— Хэй ю… Если можешь, пожалуйста, почувствуй меня…
Она снова нажала на кнопку звонка. Ни-ко-го…
Ей стало грустно, так, точно она вдруг снова оказалась одна-одинешенька в целом мире. Возникло даже искушение сесть на ступеньку и заплакать, но она сдержалась.
«Я ведь взрослая», — напомнила Мышка себе. И нечего вести себя так, даже если заплакать хочется больше всего на свете…
* * *
«Если можешь, почувствуй меня!»
Он остановился. Этот крик ударил его изнутри, неизвестно как донесся оттуда, из его дома. «Бред, — подумал он, оглядываясь. — Слишком далеко, чтобы я мог услышать отсюда музыку…» И все-таки надо бы вернуться.
«В конце концов, если случится пожар, мне негде будет жить», — рассудил он. Но ведь дело-то было не в этом, а точно кто-то сейчас позвал его словами из песни. Хэй ю…
Он шел сначала быстро, потом еще быстрее и, наконец, не выдержал, побежал.
Сердце бешено стучало в груди, отдавалось в ушах, и лицо стало горячим — он летел через две ступеньки, точно боялся не успеть.
Она сидела у его двери. Прямо на полу. Больше всего его поразила безнадежность ее взгляда. Она так смотрела, точно была заполнена одиночеством. Его сердце сжалось, и он отругал себя самыми грязными словами — как же он так, как он мог думать о себе? Ей же плохо… Он сам сказал ей, чтобы она приходила, если будет плохо… Он обещал помогать ей стоять на ногах, даже если все вокруг потребуют, чтобы она была на коленях!
Опустившись на корточки, он дотронулся до ее щеки — мокрая, отметил он, и попробовал ее слезы на вкус.
— Хэй ю, — прошептал он. — Что, все так плохо?
Она хотела что-то ему сказать, но промолчала, только кивнула.
— Ладно, — сказал он, поднимая ее и отряхивая пальто. — Тогда заходи…
Он открыл дверь, и музыка встретила их, а еще его поразило то обстоятельство, что отчего-то в его комнате стало так светло, как будто мир повернулся, и теперь его окно выходило на солнечную сторону.
«Это уже кризис, — усмехнулся он про себя. — Начинают мерещиться чудеса…»
Хотя одно-то чудо было реальным, и это чудо стояло рядом с ним, все еще не остывшее от слез и детской обиды. Он обернулся, боясь, что она исчезнет, но она стояла. И снова сердце сжалось, достаточно было посмотреть ей в глаза. Огромные и сияющие, но очень осторожно, точно она спрашивала: «Ты ведь меня почувствовал? Ты теперь не отпустишь меня назад, в это смертельное одиночество?»
«Посмотрим, — сказал он себе. — Посмотрим».
Но ответ он уже знал, и даже не прятался больше от него, — не отпущу…
— Чай будешь? — спросил он.
* * *
Все было так просто и одновременно — необычно… Мышка даже сказала бы — волшебно, но она ненавидела это слово, потому что слишком часто его использовали ее одноклассницы. «Волшебно», — говорили они с отвратительными, ненатуральными интонациями, закатывая глаза… Например, когда просматривали импортные журналы для дам. Вол-шеб-но…
А волшебство другое. Это когда человек сидит на кухне, и играет музыка, от которой хочется плакать, и он смотрит, как Другой человек заваривает чай для…
Это волшебство было таким простым, естественным, почти неощутимым, и все же Мышка ощущала его всей душой и, может быть, была счастлива.
Да не может быть, а точно — счастлива…
— Так что случилось?
«Я пришла, а тебя не было…»
Она не сказала этого. Только пожала плечами и пробормотала:
— Все уже прошло…
И ведь не соврала даже — потому что и в самом деле все позади, она просто выпросила его у Бога, и нечему удивляться… То есть все равно она была немного удивлена, потому что все на самом деле так и получалось. Она на самом деле пришла к Богу, попросила Его — и надо же, все свершилось! Пусть сначала ей пришлось немного поплакать — теперь ей было даже немного стыдно своих детских слез… Но сейчас-то она сидит у него, а он наливает чай и смотрит на нее.
Они сидели молча — вернее, так казалось, потому что на самом деле они разговаривали, обходясь без слов, потому что слов было мало. Мышка даже удивилась этому, то есть говорить было можно только стихами.
— О чем он поет? — спросила она, нарушая благословенную тишину.
Сначала Мышке показалось, что ее вопрос прозвучал для него подобием выстрела, как будто он тоже наслаждался их бессловесным разговором, но она тут же отринула эти мысли — скорее всего, он просто думал о своем. Нельзя же в самом деле заподозрить его в том, что он так же, как она, наполнен чувством. Тем более — к ней…
— Хэй ю, — начал Кинг переводить. — То есть вообще-то «эй, ты». Только это мне кажется грубым…
— Мне тоже, — вздохнула она.
— Так что оставляем без перевода. «Если можешь, почувствуй меня… Я здесь, по другую сторону стены. Если можешь, дотронься до меня… Стена слишком высока. Помоги мне добраться до неба…» Вообще-то это отсебятина, — неожиданно улыбнулся он. — Но смысл такой вот…
Ей хотелось, чтобы он всегда так улыбался. Немного — неожиданно — смущенно…
— Если можешь, почувствуй меня, — задумчиво повторила она. — Как странно… Я эти слова будто слышала.
И тут же осеклась. Потому что дальше надо было признаться —. в отчаянии… «Да, я их слышала в тот момент, когда испугалась, что больше никогда, никогда, никогда…»
«Никогда его не увижу…»
— «Мы сидим на кухне, и мир наступает на нас, — прошептала она. — Что мы сделали этому миру? Или просто — дыхание наше неровно? В такт не может попасть с общим ритмом?»
Он вскинул на нее удивленные глаза:
— А это — откуда?
«Из моей головы», — чуть не сорвалось с языка, но она вовремя удержалась.
— Не помню… Где-то читала.
Он ничего не сказал, только посмотрел на нее странно и долго, точно не поверил ей, догадался. Точно для него было вполне естественным, что она очень часто думает стихами…
— Похоже на одно стихотворение Арагона, — сказал он. — «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда воины Апокалипсиса пустились вскачь…»
Она вздрогнула — от точности этой строки, от того, что у нее так никогда не получится…
И еще больше от этого слова — «объятия». Как будто они сейчас тоже были друг у друга в объятиях, а вернее, — их души обнимали друг друга, и откуда-то пришла мысль, что душам можно, и это даже хорошо, это нормально…
Когда она снова посмотрела на него, их взгляды встретились. То есть его взгляд как бы ждал ее взгляда, или это она снова себе нафантазировала?
Он смотрел странно, очень серьезно, точно пытался понять ее и себя. Понять их. Потому что, если души сливаются в объятиях, они становятся одним целым. Ее бросило в жар от этой мысли.
«Нет же, — попыталась она урезонить свое пылкое воображение. — Нет, я снова все придумываю! Что он может во мне увидеть? Разве я могу привлечь его внимание?»
Ей даже захотелось встать, уйти отсюда как можно быстрее и домечтать дома, чтобы реальность не вторглась, не сломала ее воздушный замок… «Так уходи, — насмешливо посоветовала она самой себе. — Уходи. Твой воздушный замок, милая, слишком напоминает замок из песка… Посмотри на себя и на него… Ты гадкий утенок. Угловатый птенец».
* * *
Угловатый птенец, подумал он с нежностью, больше всего на свете опасаясь, что птенец сейчас взмахнет крылышками и улетит. Вверх. Туда, где сияет лестница, ведущая на небеса… Словно в ответ на его тайные мысли — «крейзи»… Насмешливые голоса, вкрапленные в мелодию «Пинк Флойд». Крейзи, крейзи, крейзи…
Словно мир наступал на них. «Что мы сделали этому миру?» Стопроцентно он был уверен — она не читала этих строк нигде, никогда… Это было в ее голове. И деться некуда — человек, способный понять его, почувствовать, сломать стену, сидит сейчас перед ним. И в душе его такая смута, Боже ты мой, и зачем Ты, Господи, в ответ на мои молитвы послал ребенка? Пусть у этого ребенка такие умные глаза, умнее, чем у многих взрослых, но ведь она ребенок!
«Уходи!» — мысленно приказал он ей и сам испугался — вдруг она послушается? Вдруг она почувствует это — и уйдет?
Она сидела и смотрела ему в глаза, так просто, так естественно, так смело, что он понял: она вообще не умеет отводить взгляд. Она смотрит в глаза всем. И ему стало на минуту страшно за нее. Он-то знал, что большинство людей этого не любит. Когда кто-то смотрит им в глаза…
— Я сегодня в первый раз увидела Бога, — тихо сказала она. — Я никогда Его до этого не видела. То есть видела на репродукциях, но Он там был неживой… Как на фотографиях… А сегодня мне показалось, что Он смотрел на меня.
Он ждал, что она скажет дальше, понимая, что все его слова сейчас окажутся лишними. Пока. Сейчас ей надо выговориться.
— Я не могу понять, почему Его так не любят… Знаешь, мне показалось, что Он одинок. И Ему не хватает любви… Он-то сам смотрит на нас с любовью, и Его любовь огромна, безмерна, но ведь каждому хочется, чтобы его любили? Почему же люди так жестоки?
Теперь она ждала его слов, а он не знал, какие слова найти, чтобы объяснить ей, почему все это происходит. Но — осторожно, не раня ее.
— Они просто ошибаются, — сказал он. — И потом, может быть, они просто ничего о Нем не знают?
— А ты что-нибудь знаешь про Бога? Он пожал плечами:
— Ничего, кроме того, что Он говорил сам…
Кинг поднялся. Нашел небольшую книгу — старую, на церковнославянском языке.
Хотел протянуть ей, но вовремя сообразил, что вряд ли она сможет прочесть. Нашел нужную страницу и прочел:
— Блаженны плачущие, яко тии утешатся… Блаженны алчущие, яко тии насытятся. Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут.
Ее глаза горели, она подалась вперед, жадно впитывая каждое слово, и почему-то ему показалось, что это ей сейчас было необходимо. Услышать именно эти слова, и — именно от него. Как будто Бог в самом деле выбрал его, доверил ему эту странную девочку, мысли которой похожи на стихи, и откуда-то она узнала, куда надо идти, к кому надо идти… «Я теперь отвечаю за нее, — подумал он с некоторым облегчением, — ибо теперь все становилось на свои места. Я просто должен помочь ей сделать первые шаги вверх… По лестнице».
* * *
Она сидела, боясь шелохнуться. Лишнее движение могло помешать, она это знала, прекрасно знала. Стоило только шевельнуться — и все исчезнет, она снова окажется в пыльном, душном мире, а ей сейчас необходимо было быть там. Он читал ей с самого начала: «В начале бе Слово, и Слово было Бог…» Эти слова были так не похожи на пустые и безликие фразы нравоучительных книг, которые обязывали ее читать в школе; они были живыми, наполненными дыханием правды, и самое странное было в том, что они никоим образом не соприкасались с нравственными постулатами «классиков марксизма». Они просто были совсем другими. И впервые за много лет — за все ее четырнадцать — ей в голову пришла мысль, что в непохожести нет ничего стыдного… Бог тоже не был похож на всех. Над Ним тоже потешались. Он не боялся этого смеха — напротив, это «народное ликование» не унижало, а возвышало Его. И самым странным было то, что она вдруг поняла: если Он захотел, чтобы Его слова она услышала именно от этого человека, значит, Он ему доверяет.
Потом она плакала — когда Кинг стал читать про Гефсиманский сад, про Моление о чаше. Ей было это понятно, но плакала она потому, что ничем не может Ему помочь. О, как бы ей хотелось оказаться там, рядом с Ним! Помочь Ему, хотя бы нарушить Его предсмертное одиночество…
До самого конца она только молча плакала — Кинг даже остановился, перестал читать и вопросительно смотрел на нее.
— Может быть… — начал он, но она мотнула головой и попросила продолжать.
Потом, когда он закончил, они некоторое время молчали, боясь нарушить эту тишину, как будто в ней еще оставалось дыхание Бога. И он подумал, что теперь уже им никуда не деться друг от друга, потому что Евангелие их объединило и Бог — объединил.
А она подумала, что теперь ей не страшно, потому что он-то рядом с ней, и она совсем перестанет бояться, потому что… Если они встретились, этого захотел Бог. Она вспомнила на минуту Его глаза, снова окунулась в море любви, доброты и света, и ей стало хорошо и спокойно. Несмотря на враждебность мира, окружающего их. Она даже не обратила внимания, что где-то далеко, как ей показалось, зарычал зверь. Да ведь ей и в самом деле — просто показалось…
Это поезд, где-то далеко. Это только поезд…
Дверь скрипнула, и кончилась магия… Мышка с тоской подумала, что ей хотелось бы невозможного. Чтобы этот разговор — молчаливый, иногда лишь взглядами — длился вечно. Но дверь скрипнула, и они оба вздрогнули, обернулись, вырванные из запредельного мира, где, казалось бы, остановленное мгновение возможно.
На пороге стояла Ирина, и рядом с ней высилась долговязая фигура очкарика Майка, а еще был третий, кого Мышка не знала, очень похожий на Кинга, только волосы, доходящие до плеч, темные. А глаза — карие. Да и в чертах лица напрочь отсутствовала та мягкость, которая была у Кинга. Наоборот, глаза нового знакомца отличались одновременно серьезностью и легкой иронией, а в данный момент он просто рассматривал Мышку, и она подумала — глаза, переполненные любопытством.
— Привет, — бросила Ирина.
Мышке показалось, что она немного раздражена, во всяком случае, на Мышку демонстративно не смотрела. Просто прошла на кухню и стала вытаскивать из сумки продукты.
Майк тоже поздоровался — в отличие от Ирины, тепло и как бы обрадовавшись Мышкиному появлению на этой кухне. А третий продолжал ее рассматривать.
— Кинг, ты усыновил девочку? — наконец поинтересовался он.
Едва заметно усмехнувшись, Кинг обернулся к нему и спокойно переспросил:
— А ты бы хотел, чтобы я усыновил мальчика?
Несмотря на эту пикировку, Мышка заметила, что они относятся друг к другу очень тепло, как братья, — только вот кто из них играет роль старшего брата, было понять трудно.
— Можно было двоих, — парировал его друг. Или — все-таки брат? Их сходство, безусловно, бросалось в глаза. А взаимоотношения все больше напоминали братские…
— Мальчиков?
— Девочку и мальчика… Одну уже ты усыновил. Не выбрасывать же теперь ребенка на улицу…
Обычно Мышку жутко злило, когда кто-нибудь называл ее ребенком. Но теперь — она и сама удивилась этому — нисколько не задело, а даже напротив. Мягкая интонация, прозвучавшая в голосе нового знакомого, обволакивала ее и обещала защиту. Ей почему-то захотелось, чтобы этот человек стал и ей братом.
— Кстати, меня зовут Бейз, — представился он.
— Меня Мышка, — улыбнулась она.
— Хорошее имя…
— У вас тоже ничего себе…
— А мы живем по принципу первобытному, — сказал он, усаживаясь в кресло возле окна. — Знаешь, как жили наши пращуры? Прятали свои имена под прозвищами… Существовало поверье, что, если недоброжелатели узнают твое настоящее имя, будут обладать властью над твоей душой…
— Я же не недоброжелатель.
— Мышка, — внезапно повернулась к ней Ирина, — помоги разгрузить эту чертову сумку. А то от наших рыцарей помощи не дождешься.
Мышка кивнула — она была рада тому, что лед в Ирининых глазах растаял.
— Ты все время думаешь о бренном, — подал голос Майк. — Нельзя требовать от других такого же безрассудства…
— Ага, конечно, — саркастически хмыкнула Ирина. — Вот когда ты появишься на кухне с вопросом, есть ли у нас что-нибудь пожрать, я тут же напомню тебе, что думать о бренном не стоит… И посмотрю на твою физиономию.
Они вдвоем быстро выложили продукты в холодильник — Мышка отметила, что в основном это были банки с кабачковой икрой, и ужасно удивилась этому обстоятельству, но потом поняла — это просто самое дешевое. И вообще — самое распространенное… В это время Бейз ссыпал в ящик картошку, продолжая при этом бросать на Мышку вопросительные взгляды. Ей даже показался странным этот повышенный интерес к ее персоне. Майк и Ирина отнеслись к ее явлению в этой квартире куда более равнодушно.
И отчего-то ее не оставляло ощущение, что Бейз хочет сказать ей что-то, и ждет, когда они останутся вдвоем, потому что при всех этот разговор состояться не может. Мышка одновременно и боялась, и хотела этого разговора. Хотя бы потому, что он мог помочь ей понять этих странных людей. Еще более не похожих на остальных, нормальных, людей, чем сама Мышка…
* * *
Разговор действительно состоялся — после ужина. Как и предполагала Мышка, на ужин они с Ириной приготовили жареную картошку, приятным дополнением к которой послужила та самая кабачковая икра. И ничего вкуснее Мышка в жизни не ела!
А потом она вызвалась помыть посуду, потому что это как бы делало ее членом этой «семьи», и Бейз предложил ей помочь.
Вот тогда-то они и поговорили.
Мышка мыла тарелки, Бейз их вытирал, и некоторое время они молчали. Наконец он первым нарушил затянувшуюся паузу.
— Что ты тут делаешь? — спросил он.
Она вздрогнула от неожиданности вопроса и, не зная ответа, промолчала.
Потом повернулась к нему и почти враждебно спросила:
— А вас что, так раздражает мое присутствие?
— Нет, — покачал он головой. — Просто эта квартира не место для маленьких девочек…
— Я не маленькая…
— Тебе хочется так думать, — пожал он плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31