Просто я хотел побыстрее уточнить адрес его автомобильной конторы. Я не хочу задерживаться здесь надолго.
— Я не могу этого сказать.
— Ну, я наведу справки в справочном бюро. Просто это дольше. Я ведь знаю, как называется его салон.
— Ну и как?
— «Элита».
— Знание — сила, — ответил на это следователь, — но лучше езжайте домой. Даже если вы просто хотите о чем-то спросить Фомина, он все равно вам не скажет. Только нарветесь на неприятности.
— Почему?
— Потому. Если бы вы видели, в каких бриллиантах демонстративно Алена Фомина приезжала на допрос, вы не стали бы спрашивать меня об этом. Хотя минуточку… — Следователь сделал вид, будто хотел что-то уточнить в записной книжке, а сам приблизился к Серову и ловким движением выхватил из рук сумку.
— Зачем? Отдай! — удивился Серов, но не пошел за ним, а остался стоять на месте.
— Не подходи! — предупредил его следователь и быстро расстегнул молнию на сумке. Обреза в ней точно не было, но что-то округлое лежало, завернутое в кусок старого одеяла. Серов сморщился, как от боли, и отвернулся к окну. Следователь развернул предмет. В одеяле лежал металлический вазон из крематория. Следователь опустил руки и молча посмотрел на Серова.
Тот забрал у него сумку и бережно опять завернул в одеяло вазон.
— Отвезу в Москву, — сказал он. — Не хочу пышных похорон, чтобы все глазели на нее и говорили лицемерные слова.
— А я подумал, бомба. Сейчас время такое, — сказал следователь. — Извини. А где находится салон, все равно не могу сказать.
Серов в ответ помолчал, а потом произнес:
— Знаешь, однажды я спас одному молодому парню глаз, который буквально болтался на ниточке зрительного нерва. Выписываясь, он подошел ко мне и сказал, что по восточному обычаю теперь мои враги — его враги. И я сказал ему, что у врача не может быть врагов. Я хочу, чтоб ты знал, — тут Серов сделал паузу, — я задержался здесь не для того, чтобы мстить. — Он как-то странно склонил голову, задумавшись на секунду, и медленно пошел к выходу. Но потом все-таки докончил свою мысль: — Я задержался, чтобы понять!
— Эй! — окликнул его уже у самой двери следователь. — А что сделал твой джигит, когда поправился? Убил кого-нибудь?
— Он подарил мне «ниссан», — просто ответил Серов.
Следователь некоторое время еще смотрел на закрывшуюся за Серовым дверь и чесал в затылке, а потом переключился и сосредоточился на очередном деле.
Шикарный автомобильный салон Вячеслав Серов нашел к концу рабочего дня.
— На месте Фомин? — мрачно спросил он у здоровенного охранника в черном костюме и черной рубашке, дежурившего у служебного входа.
— Кто его спрашивает? — буркнул чернорубашечник и показал жестом, где подождать.
— Серов из Москвы.
Он подумал, что Фомин может и не знать его фамилию, но ошибся. Фомин его фамилию знал. Адвокат жены хорошо ознакомил его со всеми деталями дела, и Фомин сразу запомнил, что мужа Наташи зовут Вячеслав Серов.
Началась приглушенная трескотня по внутренней связи.
— Босс приказал подвести его незаметно к видеокамере, — передал один охранник другому, и более изящный работник в светлом костюме и галстуке предложил Серову показать новые автомобили, пока босс не освободится.
— На черта мне нужны ваши автомобили? — сказал Серов, и молодой администратор, с удивлением посмотрев на странного посетителя, что-то тихо и отрывочно забормотал в телефон.
— Хозяина нет! — коротко прозвучал ответ, и первый охранник, угрожающе приподняв плечи, стал теснить посетителя к выходу. Засунув руки в карманы, демонстративно раскачиваясь, Славик Серов пошел через зал и вспомнил, что однажды, лет тридцать пять назад, вот такой же походкой он шел по заснеженной темной аллее Петровского парка после того, как Витька Черных, главный забияка из параллельного класса, струсил и не явился на его вызов.
Алексей Фомин, наблюдавший за Серовым по монитору из своего кабинета, почувствовал другое. Он испытал острый интерес к тому, кто около десяти лет был ее мужем. Пожалуй, это было похоже на ревность.
— Верните его! — скомандовал он охранникам, и те, как натренированные бульдоги, ринулись к выходу.
— В кабинет никому не входить! — приказал он секьюрити, дежурившему возле его дверей, и стал смотреть дальше. Демонстративно насвистывая, худощавый блондин с поднятым воротником куртки, с руками, засунутыми в карманы брюк, шел по узкому коридору между двух широкоплечих парней и улыбался.
«Что ему надо?» — подумал Фомин. Худощавый человек исчез на время из поля видимости. Он поднимался по лестнице на второй этаж.
— И у таких пижонов нам приходится лечиться и доверять им здоровье своих детей! — с сарказмом произнес Фомин и сделал лицо. Холодное и пустое. Хотя за грудиной бушевало, не слушаясь разума, сердце.
«Чего я боялся жениться тогда? — неожиданно подумал Фомин. — Хуже-то не было бы все равно! Я занимался бы своим делом, она — своим. По вечерам бы встречались — было бы о чем поговорить за столом.
Почему я тогда все время боялся? Уходил подальше, когда рядом чихали, не ел консервы, потому что они могли быть испорченными, не получал никакого удовольствия от любви — все думал, как бы не подцепить триппер или еще чего хуже… Мороженое не ел из-за ангины, в гололед боялся упасть. Шапку с головы никогда не снимал, чтобы ветер не надул в уши! На лыжах катался по ровному месту. А ведь завидовал тем ребятам, что так ловко носились на лыжах с гор!
Боялся курить. Умеренно выпивал. С конкурентами не ругался. Рисковал осторожно. Может, поэтому и жив до сих пор? Хотя особенно большого капитала и не создал. Она говорила — я будущий технический гений. А я не любил заплывать дальше буйка. Я ведь таким был не всегда! Но после того как в десятом классе в дурацкой драке на танцах я ощутил, как в живот входит нож, понял, что сейчас умру, и почувствовал страх. И в больнице, когда я услышал, как мама плачет: «Алешенька, мальчик мой», а все предметы стали казаться малыми, будто далекими, а я словно парил под потолком, собираясь улететь далеко, меня обуял такой дикий ужас, что я больше не вернусь на землю, что с тех пор я не ходил не только на танцы — я старался вечером никуда не ходить. Так я приобрел осторожность и «взялся за ум»».
— Струсил, гад? — Худощавый человек в куртке с поднятым воротником привалился к дверному косяку у порога. Не улыбка и не кривая усмешка — ярость обезобразила его лицо.
«Видно, он любил свою жену, — подумал Алексей. — Вот я бы на его месте не пошел разбираться. Какой толк, только глупость одна. Но что она могла в нем найти? Ничего в нем нет особенного. — Он поднялся и вышел из-за стола. — Ну что ж, посмотрим тогда, кто кого».
«Толстоват немного, но крепкий, — в свою очередь подумал Серов, оценивая противника. — Но все равно врежу ему, как смогу. Пусть меня здесь и прикончат его грязные козлы. Главное — успеть его оглушить, пока он не очухался».
И двое взрослых мужчин, забыв и о положении, и о возрасте, встали, набычившись, друг против друга согласно неписаным правилам их молодых лет. Вячеслав Серов, как оскорбленная сторона, подошел первый и взял противника за грудки.
— Ты ручонки-то убери, а то больных нечем будет лечить! — сказал ему спокойно Фомин. Грохот дубового стола, на который через секунду после толчка налетел спиной Славик Серов, достаточно достоверно убедил его в том, что Фомин не будет пока прибегать к силе охранников. Славик был хрупок только на первый взгляд. Хирургам в движениях нужна точность, поэтому в последние годы он умеренно ел и достаточно занимался на тренажерах. С молодости Серов помнил несколько важных приемов, чтобы ночью спокойно ходить по улицам без ножа, и довольно часто потел с другом Валеркой, перекидывая его, гораздо большего по весу и росту, через себя. С волейбольных времен он остался вынослив и быстр, и очень скоро Фомин вынужден был снять с лица улыбку явного превосходства.
Бой был на равных. Сила была против ловкости. Фомин понял, в чем слабость противника, и старался быстрее взять Серова в клинч. Массой он хотел вдавить его в стену, обездвижить и вырубить. Но Серов не давал подойти ему близко. Сплевывая соленую кровь, чувствуя боль, но пока не считаясь с ней, они дрались, как два петуха, и не имели сомнений в том, что поступают правильно.
В открытую дверь вытаращились охранники, и вряд ли Серов был бы до сих пор на ногах, если б в драку включились они. Но Алексей крикнул подручным «Ни с места!», и те в недоумении замерли, не зная, что следует им предпринять. На всякий случай они решили ждать приказаний, хотя инстинкт разрушения и запах крови уже ввели их в азарт и они только и ждали сигнала, чтобы броситься на того, кто осмелился посягнуть на их повелителя. И Фомин понял, что, если он поддастся Серову и упадет, они, опьяненные силой, молодые, азартные, сделают из Серова кровавое месиво, и тогда неизвестно, как повернется и дело Алены, и будущее его самого.
— Не прикасаться к нему! Выйти вон! — рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.
И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась и его противник поднялся.
— Ну и что, — сказал Фомин, — ты доволен?
Серов приложил платок к рассеченной брови, и тот в момент пропитался кровью.
— Вообще-то так явно лучше! — Он обвел рукой разгромленный кабинет. — Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне больше нравится. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.
— Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом? — равнодушно спросил Фомин. Он ведь знал, что не будет давать такого приказа. Просто решил взять того на понт. Посмотреть на реакцию. Ответ последовал тут же.
— Я надеюсь, ты понимаешь, — в тон ему ответил Серов, демонстративно сплевывая кровь прямо в эксклюзивную вазу, — что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, давно мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от страшного взрыва в твоей машине ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.
— Плюнь себе в рожу! — ответил Фомин, пробуя сжать челюсти, проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.
— Сам себе плюй, — лениво заметил Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.
Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала. Что и сказать, вид был неописуем.
— Зачем, собственно, ты пришел? — Он посмотрел на Серова.
— Просто так.
— Спросить что-нибудь?
— Нет. И не думал.
— Тогда зачем?
— Посмотреть на тебя.
— Ну и все. Уходи.
— Ты понял, что я — ее муж?
— Ну и что?
— Это все.
Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди и носу, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий — то ли на мать, то ли на отца.
— «…был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин!» — Последние слова из Высоцкого Серов произнес по дороге к дверям. Охранники встали у него на пути. Серов повернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.
«В принципе, наверное, я мог бы его понять», — подумал Фомин и сделал охранникам разрешающий жест.
— Нет проблем! — Серов отвесил в дверях ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его до машины и посадил в до боли знакомые Наташины «Жигули». Злости он не испытывал. Была только щемящая тоска по утраченной молодости и сожаление, что однажды, в далекий и жаркий день, он позволил одной необычной девчонке исчезнуть в прозрачной воде и уплыть от него навсегда. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.
Пока Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву, никто не остановил его по дороге.
«Кто из нас жертва и кто палач, как узнать?» — думал он, и разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой коркой и застывало. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.
— Знаешь, почему великий Цезарь счастливо жил с Помпеей, совершенной идиоткой, а разведясь с ней и женившись на мудрой Кальпурнии, через короткое время пригласил в гости свою бывшую любовницу Клеопатру, а потом и сам подставил себя под кинжалы жалких политиканов? — Наташа спросила его об этом в самолете, когда они, возвращаясь с моря, мирно поглощали аэрофлотский завтрак.
— Почему?
— Потому что, сохраняя брак с Помпеей, Цезарь любил не ее, а Клеопатру. Египтянку он лелеял, воспитывал и учил. Она родила ему сына, и возможно, он чувствовал свою вину перед обеими женщинами. Перед одной за то, что ее не любит, а перед другой — потому что не может жениться на ней. Но со временем с Помпеей он развелся по политическим соображениям, а Клеопатра ему изменила. Он женился снова, но новую жену Кальпурнию уже не надо было учить. Она и без него была совершенство — хорошо образованна, добродетельна, богата, знатна и красива. И Цезарь, который стремился все и всех доводить до совершенства, ясно ощутил свою собственную ненужность.
Серов засмеялся:
— Ты как-то по-новому толкуешь историю. Она продолжала:
— Так и я для тебя. Пока я была для тебя ребенком, пока ты мог мне многое дать — ты любил меня. Вспомни, ты исправлял мне грамматические ошибки в диссертации. Ты знакомил меня с нужными людьми. Иногда даже, сам не понимая того, ты подавал мне ценные идеи. Но я ведь не была идиоткой Помпеей! Правда, и Клеопатрой я тоже не была. Ты только не хотел видеть, что я тебя всей душой любила!
Почему тебя вечно тянуло на остренькое? Конечно, бессознательно ты подыгрывал мне. Я искала в каждом мужчине отца, а ты в каждой женщине — ребенка, которого у тебя отняли. Как только я выросла и ты понял, что больше ничем мне не поможешь, наш брак распался, сохранилась от него только видимость. Ведь то, что стерпела бы неудачливая любовница, не может стерпеть жена. И я поняла, что удача зависит только от меня самой, а слез моих не простит никто…
Ему тогда надоело слушать ее рассуждения, и он притворился, что заснул.
Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.
«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, — удивился он. — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»
Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и храм оказался стоящим на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери были видны огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.
— Праздник, что ли, какой? — спросил у одной из них Серов.
— Троица! — ответила та и с удивлением на него посмотрела. Он пожал плечами, совсем как Наташа.
О существовании такого праздника он слышал, но в чем его смысл — не знал. Он снова посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Я не могу этого сказать.
— Ну, я наведу справки в справочном бюро. Просто это дольше. Я ведь знаю, как называется его салон.
— Ну и как?
— «Элита».
— Знание — сила, — ответил на это следователь, — но лучше езжайте домой. Даже если вы просто хотите о чем-то спросить Фомина, он все равно вам не скажет. Только нарветесь на неприятности.
— Почему?
— Потому. Если бы вы видели, в каких бриллиантах демонстративно Алена Фомина приезжала на допрос, вы не стали бы спрашивать меня об этом. Хотя минуточку… — Следователь сделал вид, будто хотел что-то уточнить в записной книжке, а сам приблизился к Серову и ловким движением выхватил из рук сумку.
— Зачем? Отдай! — удивился Серов, но не пошел за ним, а остался стоять на месте.
— Не подходи! — предупредил его следователь и быстро расстегнул молнию на сумке. Обреза в ней точно не было, но что-то округлое лежало, завернутое в кусок старого одеяла. Серов сморщился, как от боли, и отвернулся к окну. Следователь развернул предмет. В одеяле лежал металлический вазон из крематория. Следователь опустил руки и молча посмотрел на Серова.
Тот забрал у него сумку и бережно опять завернул в одеяло вазон.
— Отвезу в Москву, — сказал он. — Не хочу пышных похорон, чтобы все глазели на нее и говорили лицемерные слова.
— А я подумал, бомба. Сейчас время такое, — сказал следователь. — Извини. А где находится салон, все равно не могу сказать.
Серов в ответ помолчал, а потом произнес:
— Знаешь, однажды я спас одному молодому парню глаз, который буквально болтался на ниточке зрительного нерва. Выписываясь, он подошел ко мне и сказал, что по восточному обычаю теперь мои враги — его враги. И я сказал ему, что у врача не может быть врагов. Я хочу, чтоб ты знал, — тут Серов сделал паузу, — я задержался здесь не для того, чтобы мстить. — Он как-то странно склонил голову, задумавшись на секунду, и медленно пошел к выходу. Но потом все-таки докончил свою мысль: — Я задержался, чтобы понять!
— Эй! — окликнул его уже у самой двери следователь. — А что сделал твой джигит, когда поправился? Убил кого-нибудь?
— Он подарил мне «ниссан», — просто ответил Серов.
Следователь некоторое время еще смотрел на закрывшуюся за Серовым дверь и чесал в затылке, а потом переключился и сосредоточился на очередном деле.
Шикарный автомобильный салон Вячеслав Серов нашел к концу рабочего дня.
— На месте Фомин? — мрачно спросил он у здоровенного охранника в черном костюме и черной рубашке, дежурившего у служебного входа.
— Кто его спрашивает? — буркнул чернорубашечник и показал жестом, где подождать.
— Серов из Москвы.
Он подумал, что Фомин может и не знать его фамилию, но ошибся. Фомин его фамилию знал. Адвокат жены хорошо ознакомил его со всеми деталями дела, и Фомин сразу запомнил, что мужа Наташи зовут Вячеслав Серов.
Началась приглушенная трескотня по внутренней связи.
— Босс приказал подвести его незаметно к видеокамере, — передал один охранник другому, и более изящный работник в светлом костюме и галстуке предложил Серову показать новые автомобили, пока босс не освободится.
— На черта мне нужны ваши автомобили? — сказал Серов, и молодой администратор, с удивлением посмотрев на странного посетителя, что-то тихо и отрывочно забормотал в телефон.
— Хозяина нет! — коротко прозвучал ответ, и первый охранник, угрожающе приподняв плечи, стал теснить посетителя к выходу. Засунув руки в карманы, демонстративно раскачиваясь, Славик Серов пошел через зал и вспомнил, что однажды, лет тридцать пять назад, вот такой же походкой он шел по заснеженной темной аллее Петровского парка после того, как Витька Черных, главный забияка из параллельного класса, струсил и не явился на его вызов.
Алексей Фомин, наблюдавший за Серовым по монитору из своего кабинета, почувствовал другое. Он испытал острый интерес к тому, кто около десяти лет был ее мужем. Пожалуй, это было похоже на ревность.
— Верните его! — скомандовал он охранникам, и те, как натренированные бульдоги, ринулись к выходу.
— В кабинет никому не входить! — приказал он секьюрити, дежурившему возле его дверей, и стал смотреть дальше. Демонстративно насвистывая, худощавый блондин с поднятым воротником куртки, с руками, засунутыми в карманы брюк, шел по узкому коридору между двух широкоплечих парней и улыбался.
«Что ему надо?» — подумал Фомин. Худощавый человек исчез на время из поля видимости. Он поднимался по лестнице на второй этаж.
— И у таких пижонов нам приходится лечиться и доверять им здоровье своих детей! — с сарказмом произнес Фомин и сделал лицо. Холодное и пустое. Хотя за грудиной бушевало, не слушаясь разума, сердце.
«Чего я боялся жениться тогда? — неожиданно подумал Фомин. — Хуже-то не было бы все равно! Я занимался бы своим делом, она — своим. По вечерам бы встречались — было бы о чем поговорить за столом.
Почему я тогда все время боялся? Уходил подальше, когда рядом чихали, не ел консервы, потому что они могли быть испорченными, не получал никакого удовольствия от любви — все думал, как бы не подцепить триппер или еще чего хуже… Мороженое не ел из-за ангины, в гололед боялся упасть. Шапку с головы никогда не снимал, чтобы ветер не надул в уши! На лыжах катался по ровному месту. А ведь завидовал тем ребятам, что так ловко носились на лыжах с гор!
Боялся курить. Умеренно выпивал. С конкурентами не ругался. Рисковал осторожно. Может, поэтому и жив до сих пор? Хотя особенно большого капитала и не создал. Она говорила — я будущий технический гений. А я не любил заплывать дальше буйка. Я ведь таким был не всегда! Но после того как в десятом классе в дурацкой драке на танцах я ощутил, как в живот входит нож, понял, что сейчас умру, и почувствовал страх. И в больнице, когда я услышал, как мама плачет: «Алешенька, мальчик мой», а все предметы стали казаться малыми, будто далекими, а я словно парил под потолком, собираясь улететь далеко, меня обуял такой дикий ужас, что я больше не вернусь на землю, что с тех пор я не ходил не только на танцы — я старался вечером никуда не ходить. Так я приобрел осторожность и «взялся за ум»».
— Струсил, гад? — Худощавый человек в куртке с поднятым воротником привалился к дверному косяку у порога. Не улыбка и не кривая усмешка — ярость обезобразила его лицо.
«Видно, он любил свою жену, — подумал Алексей. — Вот я бы на его месте не пошел разбираться. Какой толк, только глупость одна. Но что она могла в нем найти? Ничего в нем нет особенного. — Он поднялся и вышел из-за стола. — Ну что ж, посмотрим тогда, кто кого».
«Толстоват немного, но крепкий, — в свою очередь подумал Серов, оценивая противника. — Но все равно врежу ему, как смогу. Пусть меня здесь и прикончат его грязные козлы. Главное — успеть его оглушить, пока он не очухался».
И двое взрослых мужчин, забыв и о положении, и о возрасте, встали, набычившись, друг против друга согласно неписаным правилам их молодых лет. Вячеслав Серов, как оскорбленная сторона, подошел первый и взял противника за грудки.
— Ты ручонки-то убери, а то больных нечем будет лечить! — сказал ему спокойно Фомин. Грохот дубового стола, на который через секунду после толчка налетел спиной Славик Серов, достаточно достоверно убедил его в том, что Фомин не будет пока прибегать к силе охранников. Славик был хрупок только на первый взгляд. Хирургам в движениях нужна точность, поэтому в последние годы он умеренно ел и достаточно занимался на тренажерах. С молодости Серов помнил несколько важных приемов, чтобы ночью спокойно ходить по улицам без ножа, и довольно часто потел с другом Валеркой, перекидывая его, гораздо большего по весу и росту, через себя. С волейбольных времен он остался вынослив и быстр, и очень скоро Фомин вынужден был снять с лица улыбку явного превосходства.
Бой был на равных. Сила была против ловкости. Фомин понял, в чем слабость противника, и старался быстрее взять Серова в клинч. Массой он хотел вдавить его в стену, обездвижить и вырубить. Но Серов не давал подойти ему близко. Сплевывая соленую кровь, чувствуя боль, но пока не считаясь с ней, они дрались, как два петуха, и не имели сомнений в том, что поступают правильно.
В открытую дверь вытаращились охранники, и вряд ли Серов был бы до сих пор на ногах, если б в драку включились они. Но Алексей крикнул подручным «Ни с места!», и те в недоумении замерли, не зная, что следует им предпринять. На всякий случай они решили ждать приказаний, хотя инстинкт разрушения и запах крови уже ввели их в азарт и они только и ждали сигнала, чтобы броситься на того, кто осмелился посягнуть на их повелителя. И Фомин понял, что, если он поддастся Серову и упадет, они, опьяненные силой, молодые, азартные, сделают из Серова кровавое месиво, и тогда неизвестно, как повернется и дело Алены, и будущее его самого.
— Не прикасаться к нему! Выйти вон! — рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.
И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась и его противник поднялся.
— Ну и что, — сказал Фомин, — ты доволен?
Серов приложил платок к рассеченной брови, и тот в момент пропитался кровью.
— Вообще-то так явно лучше! — Он обвел рукой разгромленный кабинет. — Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне больше нравится. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.
— Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом? — равнодушно спросил Фомин. Он ведь знал, что не будет давать такого приказа. Просто решил взять того на понт. Посмотреть на реакцию. Ответ последовал тут же.
— Я надеюсь, ты понимаешь, — в тон ему ответил Серов, демонстративно сплевывая кровь прямо в эксклюзивную вазу, — что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, давно мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от страшного взрыва в твоей машине ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.
— Плюнь себе в рожу! — ответил Фомин, пробуя сжать челюсти, проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.
— Сам себе плюй, — лениво заметил Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.
Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала. Что и сказать, вид был неописуем.
— Зачем, собственно, ты пришел? — Он посмотрел на Серова.
— Просто так.
— Спросить что-нибудь?
— Нет. И не думал.
— Тогда зачем?
— Посмотреть на тебя.
— Ну и все. Уходи.
— Ты понял, что я — ее муж?
— Ну и что?
— Это все.
Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди и носу, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий — то ли на мать, то ли на отца.
— «…был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин!» — Последние слова из Высоцкого Серов произнес по дороге к дверям. Охранники встали у него на пути. Серов повернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.
«В принципе, наверное, я мог бы его понять», — подумал Фомин и сделал охранникам разрешающий жест.
— Нет проблем! — Серов отвесил в дверях ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его до машины и посадил в до боли знакомые Наташины «Жигули». Злости он не испытывал. Была только щемящая тоска по утраченной молодости и сожаление, что однажды, в далекий и жаркий день, он позволил одной необычной девчонке исчезнуть в прозрачной воде и уплыть от него навсегда. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.
Пока Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву, никто не остановил его по дороге.
«Кто из нас жертва и кто палач, как узнать?» — думал он, и разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой коркой и застывало. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.
— Знаешь, почему великий Цезарь счастливо жил с Помпеей, совершенной идиоткой, а разведясь с ней и женившись на мудрой Кальпурнии, через короткое время пригласил в гости свою бывшую любовницу Клеопатру, а потом и сам подставил себя под кинжалы жалких политиканов? — Наташа спросила его об этом в самолете, когда они, возвращаясь с моря, мирно поглощали аэрофлотский завтрак.
— Почему?
— Потому что, сохраняя брак с Помпеей, Цезарь любил не ее, а Клеопатру. Египтянку он лелеял, воспитывал и учил. Она родила ему сына, и возможно, он чувствовал свою вину перед обеими женщинами. Перед одной за то, что ее не любит, а перед другой — потому что не может жениться на ней. Но со временем с Помпеей он развелся по политическим соображениям, а Клеопатра ему изменила. Он женился снова, но новую жену Кальпурнию уже не надо было учить. Она и без него была совершенство — хорошо образованна, добродетельна, богата, знатна и красива. И Цезарь, который стремился все и всех доводить до совершенства, ясно ощутил свою собственную ненужность.
Серов засмеялся:
— Ты как-то по-новому толкуешь историю. Она продолжала:
— Так и я для тебя. Пока я была для тебя ребенком, пока ты мог мне многое дать — ты любил меня. Вспомни, ты исправлял мне грамматические ошибки в диссертации. Ты знакомил меня с нужными людьми. Иногда даже, сам не понимая того, ты подавал мне ценные идеи. Но я ведь не была идиоткой Помпеей! Правда, и Клеопатрой я тоже не была. Ты только не хотел видеть, что я тебя всей душой любила!
Почему тебя вечно тянуло на остренькое? Конечно, бессознательно ты подыгрывал мне. Я искала в каждом мужчине отца, а ты в каждой женщине — ребенка, которого у тебя отняли. Как только я выросла и ты понял, что больше ничем мне не поможешь, наш брак распался, сохранилась от него только видимость. Ведь то, что стерпела бы неудачливая любовница, не может стерпеть жена. И я поняла, что удача зависит только от меня самой, а слез моих не простит никто…
Ему тогда надоело слушать ее рассуждения, и он притворился, что заснул.
Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.
«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, — удивился он. — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»
Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и храм оказался стоящим на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери были видны огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.
— Праздник, что ли, какой? — спросил у одной из них Серов.
— Троица! — ответила та и с удивлением на него посмотрела. Он пожал плечами, совсем как Наташа.
О существовании такого праздника он слышал, но в чем его смысл — не знал. Он снова посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36