. Павел летает от одного к другому: то садится на Анютину голову, то на мамину, то на мою.
— Поедешь, Круша, поедешь, чего волнуешься? Иов тебя и повезёт. Ну же, не волнуйся, — Анюта разговаривает с Павлом, а сама следит за тем, как я собираюсь. Особенно собираться нечего: книги и тетради, я хочу заниматься.
— Не забудь взять трусы, носки. И свитер.
Из свитера я вырос. Я возьму куртку, которую мне купила тётя Шура.
Анюта так же, как и тётя Шура, открывает мой шкаф и перебирает вещи. Свитер, рубашки. Она не говорит «Ты вырос из всего», она вообще ничего не говорит, аккуратно отбирает то, что, по её мнению, может понадобиться, и идёт к двери.
Мать тоже готова. У неё в руке полиэтиленовая сумка с книгой и небольшой свёрток.
Вспомнив, что тётя Шура везла на дачу продукты, иду к холодильнику. У меня есть курица. Я не успел сварить её. Уже кладу её в полиэтиленовый пакет, как Анюта говорит:
— Положи в морозильник, чтобы не испортилась. Я еду купила. Идём же, опоздаем на поезд.
Откуда мать знает Анюту, почему они говорят, как старые знакомые? В электричке сидят напротив друг друга. Анюта рассказывает об огороде и саде. Мать задаёт вопросы. Откуда она знает о сортах огурцов и клубники, яблок и кабачков?
Павел — у меня на коленях, и от него через руки в меня — покой.
Впервые за всю жизнь во мне — покой. Меня чуть качает в этом покое, но ни одного движения я сделать не могу, так сладок мне голос матери. Не мне она говорит, как обычно, но при мне и для меня, я знаю, мать хочет, чтобы я слышал:
— Моя бабка знала землю и часто повторяла: «Не бойся испачкать руки. Тебе кажется, что это грязь. Не грязь, твоя еда, твоя постель, твоя вечность…» Она заставляла меня рыхлить землю, сажать семечко, полоть сорняки. И всё приговаривала: «Уйди грех из меня, уйди скверна. Приди росток, приди плод». Сначала заставляла, пока я хотела бежать прочь. Дорога у меня есть — бежать. — Мать не оборвала себя, не сделала значительную паузу, как ни в чём не бывало, будто о каше на плите или о крючке для пальто сказала, и продолжала: — А бабка хвать за шкирку и — держит на месте. Я рвалась из её рук, пока не прострелило насквозь: не на месте держит она меня, направление даёт бежать.
Анюта не понимает? Сейчас не о том спросит. Она спрашивает:
— Что выращивала она?
Слова «патиссоны», «облепиха», которые я слышу в первый раз, легко погружаются в меня как родные, будто они уже жили в глуби моей, будто эти слова — мои.
Мы с Павлом могли бы нестись впереди по широкой деревенской улице, но разговор матери и Анюты держит нас возле них.
Я уже почти с мать ростом, и мне нравится, что наши головы — на одном уровне и плечи чуть соприкасаются.
Иногда Павел срывается с моего плеча, но тоже не летит вперёд, а кружит над нашими головами. Петля, ещё петля.
Всегда от матери для меня жил лишь голос, а сегодня вот она, идёт рядом со мной по дороге. И слева от нас — лес, потом поле с зелёными ростками, а справа — дома с огородами. И слова матери мне предназначены тоже, я чувствую это.
— Бабку любила больше всех. Да и кого было любить? Родители бросили меня на неё. Бабка и его успела порастить — до трёх лет!
Спасибо, Свет. Всеми силами держу я этот мой день. Только бы он длился.
Тучка кидается к матери, будто знает её всю жизнь. И Мурзик кидается к матери. И мать садится на землю, прямо перед Анютиным крыльцом, и позволяет Мурзику усесться на её колени, а Тучке — обе лапы бросить ей на плечи. Так и сидит она, одной рукой обхватив Тучку, другой — Мурзика. И я сижу рядом с ними на земле. Павел кружит над нами и кричит.
Обед. Лес. Огород. Ночь с матерью в одной комнате. Снова огород. Снова лес. Снова общая еда. Моя ли это жизнь?
Я рядом с матерью выпалываю сорняки, рыхлю землю вокруг ростков картошки, повторяю движения матери и Анюты, и словно мамина бабка, которая успела и меня порастить, говорит: «Уйди, грех…» Тучка переползает по меже между грядками следом за нами, чтобы быть рядом с нами, Мурзик носится по огороду и играет листьями клубники и салата, а Анюта кричит своим детским голосом: «Брысь! Не тронь!»
Но Мурзик не боится её окриков. И потом он — лёгкий и бьёт лапой несильно.
Павел ходит по огороду и клюёт что-то, лишь ему видное.
Так и застыли картинки моего недолгого равновесия перед глазами навсегда. Дождь, солнце, аккуратные грядки, дорога к станции и обратно, магазины, в которых мы с Анютой покупаем продукты, вечера перед телевизором, книжки и прогулки в лес… — не остаётся времени подумать, я занят каждую минуту.
Мать приезжает вечерами.
Совсем не похожа она на себя. Не бледная, как обычно, да и выражение лица изменилось. Может, из-за того, что загорела…
Глаза по-прежнему странные, смотрят и — не видят, но улыбка чуть смягчает эту странность — похоже, со мной мать, и с Анютой, и с Тучкой, и с Мурзиком, и с Павлом.
Ни румянец, ни улыбка не прячут растерянности. Мать заблудилась и не может выбраться. Крошки хлеба, разбросанные ею по дороге на пути в чащу, куда завёл её злой человек, склёваны птицами, и она не находит дороги, крутится на одном месте волчком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29