Я стою, подозрительно зыркая по сторонам, стараясь одновременно следить за отверстием, откуда появляется багаж, и внушать окружающим, что со мной такие штучки не пройдут.
Полагаю, все стало бы немного проще, если бы я была одним из тех организованных людей, кто исхитрялся встать у самого начала карусели. Я же постоянно оказываюсь в самом дальнем конце, откуда, прищурясь и поднимаясь на цыпочки, стараюсь разглядеть свой багаж. Когда же я наконец обнаруживаю свой чемодан, то не могу стоять спокойно и ждать, когда он ко мне приблизится. Боясь, что его украдут, я бегу вдоль карусели, чтобы ухватить свои чемоданы прежде, чем кто-нибудь их стащит. Как правило, мне не удается прорваться через плотный кордон людей с тележками. И мои чемоданы-сумки мирно проплывают мимо меня и умудряются совершить несколько кругов по залу, прежде чем мне удается их схватить.
Настоящий кошмар.
Однако в этот раз мне удалось занять место практически у выходного отверстия.
Возможно, люди просто уступали дорогу женщине с ребенком.
Сдерживая нетерпение, я следила за каруселью, толкаясь среди людей и порой почти падая на колени, когда кто-нибудь из моих недавних спутников со всей силой ударял меня сзади по ногам тележкой. Я постаралась встретиться глазами с как можно большим числом пассажиров, в надежде заставить их отказаться от мысли стащить мои вещи.
Долгое время ничего не происходило. Каждый не отрывал глаз от небольшого отверстия в ожидании своих вещей. Никто не разговаривал. Никто даже не рисковал дышать.
Внезапно раздался звук заработавшей карусели.
Прекрасно!
Только это оказалась не наша карусель.
В зале раздался механический голос:
— Пассажиров, прибывших рейсом Е1179 из Лондона, просим пройти за своим багажом к карусели номер четыре.
И это невзирая на то, что надпись над каруселью номер два все последние двадцать минут уверяла нас, что наш багаж появится именно здесь.
Отпихивая друг друга, все рванулись к четвертой карусели. Люди толкались так, будто от этого зависела их жизнь. Тут уж им было не до младенца на моих руках.
В результате я оказалась в самом дальнем конце.
Некоторое время все было в норме. Я даже успокоилась.
Старалась выглядеть бодро, пока люди вокруг меня один за другим снимали с движущейся ленты свои вещи.
«Ни один человек в здравом уме не станет красть чемоданы, набитые детскими подгузниками и сосками», — уверяла я себя. Еще я достаточно доверяла персоналу аэропорта Дублина и не думала, что они направят мои вещи куда-нибудь в Дарвин. Или на Марс.
Но когда единственной вещью на ленте осталась сумка с клюшками для гольфа, у которой был такой вид, будто она каталась там с конца семидесятых (она проехала мимо меня четырнадцать раз), а я осталась одна с ребенком у карусели, мне пришлось начать читать надписи на стене.
«Так и знала, что когда-нибудь это случится, . — подумала я с тоской. — Готова поспорить, это тот гомик с четками».
Я принялась метаться по аэропорту в поисках бюро находок. Наконец я обнаружила небольшой офис с двумя веселыми носильщиками.
— Входите, входите, — пригласил меня один из мужчин, когда я нерешительно остановилась на пороге. — Чем мы можем вам помочь в этот прекрасный дождливый ирландский день?
С трудом сдерживая слезы, я поведала свою печальную историю об украденных вещах.
— Не волнуйтесь, миссис, — сказал один из носильщиков. — Их вовсе не украли. Только потеряли. Я сейчас все найду. У меня горячая линия прямо к святому Антонию.
И что бы вы думали? Через пять минут он вернулся с моими вещами.
— Это ваше, лапочка? — спросил он.
Я уверила его, что мое.
— И в Бостон вы не собираетесь?
— Я не собираюсь в Бостон, — как можно спокойнее подтвердила я.
— Вы уверены? — засомневался он.
— Абсолютно.
— Что же. кто-то, видно, решил, что вы туда собрались, но не обращайте внимания. Теперь все в порядке, — засмеялся он.
Я поблагодарила его и направилась к тому выходу, над которым висела надпись «Без досмотра». Я пропихнула через проход свою тележку, своего ребенка и найденный багаж… И сердце мое упало, когда один из таможенников остановил меня.
— Не спешите. — попросил он. — Разве где-то пожар? Вам есть что предъявить?
— Нет.
— А это что у вас?
— Ребенок.
— Ваш ребенок?
— Да, мой ребенок.
Мое сердце перестало биться. Ведь я не предупредила Джеймса, что уезжаю. Но как он догадался, что я поеду именно сюда? Может, он сказал полиции, что я похитила ребенка? И все порты и аэропорты находятся под наблюдением? Они отберут у меня ребенка? И депортируют меня?
Я была в ужасе.
— Значит, — продолжил таможенник, — вам нечего предъявить, кроме ваших генов. — Он жизнерадостно заржал.
— Да-да, конечно, — еле выговорила я.
— Наш мистер Уайлд большой шутник, — заметил второй таможенник. — Настоящий джентльмен.
— Да, разумеется, — согласилась я. — Вы меня ужасно напугали, — сказала я мистеру Уайлду.
Он приосанился и неожиданно подмигнул мне:
— Все в порядке, мэм. Делаю свою работу.
Приятно оказаться дома.
4
Я выскочила в зал для приезжающих. По другую сторону барьера стояли мои родители. Они стали меньше и как будто постарели с тех пор, когда я видела их в последний раз, шесть месяцев назад. Я почувствовала себя виноватой. Им обоим было под шестьдесят, и им приходилось волноваться за меня с первого дня моего рождения. Пожалуй, даже раньше, потому что я родилась на три недели позже установленного срока и они уже думали, что придется посылать комитет встречающих, чтобы выманить меня.
Я слышала о людях, опаздывающих на свои собственные похороны, но я умудрилась опоздать ко дню своего рождения!
Они беспокоились обо мне, когда мне было шесть недель и у меня начались колики. А когда мне было два года, я не желала есть ничего, кроме консервированных персиков. Они волновались, когда мне было семь лет и я отвратительно училась. Они беспокоились, когда мне исполнилось восемь и, хотя учиться я стала прекрасно, у меня не было друзей. Они сходили с ума, когда в одиннадцать лет я сломала лодыжку. Они волновались, когда я в пятнадцать лет отправилась на школьную дискотеку и одному из учителей пришлось вытаскивать меня оттуда пьяную в хлам и тащить домой. Они сходили с ума, когда мне стукнуло восемнадцать, я поступила в колледж и не посещала ни одной лекции. Они беспокоились, когда я оканчивала колледж и безвылазно торчала на лекциях. Они нервничали, когда мне было двадцать и я рассталась со своей первой настоящей любовью и две недели ревела, не выходя из темной комнаты. Они впали в панику, когда я бросила работу и поехала в Лондон служить официанткой. Тогда мне было двадцать три года.
Теперь мне почти тридцать, ^ замужем, и у меня есть ребенок, а им все равно приходится за меня волноваться. Несправедливо, верно? Не успели они с облегчением вздохнуть и подумать: «Слава богу, она нашла себе хорошего мужа, может быть, нашим волнениям пришел конец? Может быть, мы теперь можем волноваться за ее четырех младших сестер?» Но я тут как тут: уж извините, напрасные надежды — я вернулась, и на этот раз все куда хуже, чем раньше.
Неудивительно, что они выглядели такими серыми и унылыми.
— Слава богу, — сказала мама, заметив меня. — Мы уж решили, что ты опоздала на самолет.
— Простите, — промямлила я и расплакалась.
Мы обнялись, и они оба тоже расплакались при виде своей первой внучки.
Нет, все же придется ее как-то назвать.
Мы с трудом выбрались с переполненной стоянки дублинского аэропорта. Задержка произошла, когда мой отец попытался выехать через заранее оплаченный выезд, хотя денег не платил. За нами выстроился целый ряд машин. Им всем пришлось подать назад, чтобы он смог развернуться. Отец слегка рассердился, как и некоторые другие водители, но не будем об этом.
Выбравшись на шоссе, мы какое-то время ехали молча. Ситуация была очень странной. Мама сидела сзади, держала на руках девочку и слегка ее покачивала. Мне вдруг захотелось снова оказаться ребенком, чтобы мама прижала меня к себе и убедила, что все будет хорошо.
— Значит, бедолага Джеймс дал деру, — заметил папа.
— Да, па, — со слезами промолвила я.
Мой отец никогда по-настоящему не любил Джеймса. Отец — единственный мужчина в доме, переполненном женщинами, поэтому он всегда тоскует о мужском обществе — о ком-нибудь, с кем можно поговорить о футболе и тому подобном. Ему не нравилось, что Джеймс не играет в регби и знал слишком много о стряпне. Не имело значения, что отец сам выполнял всю домашнюю работу в доме, стряпня — совсем другое дело, чисто женское, так он считал. Но он вовсе не хотел, чтобы я была несчастна.
— Послушай, Клэр, — начал он хорошо знакомым мне тоном, который означал: сейчас я буду держать речь по поводу эмоциональных вопросов, я к такому не привык, чувствую себя неловко, но я должен это сделать. — Мы все в нашей семье тебя любим, наш дом — всегда твой дом. Ты с девочкой можешь жить с нами сколько пожелаешь. И… гм… мы с мамой знаем, как тебе плохо, и, если мы можем чем-то помочь, ты дай нам знать. Вот так. — Он прибавил скорости, почувствовав глубокое облегчение, разделавшись с неприятной проблемой.
— Спасибо, папа, — сказала я, снова заревев. — Я знаю.
Я была преисполнена благодарности. Чудесно было знать, что они меня любят. Вот только это не компенсировало мне потерю мужчины, который был моим лучшим другом, моим любовником и самым надежным островком в этом ненадежном мире.
Наконец мы приехали домой. Все выглядело так же, как и раньше. А почему нет? Ведь жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И пахло в доме так же — знакомо и приятно. Мы отнесли вещи и корзинку наверх в ту комнату, где я всю жизнь жила с моей сестрой Маргарет. (Маргарет всегда была спортивной, открытой и не имела дурных привычек, сейчас ей было двадцать шесть лет, и она жила в Чикаго, выйдя замуж за своего первого и последнего поклонника ) Комната выглядела странно — в ней давно никто не жил. На полу стояло несколько пар обуви Маргарет, покрытых пылью. В шкафу висела какая-то оставленная ею одежда.
Я швырнула веши на пол. установила поудобнее корзинку и положила туда малышку, поставила на туалетный столик подогреватель для бутылочек с изображением коровы, прыгающей через луну, расставила свои книги на полке, высыпала косметику из сумочки на туалетный столик, села на кровать и сбросила туфли. Всего несколько минут — и комната стала напоминать свинарник.
Вот так-то лучше!
— Ну, кто сейчас здесь? — спросила я маму.
— В данный момент только мы с отцом, — ответила она. — Хелен в колледже, придет домой позже. А где Анна, один бог знает. Я ее уже несколько дней не видела.
Анна и Хелен — мои младшие сестры, которые все еще продолжали жить в родительском доме.
Мама посидела со мной, пока я кормила ребенка. Потом я ее запеленала и положила спать в корзинку. Мы с мамой долго молча сидели на кровати. Дождь кончился, выглянуло солнце. Через открытое окно чувствовался запах мокрого сада и доносится посвист ветра, запутавшегося в ветвях деревьев. Мирный февральский день.
— Поешь что-нибудь? — спросила мать.
Я отрицательно покачала головой.
— Но ты должна есть, особенно сейчас! Тебе нужны силы, чтобы ухаживать за ребенком. Сделать тебе суп?
Я невольно поморщилась.
— Из пакетика? — спросила я.
— Из пакетика, — мягко подтвердила мама.
— Нет, мам, спасибо, что-то не хочется.
Пожалуй, мне лучше объясниться сразу Способность стряпать в нашей семье пропускает по целому поколению. Я умею готовить, следовательно, моя дочь не сможет. Бог был к ней милостив — иначе что у нее будет за жизнь? В соответствии с тем же принципом моя мать готовить не умела. Она и разные вкусные вещи не были лучшими друзьями. Правильнее будет сказать, они едва здоровались.
На меня навалились кошмарные воспоминания о семейных обедах. Я что, сошла с ума? Какого черта я сюда приперлась? Или я намереваюсь умереть с голода?
Впрочем, может быть, это и к лучшему, если вам когда-нибудь потребуется срочно сбросить вес (собрались в отпуск на две недели, скоро свадьба сестры, хотите завлечь самого красивого парня в офисе), не теряйте время на возню с группой для анонимных обжор и не садитесь на диету. Просто приезжайте на две недели к нам и настаивайте, чтобы мама для вас готовила.
Я говорю вполне серьезно — комната Рейчел свободна. К концу двух недель вы превратитесь в скелет. Потому что. как бы ни были вы голодны, вы не сможете заставить себя есть то, что состряпала моя мама.
Удивляюсь, что еще в детстве никто из нас не попал в больницу по поводу недоедания.
Меня и сестер звали к ужину. Мы рассаживались вокруг стола и несколько минут удивленно молча таращились на свои тарелки. Наконец одна из нас подавала голос:
— У кого-нибудь есть идеи?
— Может, это курица? — с сомнением говорила Map-rape г, осторожно шевеля еду вилкой.
— Ой. а я думала, что это цветная капуста! — восклицала вегетарианка Рейчел и бросалась прочь, пока ее не вырвало.
— Что бы это ни было, я есть не стану, — заявляла Хелен. — Уж с хлопьями точно не ошибешься. — И отправлялась за миской.
Так что к тому времени, когда за стол садилась мама и объявляла, что она готовила (это овощное рагу, неблагодарные поросята!), мы уже выбирались из-за стола и отправлялись на разведку в кухню, надеясь найти в буфете что-нибудь хотя бы отдаленно съедобное.
— Маргарет! — кричала мама, обращаясь к своей наиболее послушной дочери. — Неужели ты даже не попробуешь?
Маргарет, как хорошая девочка, подносила вилку к губам.
— Ну? — спрашивала мама затаив дыхание.
— Собака есть не станет, — отвечала Маргарет, поскольку честность была одним из ее достоинств наряду с послушанием.
Итак, после нескольких жутких лет несъедобных обедов и ужинов наша матушка, к великому облегчению всей семьи, решила вообще прекратить готовить. Теперь, если кто-то из дочерей или собственный муж заявляли, что хотят есть, она молча вела их на кухню и говорила:
— В холодильнике полно замороженных продуктов. — Мама распахивала дверцу, демонстрируя полный набор различных блюд. Затем вела голодающего в другой конец кухни и возвещала: — Все славят микроволновые печи. Советую тебе с ней подружиться. Ты поймешь, насколько они полезны для борьбы с голодом в этом доме.
Теперь вы понимаете, почему я отказалась от предложенного ею супа.
Но самым замечательным в решении мамы отказаться готовить и вообще делать что-либо по дому было то, что у нее появилась масса свободного времени. Ежедневно она в среднем смотрела шесть мыльных опер и, соответственно, была хорошо подготовлена к тому, чтобы давать советы дочерям по поводу их любовной жизни.
Мы сидели в быстро темнеющей комнате и прислушивались к спокойному дыханию малышки.
— Она такая красивая, — сказала мама.
— Да, — согласилась я и принялась тихо плакать.
— Что у вас случилось? — спросила мама.
— Не знаю, — сказала я. — Мне казалось, все хорошо. Думала, что он с таким же нетерпением ждет ребенка, как и я. Я знаю, во время моей беременности ему пришлось нелегко. Меня постоянно тошнило, я растолстела, мы почти не занимались сексом… Но я считала, что он все понимает!
Моя мама оказалась на высоте. Она не стала говорить мне всякие глупости про мужчин, про то, что они… «не такие, как мы, дорогая». Она не унизила меня предположением, что Джеймс ушел, потому что мы не занимались любовью, пока я была беременна.
— Что мне теперь делать? — спросила я, понимая, что она, так же как и я, не знает ответа.
— Тебе придется все эго пережить, — сказала она. — Другого выхода нет. Не старайся ничего понять, только с ума сойдешь. Единственный человек, который может объяснить тебе, почему Джеймс тебя бросил, сам Джеймс. Но если он не хочет с тобой разговаривать, заставить ты его не сможешь. Возможно, он и сам толком не понимает, почему это случилось. Так или иначе, ты не можешь изменить его чувства. Если он говорит, что больше тебя не любит, а любит ту женщину, ты должна это принять. Кто знает, он может вернуться, а может и не вернуться, но в любом случае тебе надо это пережить.
— Но мне так больно, — беспомощно заметила я, — Я знаю, — печально согласилась она. — И если бы я могла тебе помочь, то обязательно бы помогла, ты знаешь.
Я взглянула на свою дочурку, мирно спавшую в корзинке, такую невинную и счастливую, и вдруг ощутила огромное беспокойство. Я хотела, чтобы она всегда была счастлива. Мне хотелось покрепче обнять ее и не отпускать. Я не могла допустить, чтобы ее когда-нибудь оттолкнули, чтобы она пережила такое же одиночество, какое выпало на мою долю. Мне хотелось навсегда защитить ее от боли. Но я знала, что не смогу. Жизнь об этом позаботится.
В этот момент распахнулась дверь, заставив нас обеих вздрогнуть. То была моя младшая сестра Хелен — восемнадцать лет, студентка первого курса университета, изучает, ни много ни мало, антропологию, историю искусств и древнегреческий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Полагаю, все стало бы немного проще, если бы я была одним из тех организованных людей, кто исхитрялся встать у самого начала карусели. Я же постоянно оказываюсь в самом дальнем конце, откуда, прищурясь и поднимаясь на цыпочки, стараюсь разглядеть свой багаж. Когда же я наконец обнаруживаю свой чемодан, то не могу стоять спокойно и ждать, когда он ко мне приблизится. Боясь, что его украдут, я бегу вдоль карусели, чтобы ухватить свои чемоданы прежде, чем кто-нибудь их стащит. Как правило, мне не удается прорваться через плотный кордон людей с тележками. И мои чемоданы-сумки мирно проплывают мимо меня и умудряются совершить несколько кругов по залу, прежде чем мне удается их схватить.
Настоящий кошмар.
Однако в этот раз мне удалось занять место практически у выходного отверстия.
Возможно, люди просто уступали дорогу женщине с ребенком.
Сдерживая нетерпение, я следила за каруселью, толкаясь среди людей и порой почти падая на колени, когда кто-нибудь из моих недавних спутников со всей силой ударял меня сзади по ногам тележкой. Я постаралась встретиться глазами с как можно большим числом пассажиров, в надежде заставить их отказаться от мысли стащить мои вещи.
Долгое время ничего не происходило. Каждый не отрывал глаз от небольшого отверстия в ожидании своих вещей. Никто не разговаривал. Никто даже не рисковал дышать.
Внезапно раздался звук заработавшей карусели.
Прекрасно!
Только это оказалась не наша карусель.
В зале раздался механический голос:
— Пассажиров, прибывших рейсом Е1179 из Лондона, просим пройти за своим багажом к карусели номер четыре.
И это невзирая на то, что надпись над каруселью номер два все последние двадцать минут уверяла нас, что наш багаж появится именно здесь.
Отпихивая друг друга, все рванулись к четвертой карусели. Люди толкались так, будто от этого зависела их жизнь. Тут уж им было не до младенца на моих руках.
В результате я оказалась в самом дальнем конце.
Некоторое время все было в норме. Я даже успокоилась.
Старалась выглядеть бодро, пока люди вокруг меня один за другим снимали с движущейся ленты свои вещи.
«Ни один человек в здравом уме не станет красть чемоданы, набитые детскими подгузниками и сосками», — уверяла я себя. Еще я достаточно доверяла персоналу аэропорта Дублина и не думала, что они направят мои вещи куда-нибудь в Дарвин. Или на Марс.
Но когда единственной вещью на ленте осталась сумка с клюшками для гольфа, у которой был такой вид, будто она каталась там с конца семидесятых (она проехала мимо меня четырнадцать раз), а я осталась одна с ребенком у карусели, мне пришлось начать читать надписи на стене.
«Так и знала, что когда-нибудь это случится, . — подумала я с тоской. — Готова поспорить, это тот гомик с четками».
Я принялась метаться по аэропорту в поисках бюро находок. Наконец я обнаружила небольшой офис с двумя веселыми носильщиками.
— Входите, входите, — пригласил меня один из мужчин, когда я нерешительно остановилась на пороге. — Чем мы можем вам помочь в этот прекрасный дождливый ирландский день?
С трудом сдерживая слезы, я поведала свою печальную историю об украденных вещах.
— Не волнуйтесь, миссис, — сказал один из носильщиков. — Их вовсе не украли. Только потеряли. Я сейчас все найду. У меня горячая линия прямо к святому Антонию.
И что бы вы думали? Через пять минут он вернулся с моими вещами.
— Это ваше, лапочка? — спросил он.
Я уверила его, что мое.
— И в Бостон вы не собираетесь?
— Я не собираюсь в Бостон, — как можно спокойнее подтвердила я.
— Вы уверены? — засомневался он.
— Абсолютно.
— Что же. кто-то, видно, решил, что вы туда собрались, но не обращайте внимания. Теперь все в порядке, — засмеялся он.
Я поблагодарила его и направилась к тому выходу, над которым висела надпись «Без досмотра». Я пропихнула через проход свою тележку, своего ребенка и найденный багаж… И сердце мое упало, когда один из таможенников остановил меня.
— Не спешите. — попросил он. — Разве где-то пожар? Вам есть что предъявить?
— Нет.
— А это что у вас?
— Ребенок.
— Ваш ребенок?
— Да, мой ребенок.
Мое сердце перестало биться. Ведь я не предупредила Джеймса, что уезжаю. Но как он догадался, что я поеду именно сюда? Может, он сказал полиции, что я похитила ребенка? И все порты и аэропорты находятся под наблюдением? Они отберут у меня ребенка? И депортируют меня?
Я была в ужасе.
— Значит, — продолжил таможенник, — вам нечего предъявить, кроме ваших генов. — Он жизнерадостно заржал.
— Да-да, конечно, — еле выговорила я.
— Наш мистер Уайлд большой шутник, — заметил второй таможенник. — Настоящий джентльмен.
— Да, разумеется, — согласилась я. — Вы меня ужасно напугали, — сказала я мистеру Уайлду.
Он приосанился и неожиданно подмигнул мне:
— Все в порядке, мэм. Делаю свою работу.
Приятно оказаться дома.
4
Я выскочила в зал для приезжающих. По другую сторону барьера стояли мои родители. Они стали меньше и как будто постарели с тех пор, когда я видела их в последний раз, шесть месяцев назад. Я почувствовала себя виноватой. Им обоим было под шестьдесят, и им приходилось волноваться за меня с первого дня моего рождения. Пожалуй, даже раньше, потому что я родилась на три недели позже установленного срока и они уже думали, что придется посылать комитет встречающих, чтобы выманить меня.
Я слышала о людях, опаздывающих на свои собственные похороны, но я умудрилась опоздать ко дню своего рождения!
Они беспокоились обо мне, когда мне было шесть недель и у меня начались колики. А когда мне было два года, я не желала есть ничего, кроме консервированных персиков. Они волновались, когда мне было семь лет и я отвратительно училась. Они беспокоились, когда мне исполнилось восемь и, хотя учиться я стала прекрасно, у меня не было друзей. Они сходили с ума, когда в одиннадцать лет я сломала лодыжку. Они волновались, когда я в пятнадцать лет отправилась на школьную дискотеку и одному из учителей пришлось вытаскивать меня оттуда пьяную в хлам и тащить домой. Они сходили с ума, когда мне стукнуло восемнадцать, я поступила в колледж и не посещала ни одной лекции. Они беспокоились, когда я оканчивала колледж и безвылазно торчала на лекциях. Они нервничали, когда мне было двадцать и я рассталась со своей первой настоящей любовью и две недели ревела, не выходя из темной комнаты. Они впали в панику, когда я бросила работу и поехала в Лондон служить официанткой. Тогда мне было двадцать три года.
Теперь мне почти тридцать, ^ замужем, и у меня есть ребенок, а им все равно приходится за меня волноваться. Несправедливо, верно? Не успели они с облегчением вздохнуть и подумать: «Слава богу, она нашла себе хорошего мужа, может быть, нашим волнениям пришел конец? Может быть, мы теперь можем волноваться за ее четырех младших сестер?» Но я тут как тут: уж извините, напрасные надежды — я вернулась, и на этот раз все куда хуже, чем раньше.
Неудивительно, что они выглядели такими серыми и унылыми.
— Слава богу, — сказала мама, заметив меня. — Мы уж решили, что ты опоздала на самолет.
— Простите, — промямлила я и расплакалась.
Мы обнялись, и они оба тоже расплакались при виде своей первой внучки.
Нет, все же придется ее как-то назвать.
Мы с трудом выбрались с переполненной стоянки дублинского аэропорта. Задержка произошла, когда мой отец попытался выехать через заранее оплаченный выезд, хотя денег не платил. За нами выстроился целый ряд машин. Им всем пришлось подать назад, чтобы он смог развернуться. Отец слегка рассердился, как и некоторые другие водители, но не будем об этом.
Выбравшись на шоссе, мы какое-то время ехали молча. Ситуация была очень странной. Мама сидела сзади, держала на руках девочку и слегка ее покачивала. Мне вдруг захотелось снова оказаться ребенком, чтобы мама прижала меня к себе и убедила, что все будет хорошо.
— Значит, бедолага Джеймс дал деру, — заметил папа.
— Да, па, — со слезами промолвила я.
Мой отец никогда по-настоящему не любил Джеймса. Отец — единственный мужчина в доме, переполненном женщинами, поэтому он всегда тоскует о мужском обществе — о ком-нибудь, с кем можно поговорить о футболе и тому подобном. Ему не нравилось, что Джеймс не играет в регби и знал слишком много о стряпне. Не имело значения, что отец сам выполнял всю домашнюю работу в доме, стряпня — совсем другое дело, чисто женское, так он считал. Но он вовсе не хотел, чтобы я была несчастна.
— Послушай, Клэр, — начал он хорошо знакомым мне тоном, который означал: сейчас я буду держать речь по поводу эмоциональных вопросов, я к такому не привык, чувствую себя неловко, но я должен это сделать. — Мы все в нашей семье тебя любим, наш дом — всегда твой дом. Ты с девочкой можешь жить с нами сколько пожелаешь. И… гм… мы с мамой знаем, как тебе плохо, и, если мы можем чем-то помочь, ты дай нам знать. Вот так. — Он прибавил скорости, почувствовав глубокое облегчение, разделавшись с неприятной проблемой.
— Спасибо, папа, — сказала я, снова заревев. — Я знаю.
Я была преисполнена благодарности. Чудесно было знать, что они меня любят. Вот только это не компенсировало мне потерю мужчины, который был моим лучшим другом, моим любовником и самым надежным островком в этом ненадежном мире.
Наконец мы приехали домой. Все выглядело так же, как и раньше. А почему нет? Ведь жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И пахло в доме так же — знакомо и приятно. Мы отнесли вещи и корзинку наверх в ту комнату, где я всю жизнь жила с моей сестрой Маргарет. (Маргарет всегда была спортивной, открытой и не имела дурных привычек, сейчас ей было двадцать шесть лет, и она жила в Чикаго, выйдя замуж за своего первого и последнего поклонника ) Комната выглядела странно — в ней давно никто не жил. На полу стояло несколько пар обуви Маргарет, покрытых пылью. В шкафу висела какая-то оставленная ею одежда.
Я швырнула веши на пол. установила поудобнее корзинку и положила туда малышку, поставила на туалетный столик подогреватель для бутылочек с изображением коровы, прыгающей через луну, расставила свои книги на полке, высыпала косметику из сумочки на туалетный столик, села на кровать и сбросила туфли. Всего несколько минут — и комната стала напоминать свинарник.
Вот так-то лучше!
— Ну, кто сейчас здесь? — спросила я маму.
— В данный момент только мы с отцом, — ответила она. — Хелен в колледже, придет домой позже. А где Анна, один бог знает. Я ее уже несколько дней не видела.
Анна и Хелен — мои младшие сестры, которые все еще продолжали жить в родительском доме.
Мама посидела со мной, пока я кормила ребенка. Потом я ее запеленала и положила спать в корзинку. Мы с мамой долго молча сидели на кровати. Дождь кончился, выглянуло солнце. Через открытое окно чувствовался запах мокрого сада и доносится посвист ветра, запутавшегося в ветвях деревьев. Мирный февральский день.
— Поешь что-нибудь? — спросила мать.
Я отрицательно покачала головой.
— Но ты должна есть, особенно сейчас! Тебе нужны силы, чтобы ухаживать за ребенком. Сделать тебе суп?
Я невольно поморщилась.
— Из пакетика? — спросила я.
— Из пакетика, — мягко подтвердила мама.
— Нет, мам, спасибо, что-то не хочется.
Пожалуй, мне лучше объясниться сразу Способность стряпать в нашей семье пропускает по целому поколению. Я умею готовить, следовательно, моя дочь не сможет. Бог был к ней милостив — иначе что у нее будет за жизнь? В соответствии с тем же принципом моя мать готовить не умела. Она и разные вкусные вещи не были лучшими друзьями. Правильнее будет сказать, они едва здоровались.
На меня навалились кошмарные воспоминания о семейных обедах. Я что, сошла с ума? Какого черта я сюда приперлась? Или я намереваюсь умереть с голода?
Впрочем, может быть, это и к лучшему, если вам когда-нибудь потребуется срочно сбросить вес (собрались в отпуск на две недели, скоро свадьба сестры, хотите завлечь самого красивого парня в офисе), не теряйте время на возню с группой для анонимных обжор и не садитесь на диету. Просто приезжайте на две недели к нам и настаивайте, чтобы мама для вас готовила.
Я говорю вполне серьезно — комната Рейчел свободна. К концу двух недель вы превратитесь в скелет. Потому что. как бы ни были вы голодны, вы не сможете заставить себя есть то, что состряпала моя мама.
Удивляюсь, что еще в детстве никто из нас не попал в больницу по поводу недоедания.
Меня и сестер звали к ужину. Мы рассаживались вокруг стола и несколько минут удивленно молча таращились на свои тарелки. Наконец одна из нас подавала голос:
— У кого-нибудь есть идеи?
— Может, это курица? — с сомнением говорила Map-rape г, осторожно шевеля еду вилкой.
— Ой. а я думала, что это цветная капуста! — восклицала вегетарианка Рейчел и бросалась прочь, пока ее не вырвало.
— Что бы это ни было, я есть не стану, — заявляла Хелен. — Уж с хлопьями точно не ошибешься. — И отправлялась за миской.
Так что к тому времени, когда за стол садилась мама и объявляла, что она готовила (это овощное рагу, неблагодарные поросята!), мы уже выбирались из-за стола и отправлялись на разведку в кухню, надеясь найти в буфете что-нибудь хотя бы отдаленно съедобное.
— Маргарет! — кричала мама, обращаясь к своей наиболее послушной дочери. — Неужели ты даже не попробуешь?
Маргарет, как хорошая девочка, подносила вилку к губам.
— Ну? — спрашивала мама затаив дыхание.
— Собака есть не станет, — отвечала Маргарет, поскольку честность была одним из ее достоинств наряду с послушанием.
Итак, после нескольких жутких лет несъедобных обедов и ужинов наша матушка, к великому облегчению всей семьи, решила вообще прекратить готовить. Теперь, если кто-то из дочерей или собственный муж заявляли, что хотят есть, она молча вела их на кухню и говорила:
— В холодильнике полно замороженных продуктов. — Мама распахивала дверцу, демонстрируя полный набор различных блюд. Затем вела голодающего в другой конец кухни и возвещала: — Все славят микроволновые печи. Советую тебе с ней подружиться. Ты поймешь, насколько они полезны для борьбы с голодом в этом доме.
Теперь вы понимаете, почему я отказалась от предложенного ею супа.
Но самым замечательным в решении мамы отказаться готовить и вообще делать что-либо по дому было то, что у нее появилась масса свободного времени. Ежедневно она в среднем смотрела шесть мыльных опер и, соответственно, была хорошо подготовлена к тому, чтобы давать советы дочерям по поводу их любовной жизни.
Мы сидели в быстро темнеющей комнате и прислушивались к спокойному дыханию малышки.
— Она такая красивая, — сказала мама.
— Да, — согласилась я и принялась тихо плакать.
— Что у вас случилось? — спросила мама.
— Не знаю, — сказала я. — Мне казалось, все хорошо. Думала, что он с таким же нетерпением ждет ребенка, как и я. Я знаю, во время моей беременности ему пришлось нелегко. Меня постоянно тошнило, я растолстела, мы почти не занимались сексом… Но я считала, что он все понимает!
Моя мама оказалась на высоте. Она не стала говорить мне всякие глупости про мужчин, про то, что они… «не такие, как мы, дорогая». Она не унизила меня предположением, что Джеймс ушел, потому что мы не занимались любовью, пока я была беременна.
— Что мне теперь делать? — спросила я, понимая, что она, так же как и я, не знает ответа.
— Тебе придется все эго пережить, — сказала она. — Другого выхода нет. Не старайся ничего понять, только с ума сойдешь. Единственный человек, который может объяснить тебе, почему Джеймс тебя бросил, сам Джеймс. Но если он не хочет с тобой разговаривать, заставить ты его не сможешь. Возможно, он и сам толком не понимает, почему это случилось. Так или иначе, ты не можешь изменить его чувства. Если он говорит, что больше тебя не любит, а любит ту женщину, ты должна это принять. Кто знает, он может вернуться, а может и не вернуться, но в любом случае тебе надо это пережить.
— Но мне так больно, — беспомощно заметила я, — Я знаю, — печально согласилась она. — И если бы я могла тебе помочь, то обязательно бы помогла, ты знаешь.
Я взглянула на свою дочурку, мирно спавшую в корзинке, такую невинную и счастливую, и вдруг ощутила огромное беспокойство. Я хотела, чтобы она всегда была счастлива. Мне хотелось покрепче обнять ее и не отпускать. Я не могла допустить, чтобы ее когда-нибудь оттолкнули, чтобы она пережила такое же одиночество, какое выпало на мою долю. Мне хотелось навсегда защитить ее от боли. Но я знала, что не смогу. Жизнь об этом позаботится.
В этот момент распахнулась дверь, заставив нас обеих вздрогнуть. То была моя младшая сестра Хелен — восемнадцать лет, студентка первого курса университета, изучает, ни много ни мало, антропологию, историю искусств и древнегреческий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40