Мэдди всем телом ощутила давление света. Убийственное давление. Она почувствовала себя раздавленной, ей стало трудно дышать и захотелось вырваться, однако она не могла пошевелиться. Как получилось, что она стала такой пассивной? Она, знавшая, как найти себе поручителя в любой стране Тихоокеанского побережья. Она, знакомая со всеми барменами в Бангкоке. Она, умевшая открывать пивную бутылку зубами. Как получилось, что она стала такой ручной, такой послушной, такой, э-э-э, английской? Мэдди внезапно осознала, что она накрепко связана с перспективой материнства. Решение мучившей ее проблемы пришло к ней в тот момент, когда она, положив ноги на стальные скобы, устремила взгляд на давно не крашенную лепнину георгианского потолка. Решение было таким же четким и ясным, как блеск металлических инструментов. Все встало на свои места. Решение было верным. Оно радовало. И пугало до смерти.
* * *
– Я собираюсь оставить ребенка. – Мэдди будто издалека слышала свой голос, чужой, как у чревовещателя.
– Что?! – Вопрос Алекса прозвучал, как пушечный выстрел.
– Я не могу сделать аборт. – Мэдди была счастлива, что у него есть мобильный телефон. У нее не хватило бы духа взглянуть ему в глаза. Не хватило бы смелости.
– Жди там, – выкрикнул Алекс. Алекс в дождевике – чтобы сливаться со стенами – на удивление быстро нашел второй вход в эту «неприступную» больницу.
– Моя сперма – это частная собственность. Ты ее украла!
Все, кто находился в приемной, тут же оживились и прислушались.
Лицо Мэдди, лишенное всякого выражения, стало белым, как подвенечное платье.
– Право собственности, – напомнила она ему, – составляет девять десятых законодательства.
Алекс схватил ее за руку и потащил в сторону.
– Ребенок значит для меня не больше, чем проба на спиртное.
Мэдди стряхнула его руку.
– Что же произошло со всей чепухой насчет того, что «любовь – это состояние милосердия»? Что же произошло с нашим «неотъемлемым правом на жизнь, свободу и счастье»?
– Если ты продолжишь, между нами все будет кончено. Ты больше меня не увидишь.
Приемная, казалось, затаила дыхание. Мэдди шагнула к выходу.
– Мэдди, я серьезно. Если ты выйдешь в эту дверь, мне придется отпустить тебя, – грустно сказал Алекс, будто обращаясь к цикаде, посаженной в обувную коробку.
Мэдди спустилась по лестнице и вышла на улицу. Алекс не последовал за ней из страха попасть в объективы видеокамер митингующих. Помогая себе локтями, Мэдди прорывалась сквозь шипящую толпу. «Противники абортов» пронзали ее взглядами, как таможенники, ищущие контрабанду, – виноватое выражение лица, вызывающая улыбка гигиеническая прокладка. Женщина в тенниске с надписью «Жизнь священна» плюнула в нее. Плевок попал на волосы. Холод безжалостно вгрызался в Мэдди. Она наблюдала за тем, как ее дыхание превращается в белое облачко.
Часть третья
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД
Переходный период
– Я еду домой. – В школе нас предупреждали о переходном периоде. О том периоде, когда женщина становится нелогичной, сдается. Со мной такого не случится, думала я в то время. Я известна своим здравомыслием и трезвым умом. Однажды я обезоружила вора. И уговорила самоубийцу не прыгать с моста. – Я сыта по горло. С меня хватит. Это предродовая депрессия. Первый случай в медицинской практике.
– Дыши, дыши, – приказывает акушерка.
Действие эпидуральной анестезии заканчивается. В спине появляется слабенький отзвук боли. Хотя к моим ногам вернулась чувствительность, они неподъемны. Время тянется медленно. Оно движется, как фрегат в арктических льдах.
– Холодно, – кричу я, – холодно. Иоланда тут как тут. Она натягивает на мои ледяные ноги фирменные полосатые носки клуба «Арсенал». Носки Алекса. Он надевал их, когда смотрел игру по «ящику». Это тоже очередная видимость – его любовь к футболу. Чтобы казаться человеком из народа.
– Она не дышит.
– Дыши, Мэдди. Дыши. Мы вынуждены ждать, когда закончится действие анестезии. Иначе придется накладывать щипцы.
– Она не слушает. Мэд-лин! Мы должны ждать, когда головка спустится в малый таз.
– Где моя одежда? – Все это какая-то чудовищная ошибка. По правде говоря, я не имею ни малейшего представления о том, как воспитывать ребенка. Ты получаешь малыша, но никто не дает тебе «Руководство по эксплуатации». – Вызовите мне такси. – Как я могу кого-то научить жизни, когда я сама так исковеркала собственную? Ребенок обязательно подаст на меня в суд за плохое воспитание. – Я еду домой, чтобы поспать. – В некоторых странах лишение сна – это особый вид пытки. Его придумали очень умные люди. Пытка действует превосходно. Я сейчас готова сознаться в чем угодно. Но мне не в чем сознаваться, только в том, что я влюбилась в подлого, отвратительного английского полукровку, который сначала обрюхатил меня, а потом бросил. Я знаю это. Чувствуешь себя чертовски своеобразно. Как будто задыхаешься под водой или пытаешься выбраться из зыбучих песков. Не могу перевернуться на спину. Ах, если бы я могла переворачиваться с боку на бок. Господи. Мой зад свешивается со стола, и я лечу на пол.
– Черт возьми! – Иоланда хватает меня за предплечье своими пухлыми ручками. Но я отталкиваю ее. Вот моя одежда. Движется по комнате медленно, как зима. Я делаю несколько неуверенных шагов к стулу. Усталость обострила мое восприятие. Обкусанные ногти на руке Иоланды, трещины в штукатурке на потолке, отпечатки чьих-то пальцев на алюминиевом судне, замерзший след от дыхания на окне, надпись на сумке через плечо «Превратим роды в удовольствие, пусть они будут естественными!» Я ни о чем не жалею. Вдруг впервые за все время до меня доходит, что я ненавижу его. Я ненавижу, как он разделяет волосы на пробор. Ненавижу волосы у него в ушах. Ненавижу его такой ценный для Би-Би-Си голос. Ненавижу его шрам от аппендицита. А больше всего я ненавижу его проклятые каламбуры.
– Видите, что случилось? – торжествующе говорит Иоланда акушерке, пытающейся взять меня за другую руку. – Видите, что случается, когда вы пихаете в них всякую дрянь?
Эту женщину толкают? Да, и волокут. За волосы. По улице. Я стенающая женщина. Потому что бьюсь головой о непробиваемую стену. Черт! Его следовало бы упрятать в тюрьму для каламбурщиков. Я бы подыскала сокамерника под стать ему. Я все это говорю или думаю? О Боже! Я двигаюсь от худого к наихудшему. От кушетки к акушерке. Кто там? Друг или врач с клизмой? Чем все это кончится? Это была родовая ошибка. Естественные роды – это миф. А миф – это моль. Пенис – это управляемая боеголовка. Жаль, что я не отрезала его «орудие». Узнал бы, что значит быть евнухом.
Я почти успела одеться, прежде чем меня поднял на руки санитар. Иоланда подкладывает мне под спину подушки. Акушерка раздвигает мои ноги. Сестра измеряет мне давление. Доктор в зеленой маске, в перчатках роется у меня между ног. Я неожиданно вспоминаю, что, по идее, должна влюбиться в своего врача. Я все искала возможности назначить ему свидание, но подходящий момент, кажется, никогда не наступит.
– Отойдите, – приказывает он Иоланде.
– До чего же я люблю древние времена, – бурчит она, пытаясь локтем отпихнуть его. – К примеру, тысяча семисотый год до нашей эры. Если врач совершал оплошность, ему отрубали руку.
Я краем глаза вижу, что врач стучит пальцем по виску.
– Слабая мышца, – безапелляционно заявляет он.
Теперь я узнала его. Это Чертов Доктор с Харли-стрит. Если бы у меня были силы, я бы сказала доктору Этрингтон-Стоппфорду, феминистконенавистнику, что нам далеко до равноправия, если некомпетентных женщин назначают на очень ответственные посты. Например, на должность «акушера-консультанта». Начинаю жалеть, что не захватила с собой какое-нибудь легкое чтиво. Такое, чтобы книжку можно было узнать по обложке. Скажем, «Преступная небрежность врача. Вы тоже вправе подать иск».
Между моих ног появляется Иоланда. У нее в руках зеркало. Я вижу отражение своего лица. Я измождена и бледна, как заложники воздушных террористов после пяти дней голода, жажды и постоянного страха. Я ведь тоже заложница. Мне назначен прием у врача, и отменить его невозможно. Он состоится на этом родильном столе.
Монитор с движущимися по бумажной ленте самописцами напоминает детектор лжи. Я так много лгала! О том, что хочу ребенка, хотя на самом деле не хочу. О том, что буду хорошей матерью, хотя никогда не стану таковой. О том, что все еще люблю человека, который оказался самым настоящим акульим дерьмом.
– Пора, лапушка, – слышу я голос акушерки, – тужиться.
Телесные брюки-клеш и усиливающееся безумие
Для австралийки, находящейся в двенадцати тысячах миль от дома, брошенной своим возлюбленным, с заканчивающейся визой, без крыши над головой и без денег оказаться беременной в Лондоне так же весело, как фазану сесть на поле в сезон охоты.
К концу шестого месяца тело Мэдди мутировало сильнее, чем Джекил и Хайд. Соблюдайте осторожность! Опасный мутант на свободе! Она серьезно подумывала о том, чтобы поступить в труппу Московского государственного цирка. У нее был огромный, будто накачанный велосипедным насосом живот. Ее щиколотки отекли, и создавалось впечатление, что на ней надеты клеши телесного цвета. Серебристые растяжки опутывали ее тело, как спущенные петли на чулках. Разбухшая грудь, упрятанная в прочный, как лента промышленного конвейера, бюстгальтер с армированными чашками, перевешивала то на одну сторону, то на другую, лишая Мэдди устойчивости. А живот постоянно тянул ее вперед, да так, что она едва не тыкалась носом в тарелку. Когда люди спрашивали ее, почему она всегда одета в черное, Мэдди отвечала, что носит траур по собственному телу.
Если сравнивать изменения, произошедшие с ее телом и мозгами, то можно было с полной уверенностью утверждать, что тела трансформации не коснулись. Любая мелочь вызывала у нее слезы. И мелодрамы со счастливым концом. И мелодрамы с плохим концом. И претендующие на художественность французские фильмы вообще без конца. Пора было посмотреть фактам в лицо. Ее мозги действительно высохли. Симптомы? Она начала считать «Соседей» программой, стимулирующей работу мысли.
Но если ее мозги еще действуют, то у ребенка уж точно нет. Мэдди убедила себя в том, что давно уже сплющила его череп колготками «с утягивающим эффектом», которые надевала в надежде скрыть свою беременность от потенциального работодателя.
* * *
Пока Мэдди, втягивая в себя живот, бродила по улицам в поисках работы, Джиллиан продолжала свою своеобразную профессиональную деятельность. Мисс Касселлс сначала воспротивилась тому, чтобы Мэдди переехала к ней в Фулэм. Интенсивность ее охоты за мужем достигла качественно нового уровня. Эта женщина использовала все, кроме сетей и пистолета с транквилизатором. Недавно ей удалось заарканить мужчину по имени Морис, бесспорного короля монофибрового наращивания волос. Он был крупным воротилой в области париков и накладок. И ужасно богатым, с благоговейным трепетом рассказывала Джиллиан. Сто двадцать рабочих несколько раз в неделю прочищают туалеты в его особняке и следят за тем, чтобы не полопались водяные трубы от этих неожиданных холодов. Бедняга был опьянен сексом. Следовательно, Джиллиан оставалась непреклонной.
– Пока он не сделает предложение, – поклялась она, – моих бедер ему не видать.
– Давай я поживу у тебя, пока ты не окольцуешь его, – взмолилась Мэдди в тот день, когда отказалась от аборта.
– Те, кто гостит в доме, как рыбы, – заявила Джиллиан в телефон, – дохнут через двадцать четыре часа.
– Пожалуйста, Джилл. – Мэдди стояла в пропахшей мочой телефонной будке на Кингс-Кросс и наблюдала, как тощий панк пожирает найденный в мусорном баке бургер.
– Я не желаю жить с другой женщиной. Я ненавижу, когда месячные начинаются одновременно.
Когда Мэдди обратила внимание подруги на то, что в ближайшее время при ее состоянии подобная проблема возникнуть не может, Джиллиан наконец-то открыла истинную причину своего отказа. Она заложила свою мебель. Чем и объяснялось ее неистовство на фронте охоты.
Мэдди опустила еще один десятицентовик в щель алчного автомата. Ее взгляд упал на забавную надпись на стене будки: «Не боись любви и страсти, шпарь подругу по-собачьи».
– Но если ты намерена и дальше продолжать охотиться, тебе понадоблюсь я. Зубы, сиськи, нос, чулки – забыла?
Именно это и убедило Джиллиан. Несмотря на то что силки были расставлены на Мориса, она не собиралась пассивно ждать, когда жертва попадется. Приближался ее тридцать шестой день рождения, и ее безумие росло. Она буквально обнюхивала все углы в поисках «штанов». Ее борьба перешла в самую жестокую фазу, когда пленных не берут.
Первым на ее удочку попалась обеспеченная, стареющая кинозвезда.
– Актер? – поморщилась Мэдди, когда они проводили ежедневный отрезвляющий осмотр. – Да у него на весь мозг две извилины.
Джиллиан заявила, что он слишком велик для своего мозга. Как динозавр.
– Какое тело! Да в тени от его пениса можно спрятаться от солнца.
Вскоре разговор перешел на куннилинг. Вернее, на его отсутствие.
– Его начало тошнить. Знаешь, дорогуша, он сказал, что именно в такие места уходят умирать тюлени.
Следующей добычей Джиллиан стал романтически настроенный писатель, взявший себе псевдоним Кендис Лав. Это был йоркширец весом в шестнадцать стоунов, с воспалением простаты и склонностью к алкоголизму.
Но, увы, Джиллиан пришлось отпустить и его. Скажем так: гонорары за книги были приятны, а винные клизмы – нет.
К ужасу Мэдди, Джиллиан удалось отловить Хамфри. Его любимым местом встречи оказался один садомазохистский клуб в Сохо, где одевались в резиновую одежду. Сначала Джиллиан относилась к его увлечению непредвзято. Носить резину, говорила она, очень полезно для похудания.
– Можно еще носить и резиновые чулки, но тогда в туфлях хлюпает вода. Знаешь, дорогая, это лучше, чем баня.
Но это, к сожалению, сдувало налет романтики.
– Беда с английскими мужчинами в том, что у них морщинистые задницы. Это оттого, что в детстве их много лупили в школе, – пояснила Джиллиан.
– О, только не говори мне, что он носил школьную форму, терпел порки и все такое! – воскликнула Мэдди, с жадностью поглощая следующий круассан. – Это так банально.
– Тогда я выражусь по-другому. Он оставил след в моем сознании своей задницей.
– Иди к черту!
– Именно-именно. Тайный «гомик». Мне следовало бы догадаться об этом, когда он прихватил с собой в постель банку с вазелином. «Что? – спросила я у него. – Собираешься переплыть Ла-Манш?»
Наконец начались какие-то подвижки на фронте «наращивателя волос». Джиллиан в течение нескольких недель вела жестокую игру, и сейчас, по ее словам, «на горизонте замаячил пенис».
– Теперь он не устоит, – почти каждое утро хвасталась она. – Но он должен встать передо мной на колени. Все! Это значит, что тебе, моя дорогая, пора найти работу.
Найти работу оказалось сложнее, чем представляла Мэдди. Самым неприятным в беременности было то, что как только люди узнавали о ней, они тут же сбрасывали двадцать очков с коэффициента умственного развития Мэдди, а именно эти двадцать очков были нужны Мэдди как воздух. Магазины для беременных настаивали на том, чтобы она одевалась, как маленькая девочка, – в розовое и другие пастельные тона, в рюшечки и оборки. Прохожие на улице начинали все реже замечать ее. Мэдди делала все возможное, чтобы не выглядеть беременной. Она коротко обрезала свои рыжие волосы. Сделала татуировку в виде розы. Проколола левую ноздрю. Результат не принес ничего в плане незаметности и, кажется, не произвел впечатления на потенциальных нанимателей.
Оставалось только есть. Мэдди поглощала все, что оказывалось в пределах досягаемости. И, естественно, переедала.
– О Боже! Ну и житье. – Она накинула полотенце на окно, чтобы не видеть своего отражения. – Никто не предупреждал меня, – заявила она между сырным пирогом и взбитыми сливками, – что ему среди ночи потребуется трехразовое питание.
– А чего ты ожидала? – Джиллиан сидела верхом на ящике из-под фруктов, заменявшем ей стул. – Ты ешь за двоих.
– За двоих? Я ем за десятерых. За все население северной части Лондона. За Северное полушарие. За планету…
– Не понимаю, о чем ты беспокоишься. Ты выглядишь великолепно.
– Я похожа на борца сумо. Хотя нет. По сравнению со мной борец сумо выглядит больным анорексией. Мне пришлось расставить одежду на целый километр с каждой стороны. Мой день рождения охватывает два дня. У меня толстые, как сосиски, пальцы. Веки кажутся неподъемными. У меня еще нет двойного подбородка, зато есть двойные бедра, глаза, бока. Я уже не могу выбраться из машины без посторонней помощи. Я не могу завязывать шнурки на ботинках. Я забыла, как выглядят волосы на лобке…
– Да ладно тебе, – Джиллиан похлопала Мэдди по животу, – зато теперь ты знаешь, как чувствует себя австралийский мужчина средних лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
* * *
– Я собираюсь оставить ребенка. – Мэдди будто издалека слышала свой голос, чужой, как у чревовещателя.
– Что?! – Вопрос Алекса прозвучал, как пушечный выстрел.
– Я не могу сделать аборт. – Мэдди была счастлива, что у него есть мобильный телефон. У нее не хватило бы духа взглянуть ему в глаза. Не хватило бы смелости.
– Жди там, – выкрикнул Алекс. Алекс в дождевике – чтобы сливаться со стенами – на удивление быстро нашел второй вход в эту «неприступную» больницу.
– Моя сперма – это частная собственность. Ты ее украла!
Все, кто находился в приемной, тут же оживились и прислушались.
Лицо Мэдди, лишенное всякого выражения, стало белым, как подвенечное платье.
– Право собственности, – напомнила она ему, – составляет девять десятых законодательства.
Алекс схватил ее за руку и потащил в сторону.
– Ребенок значит для меня не больше, чем проба на спиртное.
Мэдди стряхнула его руку.
– Что же произошло со всей чепухой насчет того, что «любовь – это состояние милосердия»? Что же произошло с нашим «неотъемлемым правом на жизнь, свободу и счастье»?
– Если ты продолжишь, между нами все будет кончено. Ты больше меня не увидишь.
Приемная, казалось, затаила дыхание. Мэдди шагнула к выходу.
– Мэдди, я серьезно. Если ты выйдешь в эту дверь, мне придется отпустить тебя, – грустно сказал Алекс, будто обращаясь к цикаде, посаженной в обувную коробку.
Мэдди спустилась по лестнице и вышла на улицу. Алекс не последовал за ней из страха попасть в объективы видеокамер митингующих. Помогая себе локтями, Мэдди прорывалась сквозь шипящую толпу. «Противники абортов» пронзали ее взглядами, как таможенники, ищущие контрабанду, – виноватое выражение лица, вызывающая улыбка гигиеническая прокладка. Женщина в тенниске с надписью «Жизнь священна» плюнула в нее. Плевок попал на волосы. Холод безжалостно вгрызался в Мэдди. Она наблюдала за тем, как ее дыхание превращается в белое облачко.
Часть третья
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД
Переходный период
– Я еду домой. – В школе нас предупреждали о переходном периоде. О том периоде, когда женщина становится нелогичной, сдается. Со мной такого не случится, думала я в то время. Я известна своим здравомыслием и трезвым умом. Однажды я обезоружила вора. И уговорила самоубийцу не прыгать с моста. – Я сыта по горло. С меня хватит. Это предродовая депрессия. Первый случай в медицинской практике.
– Дыши, дыши, – приказывает акушерка.
Действие эпидуральной анестезии заканчивается. В спине появляется слабенький отзвук боли. Хотя к моим ногам вернулась чувствительность, они неподъемны. Время тянется медленно. Оно движется, как фрегат в арктических льдах.
– Холодно, – кричу я, – холодно. Иоланда тут как тут. Она натягивает на мои ледяные ноги фирменные полосатые носки клуба «Арсенал». Носки Алекса. Он надевал их, когда смотрел игру по «ящику». Это тоже очередная видимость – его любовь к футболу. Чтобы казаться человеком из народа.
– Она не дышит.
– Дыши, Мэдди. Дыши. Мы вынуждены ждать, когда закончится действие анестезии. Иначе придется накладывать щипцы.
– Она не слушает. Мэд-лин! Мы должны ждать, когда головка спустится в малый таз.
– Где моя одежда? – Все это какая-то чудовищная ошибка. По правде говоря, я не имею ни малейшего представления о том, как воспитывать ребенка. Ты получаешь малыша, но никто не дает тебе «Руководство по эксплуатации». – Вызовите мне такси. – Как я могу кого-то научить жизни, когда я сама так исковеркала собственную? Ребенок обязательно подаст на меня в суд за плохое воспитание. – Я еду домой, чтобы поспать. – В некоторых странах лишение сна – это особый вид пытки. Его придумали очень умные люди. Пытка действует превосходно. Я сейчас готова сознаться в чем угодно. Но мне не в чем сознаваться, только в том, что я влюбилась в подлого, отвратительного английского полукровку, который сначала обрюхатил меня, а потом бросил. Я знаю это. Чувствуешь себя чертовски своеобразно. Как будто задыхаешься под водой или пытаешься выбраться из зыбучих песков. Не могу перевернуться на спину. Ах, если бы я могла переворачиваться с боку на бок. Господи. Мой зад свешивается со стола, и я лечу на пол.
– Черт возьми! – Иоланда хватает меня за предплечье своими пухлыми ручками. Но я отталкиваю ее. Вот моя одежда. Движется по комнате медленно, как зима. Я делаю несколько неуверенных шагов к стулу. Усталость обострила мое восприятие. Обкусанные ногти на руке Иоланды, трещины в штукатурке на потолке, отпечатки чьих-то пальцев на алюминиевом судне, замерзший след от дыхания на окне, надпись на сумке через плечо «Превратим роды в удовольствие, пусть они будут естественными!» Я ни о чем не жалею. Вдруг впервые за все время до меня доходит, что я ненавижу его. Я ненавижу, как он разделяет волосы на пробор. Ненавижу волосы у него в ушах. Ненавижу его такой ценный для Би-Би-Си голос. Ненавижу его шрам от аппендицита. А больше всего я ненавижу его проклятые каламбуры.
– Видите, что случилось? – торжествующе говорит Иоланда акушерке, пытающейся взять меня за другую руку. – Видите, что случается, когда вы пихаете в них всякую дрянь?
Эту женщину толкают? Да, и волокут. За волосы. По улице. Я стенающая женщина. Потому что бьюсь головой о непробиваемую стену. Черт! Его следовало бы упрятать в тюрьму для каламбурщиков. Я бы подыскала сокамерника под стать ему. Я все это говорю или думаю? О Боже! Я двигаюсь от худого к наихудшему. От кушетки к акушерке. Кто там? Друг или врач с клизмой? Чем все это кончится? Это была родовая ошибка. Естественные роды – это миф. А миф – это моль. Пенис – это управляемая боеголовка. Жаль, что я не отрезала его «орудие». Узнал бы, что значит быть евнухом.
Я почти успела одеться, прежде чем меня поднял на руки санитар. Иоланда подкладывает мне под спину подушки. Акушерка раздвигает мои ноги. Сестра измеряет мне давление. Доктор в зеленой маске, в перчатках роется у меня между ног. Я неожиданно вспоминаю, что, по идее, должна влюбиться в своего врача. Я все искала возможности назначить ему свидание, но подходящий момент, кажется, никогда не наступит.
– Отойдите, – приказывает он Иоланде.
– До чего же я люблю древние времена, – бурчит она, пытаясь локтем отпихнуть его. – К примеру, тысяча семисотый год до нашей эры. Если врач совершал оплошность, ему отрубали руку.
Я краем глаза вижу, что врач стучит пальцем по виску.
– Слабая мышца, – безапелляционно заявляет он.
Теперь я узнала его. Это Чертов Доктор с Харли-стрит. Если бы у меня были силы, я бы сказала доктору Этрингтон-Стоппфорду, феминистконенавистнику, что нам далеко до равноправия, если некомпетентных женщин назначают на очень ответственные посты. Например, на должность «акушера-консультанта». Начинаю жалеть, что не захватила с собой какое-нибудь легкое чтиво. Такое, чтобы книжку можно было узнать по обложке. Скажем, «Преступная небрежность врача. Вы тоже вправе подать иск».
Между моих ног появляется Иоланда. У нее в руках зеркало. Я вижу отражение своего лица. Я измождена и бледна, как заложники воздушных террористов после пяти дней голода, жажды и постоянного страха. Я ведь тоже заложница. Мне назначен прием у врача, и отменить его невозможно. Он состоится на этом родильном столе.
Монитор с движущимися по бумажной ленте самописцами напоминает детектор лжи. Я так много лгала! О том, что хочу ребенка, хотя на самом деле не хочу. О том, что буду хорошей матерью, хотя никогда не стану таковой. О том, что все еще люблю человека, который оказался самым настоящим акульим дерьмом.
– Пора, лапушка, – слышу я голос акушерки, – тужиться.
Телесные брюки-клеш и усиливающееся безумие
Для австралийки, находящейся в двенадцати тысячах миль от дома, брошенной своим возлюбленным, с заканчивающейся визой, без крыши над головой и без денег оказаться беременной в Лондоне так же весело, как фазану сесть на поле в сезон охоты.
К концу шестого месяца тело Мэдди мутировало сильнее, чем Джекил и Хайд. Соблюдайте осторожность! Опасный мутант на свободе! Она серьезно подумывала о том, чтобы поступить в труппу Московского государственного цирка. У нее был огромный, будто накачанный велосипедным насосом живот. Ее щиколотки отекли, и создавалось впечатление, что на ней надеты клеши телесного цвета. Серебристые растяжки опутывали ее тело, как спущенные петли на чулках. Разбухшая грудь, упрятанная в прочный, как лента промышленного конвейера, бюстгальтер с армированными чашками, перевешивала то на одну сторону, то на другую, лишая Мэдди устойчивости. А живот постоянно тянул ее вперед, да так, что она едва не тыкалась носом в тарелку. Когда люди спрашивали ее, почему она всегда одета в черное, Мэдди отвечала, что носит траур по собственному телу.
Если сравнивать изменения, произошедшие с ее телом и мозгами, то можно было с полной уверенностью утверждать, что тела трансформации не коснулись. Любая мелочь вызывала у нее слезы. И мелодрамы со счастливым концом. И мелодрамы с плохим концом. И претендующие на художественность французские фильмы вообще без конца. Пора было посмотреть фактам в лицо. Ее мозги действительно высохли. Симптомы? Она начала считать «Соседей» программой, стимулирующей работу мысли.
Но если ее мозги еще действуют, то у ребенка уж точно нет. Мэдди убедила себя в том, что давно уже сплющила его череп колготками «с утягивающим эффектом», которые надевала в надежде скрыть свою беременность от потенциального работодателя.
* * *
Пока Мэдди, втягивая в себя живот, бродила по улицам в поисках работы, Джиллиан продолжала свою своеобразную профессиональную деятельность. Мисс Касселлс сначала воспротивилась тому, чтобы Мэдди переехала к ней в Фулэм. Интенсивность ее охоты за мужем достигла качественно нового уровня. Эта женщина использовала все, кроме сетей и пистолета с транквилизатором. Недавно ей удалось заарканить мужчину по имени Морис, бесспорного короля монофибрового наращивания волос. Он был крупным воротилой в области париков и накладок. И ужасно богатым, с благоговейным трепетом рассказывала Джиллиан. Сто двадцать рабочих несколько раз в неделю прочищают туалеты в его особняке и следят за тем, чтобы не полопались водяные трубы от этих неожиданных холодов. Бедняга был опьянен сексом. Следовательно, Джиллиан оставалась непреклонной.
– Пока он не сделает предложение, – поклялась она, – моих бедер ему не видать.
– Давай я поживу у тебя, пока ты не окольцуешь его, – взмолилась Мэдди в тот день, когда отказалась от аборта.
– Те, кто гостит в доме, как рыбы, – заявила Джиллиан в телефон, – дохнут через двадцать четыре часа.
– Пожалуйста, Джилл. – Мэдди стояла в пропахшей мочой телефонной будке на Кингс-Кросс и наблюдала, как тощий панк пожирает найденный в мусорном баке бургер.
– Я не желаю жить с другой женщиной. Я ненавижу, когда месячные начинаются одновременно.
Когда Мэдди обратила внимание подруги на то, что в ближайшее время при ее состоянии подобная проблема возникнуть не может, Джиллиан наконец-то открыла истинную причину своего отказа. Она заложила свою мебель. Чем и объяснялось ее неистовство на фронте охоты.
Мэдди опустила еще один десятицентовик в щель алчного автомата. Ее взгляд упал на забавную надпись на стене будки: «Не боись любви и страсти, шпарь подругу по-собачьи».
– Но если ты намерена и дальше продолжать охотиться, тебе понадоблюсь я. Зубы, сиськи, нос, чулки – забыла?
Именно это и убедило Джиллиан. Несмотря на то что силки были расставлены на Мориса, она не собиралась пассивно ждать, когда жертва попадется. Приближался ее тридцать шестой день рождения, и ее безумие росло. Она буквально обнюхивала все углы в поисках «штанов». Ее борьба перешла в самую жестокую фазу, когда пленных не берут.
Первым на ее удочку попалась обеспеченная, стареющая кинозвезда.
– Актер? – поморщилась Мэдди, когда они проводили ежедневный отрезвляющий осмотр. – Да у него на весь мозг две извилины.
Джиллиан заявила, что он слишком велик для своего мозга. Как динозавр.
– Какое тело! Да в тени от его пениса можно спрятаться от солнца.
Вскоре разговор перешел на куннилинг. Вернее, на его отсутствие.
– Его начало тошнить. Знаешь, дорогуша, он сказал, что именно в такие места уходят умирать тюлени.
Следующей добычей Джиллиан стал романтически настроенный писатель, взявший себе псевдоним Кендис Лав. Это был йоркширец весом в шестнадцать стоунов, с воспалением простаты и склонностью к алкоголизму.
Но, увы, Джиллиан пришлось отпустить и его. Скажем так: гонорары за книги были приятны, а винные клизмы – нет.
К ужасу Мэдди, Джиллиан удалось отловить Хамфри. Его любимым местом встречи оказался один садомазохистский клуб в Сохо, где одевались в резиновую одежду. Сначала Джиллиан относилась к его увлечению непредвзято. Носить резину, говорила она, очень полезно для похудания.
– Можно еще носить и резиновые чулки, но тогда в туфлях хлюпает вода. Знаешь, дорогая, это лучше, чем баня.
Но это, к сожалению, сдувало налет романтики.
– Беда с английскими мужчинами в том, что у них морщинистые задницы. Это оттого, что в детстве их много лупили в школе, – пояснила Джиллиан.
– О, только не говори мне, что он носил школьную форму, терпел порки и все такое! – воскликнула Мэдди, с жадностью поглощая следующий круассан. – Это так банально.
– Тогда я выражусь по-другому. Он оставил след в моем сознании своей задницей.
– Иди к черту!
– Именно-именно. Тайный «гомик». Мне следовало бы догадаться об этом, когда он прихватил с собой в постель банку с вазелином. «Что? – спросила я у него. – Собираешься переплыть Ла-Манш?»
Наконец начались какие-то подвижки на фронте «наращивателя волос». Джиллиан в течение нескольких недель вела жестокую игру, и сейчас, по ее словам, «на горизонте замаячил пенис».
– Теперь он не устоит, – почти каждое утро хвасталась она. – Но он должен встать передо мной на колени. Все! Это значит, что тебе, моя дорогая, пора найти работу.
Найти работу оказалось сложнее, чем представляла Мэдди. Самым неприятным в беременности было то, что как только люди узнавали о ней, они тут же сбрасывали двадцать очков с коэффициента умственного развития Мэдди, а именно эти двадцать очков были нужны Мэдди как воздух. Магазины для беременных настаивали на том, чтобы она одевалась, как маленькая девочка, – в розовое и другие пастельные тона, в рюшечки и оборки. Прохожие на улице начинали все реже замечать ее. Мэдди делала все возможное, чтобы не выглядеть беременной. Она коротко обрезала свои рыжие волосы. Сделала татуировку в виде розы. Проколола левую ноздрю. Результат не принес ничего в плане незаметности и, кажется, не произвел впечатления на потенциальных нанимателей.
Оставалось только есть. Мэдди поглощала все, что оказывалось в пределах досягаемости. И, естественно, переедала.
– О Боже! Ну и житье. – Она накинула полотенце на окно, чтобы не видеть своего отражения. – Никто не предупреждал меня, – заявила она между сырным пирогом и взбитыми сливками, – что ему среди ночи потребуется трехразовое питание.
– А чего ты ожидала? – Джиллиан сидела верхом на ящике из-под фруктов, заменявшем ей стул. – Ты ешь за двоих.
– За двоих? Я ем за десятерых. За все население северной части Лондона. За Северное полушарие. За планету…
– Не понимаю, о чем ты беспокоишься. Ты выглядишь великолепно.
– Я похожа на борца сумо. Хотя нет. По сравнению со мной борец сумо выглядит больным анорексией. Мне пришлось расставить одежду на целый километр с каждой стороны. Мой день рождения охватывает два дня. У меня толстые, как сосиски, пальцы. Веки кажутся неподъемными. У меня еще нет двойного подбородка, зато есть двойные бедра, глаза, бока. Я уже не могу выбраться из машины без посторонней помощи. Я не могу завязывать шнурки на ботинках. Я забыла, как выглядят волосы на лобке…
– Да ладно тебе, – Джиллиан похлопала Мэдди по животу, – зато теперь ты знаешь, как чувствует себя австралийский мужчина средних лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27