От меня никакой пользы. Никому. – Голос Фредди дрогнул. Он громко высморкался, нервно комкая в ладони носовой платок. Окленд, склонившись, обнял его за плечи. Фредди заметил, что в зеленых глазах брата не было гнева, хотя Окленд, казалось, выглядел рассерженным.
– Найди себе какое-нибудь занятие. Любое, которое дало бы тебе возможность не чувствовать себя бесполезным. Тебе не обязательно идти на фронт, Фредди. Вовсе не все должны отправиться на войну.
Он умолк. Затем открыл дверцу автомобиля.
– Я переговорю с Джейн Канингхэм. В госпитале всегда нужны люди: дежурные, санитары, водители.
– Водители?
– На машину «Скорой помощи». Все, залезай, поедем.
Машина задрожала, взревел мотор. Окленд круто развернулся и погнал машину на полной скорости. Фредди казалось, что из Лондона они ехали быстро, но обратно возвращались еще быстрее. Он вглядывался в сумерки, которые все сгущались, а живые изгороди у дороги как будто подступали ближе. Одна за другой пролетали мимо развилки, машина буквально пожирала дорогу. Фредди крикнул было брату, чтоб тот убавил скорость, но встречный ветер отбросил его слова далеко назад. Фредди вцепился руками в кресло, ногами уперся в пол. То и дело, визжа шинами, машина делала поворот, затем другой. Фредди закрыл глаза. У него возникло явственное ощущение, что сейчас он погибнет. Если машина впишется в один поворот, то следующий их обязательно настигнет. Миг – и со всем будет покончено.
Он не открывал глаза до тех пор, пока они не въехали в пригородные кварталы, и Окленд сбавил газ. Но вот уже и Парк-Лейн. В последний раз взвизгнув шинами, машина въехала на задний двор к гаражам. Фредди еще не успел сообразить, что можно без риска для жизни выбраться из сиденья, а Окленд уже покинул автомобиль и стремительным шагом направился к дому.
– Ты разозлился! – воскликнул Фредди, догоняя Окленда и хватая его за рукав.
– Да, я разозлился.
– На меня?
– Нет, на нее. На то, что она сделала с тобой и пытается сотворить с собою. Так что я собираюсь подняться наверх… и показать ей, насколько я разозлился.
– Сейчас? Окленд, ты не можешь так поступить! Не делай этого.
– Нет, могу. Никого дома нет, все ушли в оперу. Значит, там не будет никого, только Дженна и сиделка.
– Окленд, прошу тебя – не надо. Она больна.
– По-твоему, я не знаю? – Окленд отстранил брата с дороги. – Ты сам мне только что рассказал, насколько она больна.
* * *
Констанца не услышала, как Окленд вошел в ее комнату и сел в кресло возле ее кровати. Все эти дни она была то ли во сне, то ли в полузабытьи. Ее взгляд был устремлен в окно комнаты. Она любила наблюдать за перепадами света в небе за окном, за тем, как плывут облака, слушать, как поют птицы на улице. Но в последние несколько дней она стала замечать нечто необычное. Доносившийся с улицы шум звучал глуше, и свет тоже начал меняться. Он больше не был так ярок, как прежде, казалось, окно отодвигалось вглубь и обрамлявшие его занавески удаляются вместе с ним. В самом деле, ей приходилось напрягать зрение, чтобы различить окно или обстановку в комнате. Однажды ей пришло в голову – вчера это было, позавчера? – что она постепенно слепнет. И на этой мысли ей захотелось сосредоточиться – как-то все будет, если она вдруг ослепнет?.. Но ни сосредоточиться, ни даже удержать мысль сколько-нибудь долго не получалось. «Похоже, я умираю», – думала Констанца. Поначалу эта мысль была яркой, огромной, словно приходилось смотреть на солнце. Но затем и она уплывала, а на ее место возвращалась темнота. Впрочем, ей больше нравилась темнота – в ней были заключены и мир, и покой.
В эту ночь, в эту самую памятную ночь, Констанца открыла глаза, посмотрела туда, где следовало быть окну, и увидела… фиалки. Она различила даже не сами цветы, а только лишь их цвет и запах. Все возможные оттенки цвета, сменяя один другой, открылись ее взгляду: от едва приметного палево-серого до светлого, как лаванда, и густо-синего, как зрелый виноград. Этот цвет, сам запах – запах сырой свежей земли – потрясли ее – и Констанца радостно вскрикнула.
– Прикоснись к ним!
Слова Окленда, а она сразу поняла, что это Окленд, прозвучали, казалось ей, необычайно громко. Так громко, что Констанце привиделось, что это сон. Но он повторил эти слова. Выходило, что это и не сон вовсе. Затем так медленно, что, казалось, и Земля быстрее вертится, она повернула голову на подушке и увидела его напряженное лицо, словно плывущее перед ее глазами, то удаляясь, то приближаясь. Окленд нахмурился. Он что-то держал в руках, что-то протягивал ей. Потом взял ее за плечи и помог подняться на кровати. Оказалось – это маленький букетик фиалок. Только что он вытащил их из вазы на столе, но Констанца не могла этого знать. Она была удивлена цветам, удивлена тем, что вообще могла видеть. Ей хотелось прикоснуться к букетику, но не хватало сил поднять руку, вдруг оказавшуюся такой тяжелой.
– Ну-ка, как они пахнут?
Окленд поднес цветы так близко к ее лицу, что они каждым лепестком словно гладили ее по щекам. Она увидела прожилки на зеленом листке, увидела, что у каждого цветка есть глазок, и все эти глазки обращены к ней. Запах был всепоглощающим, в нем можно было просто захлебнуться.
Окленд сжал ее запястье.
– Сейчас тебе время принимать веронал, но мы обойдемся без него. Выпей это. Это просто вода. Не спеши.
Окленд поднес стакан к ее губам. Но ее горло сдавила судорога, губы отказывались повиноваться. Несколько капель воды пролилось. Окленд не стал вытирать их, как делала обычно сиделка. Он поставил стакан и посмотрел на Констанцу. То ли от выпитой воды, то ли от холодных пролитых капель, но Констанца обнаружила, что может видеть Окленда. Она ясно различала прядь его волос, упавших на бровь, от этого они казались словно выточенными резцом, его нос, его сосредоточенное лицо. Она увидела его строгие глаза, которые, как ей казалось, глядели испытующе.
– Ты хорошо меня видишь?
Констанца кивнула.
– Какого цвета моя куртка?
– Черная.
Это слово так долго пробивалось на свет, что Констанца уже и сама не была уверена – то ли она сказала. Видимо, все-таки сказала правильно, раз Окленд утвердительно кивнул в ответ. Он встал, ей показалось – растворился, поплыл перед глазами. Вдруг появился снова, в руке он держал зеркало.
– Сядь.
Снова он приподнял ее, посадил, подложив подушки. Затем сделал неожиданную вещь: поднес зеркало к ее лицу. Зеркало уже много недель было под запретом. Большое зеркало, висевшее над туалетным столиком, Дженна завесила шалью.
– Ну-ка, взгляни. Ты видишь? Взгляни на себя, Констанца.
Она послушно взглянула. Поначалу в зеркале различался лишь мутный перламутровый блеск, как внутри раковины, но ей хотелось подчиниться Окленду, она пристально вгляделась в отображение. Еще немного – и она увидела лицо.
Это лицо не принадлежало кому-либо, кого она знала. Резкие скулы под стянутой от истощения кожей, болезненные трещины вокруг рта, запавшие в темных провалах глаза. Она с недоумением смотрела в зеркало, в то время как ее руки непроизвольно, будто сами по себе, стали нервно разглаживать складки на покрывале.
Окленд опустил зеркало и, обхватив ее пальцы своей ладонью, поднес их к глазам Констанцы.
– Видишь, как ты исхудала? Твои пальцы похожи на спички. Твоими кистями можно трясти, словно погремушками.
По всей видимости, это сердило Окленда, поэтому Констанца принялась осматривать свои запястья и ладони. Конечно, они должны выглядеть ужасающе худыми и уродливыми. Но ведь вчера еще они были совершенно не такими?! Констанца, щурясь, пыталась рассмотреть свои руки, но не увидела ни пальцев, ни ладоней, ни рук Окленда, ни даже белых хрустящих простынь и покрывала, которое, она знала, должно быть красным, ни кресла, на котором сидел Окленд, кресла из черного дерева с резными узорами.
– Я хочу, чтобы ты оставила эту кровать. – Окленд откинул покрывала. – Не беспокойся, я знаю, что самой тебе не выбраться. Тебе и не надо стараться, я помогу тебе.
С его помощью она поднялась, встала на пол. От приложенных усилий и внезапного движения голова пошла кругом, комната закачалась и поплыла. Констанца чувствовала, что слепо и беспомощно цепляется пальцами за отвороты куртки Окленда.
Он тихонько повел ее к окну. Оно было открытым. Выглянув, Констанца не удержалась, чтобы не вскрикнуть. Затем они вышли на балкон – какой легкий и чистый воздух! Констанца чувствовала, как он заполняет легкие, освежает ум. Она огляделась вокруг: дома и облака, шум улицы, моросящее небо… Она снова воскликнула: – Дождь идет!
– Да, идет сильный дождь, и будет гроза. Ты ощущаешь дождь? Чувствуешь, как каплет на лицо?
– Да, – произнесла Констанца.
Она склонила голову Окленду на плечо. Пусть дождь моет ей лицо, решила она. Закрыв глаза, Констанца ощутила легкие уколы дождинок по векам, губам, щекам. Сначала это было приятно, она словно купалась в этой неожиданной роскоши. Но постепенно дождь намочил ее всю. Ей стало холодно в мокрой и липкой ночной сорочке.
– Окленд, отведи меня назад, – ее собственный голос поразил ее, он был совсем как прежний, только более хрипло звучал.
– Нет.
Теперь Констанца поняла, что он в самом деле был зол – более, чем ей когда-либо в своей жизни приходилось видеть.
– Ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?
– Да, – произнесла было Констанца, но, прежде чем она успела добавить хоть слово, Окленд тряхнул ее так, что в ее теле, казалось, все косточки пошли ходуном.
– Тогда слушай меня и запоминай, что я скажу. Ты убиваешь себя. Видимо, ты ждешь, что никто не станет вмешиваться и позволит тебе довести задуманное до конца. Но только не я – слышишь? Так что тебе придется выбирать – и выбирать немедленно: или ты вернешься назад и будешь жить, как жила прежде, или я просто разожму руки. Мы стоим над балюстрадой, и я просто отпущу тебя. Это будет намного быстрее и не так болезненно, как уморить себя голодом, – через мгновение все будет кончено. Сорок футов. Ты ничего не почувствуешь. Так что решай, как мы поступим.
С этими словами Окленд наклонился вперед. Констанца почувствовала, как железо балюстрады резануло ее по босым ступням. Она взглянула вниз и увидела улицу, сперва неясно, затем четче. По меньшей мере – сорок футов…
– Ты этого не сделаешь.
– Может, и нет. Может быть, я не настолько бездушный, каким бы хотел оказаться сейчас. Пусть так. Предоставляю выбор тебе. Смотри, перила балюстрады совсем низкие. Стоит чуть-чуть наклониться – и ты уже там, внизу.
Колени у нее подогнулись.
– Держись за поручень. Вот так. Ты можешь сама держаться на ногах, должна стоять сама. Теперь отпусти меня.
Окленд отнял ее руки от своей куртки. Констанца качнулась, пытаясь дотянуться до поручня балкона, дотянулась, но не удержала вначале в руках. Но в конце концов она вцепилась в этот поручень. Окленд находился где-то позади, поблизости или отошел на несколько шагов в глубь комнаты? Она все-таки чувствовала его позади, но, когда Окленд заговорил, голос его доносился откуда-то издали. Констанца мельком взглянула за поручень – улица словно притягивала ее к себе.
– Решай!
Конечно, теперь он был совсем далеко. Констанца едва слышала его голос, он тонул в дожде, ветре и небе. Она в самом деле способна прыгнуть, и, возможно, Окленд прав, подумалось ей. Может, это именно то, что ей нужно. Даже не прыгать, а самую малость наклониться. Тогда со всем будет покончено: с черными блокнотами, с черными снами, с черными червями, источившими ее сердце в этих снах. Как все просто!
Констанца свесила голову, она сосредоточенно всматривалась в улицу, все еще притягивающую взгляд, но не так отчаянно, как прежде. Что ты чувствуешь? – спрашивала себя Констанца. На что это может быть похоже – грохнуться об мостовую, разбиться, как скорлупа яйца?.. И со всем покончено, счеты сведены. Легко плыть к смерти, но прыгнуть в нее – совсем другое дело.
Она подняла лицо навстречу дождю, стараясь почувствовать запах промозглого городского воздуха, запах будущего, ибо, в конце концов, еще оставался шанс и на будущее. Если у нее достаточно воли умереть, то хватит воли жить. Она попыталась заглянуть в это будущее и неожиданно поняла, что оно тоже манит ее к себе: таинственное, неопределенное, а значит, наполненное замечательными возможностями.
«Отпускай поручень или делай ставку и играй», – отчетливо услышала она тихий и ясный голос. И в самый момент, когда осознала, что это именно тот нужный совет, который она хотела услышать, ее руки заскользили по железу. Улица обрушилась на нее со скоростью, от которой загудело в голове. Она закричала. Но ей показалось, она закричала потому, что руки Окленда уже обхватили ее сзади. Он находился намного ближе, чем она полагала.
Они так и стояли, не двигаясь, а вокруг гремели отдаленные грозы, лил дождь, хмурилось небо. Окленд неожиданно обернул ее к себе и пристально вгляделся в ее лицо. Он казался озадаченным. Констанце показалось, что в душе у него происходит что-то, чего он не может ни понять, ни принять.
Постепенно выражение отвращения сошло с его лица, раздраженная складка возле губ разгладилась. Тихим и утомленным голосом он произнес:
– Констанца, пойдем обратно.
– Я не могу измениться, – сказала Констанца той же ночью. Она поела и чувствовала себя значительно бодрее, как бы обновленной, – я не могу вот так взять и стать совершенно другой. Ты это знаешь, Окленд?
Окленд накрыл своей ладонью ее ладонь, лежащую на покрывале, так что их пальцы соприкоснулись.
– Я и не требую, чтобы ты изменилась. Ты – это ты. – Он помолчал. – Так это все из-за Флосса? Из-за того несчастного случая?
– Нет, не только из-за этого.
– Тогда из-за Фредди? Из-за дневников твоего отца?
– Да. Он рассказал тебе, что я сделала?
– Не все. Думаю, кое-что он опустил.
– Я не стану оправдываться. И не буду просить прощения, – заторопилась Констанца, ее руки нервно теребили покрывало. – Теперь ты знаешь, что я собой представляю, причем с самой худшей стороны. Уверена, что это для тебя не новость, а лишь подтверждение твоего прежнего мнения. Ведь я тебе никогда не нравилась. Я сама себе часто не нравлюсь, даже ненавижу иногда.
– Поэтому ты придумала себе наказание?
– Наказание? – Констанца была задета его тоном, чего Окленд, по-видимому, и добивался. Она отвернулась.
– Ты решила умереть. Настроилась на это. Разве это не наказание, по-своему?
– Может, и так. Возможно, – снова заговорила Констанца. – Я сама себе не нравлюсь. Я причиняла людям боль. Не знаю, как это объяснить, Окленд, но я не всегда такая. Иногда я прямо всем сердцем чувствую, что могу быть доброй или, по крайней мере, немного добрее. Но тут словно что-то включается, что-то во мне происходит, и от меня снова случаются одни неприятности. Мой отец обычно говорил в таких случаях…
– Ты должна забыть своего отца. Должна… выбросить его из памяти.
– Но я его дочь, – возразила она, и ее руки снова начали нервно разглаживать складки на простынях.
«Похоже, у нее опять начинается лихорадка», – подумал Окленд и потрогал ладонью ее лоб. Он и в самом деле оказался горячим. От прикосновения его руки Констанца закрыла глаза. Она беспокойно задвигалась в постели, пытаясь устроиться поудобнее, затем затихла. Окленд отодвинулся от нее, тихо встал и в задумчивости прошелся по комнате. Мгновение спустя дыхание Констанцы стало ровным. Не желая оставлять ее одну, он подошел к окну.
* * *
Исповедь Фредди потрясла Окленда, хотя он старался не выказать этого. Он был потрясен тем, что Фредди рассказал, и тем, о чем он не обмолвился. История Фредди прошла через внутреннюю цензуру, в ней были очевидные провалы. История брата не выходила из головы, он перебирал мысленно те факты, которыми Фредди поделился: то, что Шоукросс вел дневники, то, что Констанца и Фредди прочитали их, то, что Фредди знал об измене матери.
Окленд, некоторое время наблюдавший из окна, как затихает ливень, обернулся. Констанца спала, ее щеки пылали, волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Она все еще ребенок, сказал себе Окленд и сразу же понял, что это не так. Констанца никогда не была похожа на обычных детей. Даже ее взгляд – настороженный и вызывающий, словно в ожидании внезапной обиды, – принадлежал гораздо более взрослому человеку.
Кто-то украл у нее детство. Окленд снова подошел к кровати. Констанца застонала, заметалась во сне, комкая простыни, и снова застонала.
Окленд прикоснулся к ней. Констанца шевельнулась и, когда его рука легла поверх ее, открыла глаза. Она смахнула упавшую на лицо прядь волос. Ее глаза, широко раскрытые, темные и непонимающие, были обращены к нему. Она постепенно приходила в себя.
– А, Окленд, это ты? Мне снился дурной сон. Ужасный сон. Возьми мою ладонь, сожми ее. Вот так, мне уже лучше. Не уходи, Окленд, посиди немного, поговори со мной.
– О чем ты хочешь со мной говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Найди себе какое-нибудь занятие. Любое, которое дало бы тебе возможность не чувствовать себя бесполезным. Тебе не обязательно идти на фронт, Фредди. Вовсе не все должны отправиться на войну.
Он умолк. Затем открыл дверцу автомобиля.
– Я переговорю с Джейн Канингхэм. В госпитале всегда нужны люди: дежурные, санитары, водители.
– Водители?
– На машину «Скорой помощи». Все, залезай, поедем.
Машина задрожала, взревел мотор. Окленд круто развернулся и погнал машину на полной скорости. Фредди казалось, что из Лондона они ехали быстро, но обратно возвращались еще быстрее. Он вглядывался в сумерки, которые все сгущались, а живые изгороди у дороги как будто подступали ближе. Одна за другой пролетали мимо развилки, машина буквально пожирала дорогу. Фредди крикнул было брату, чтоб тот убавил скорость, но встречный ветер отбросил его слова далеко назад. Фредди вцепился руками в кресло, ногами уперся в пол. То и дело, визжа шинами, машина делала поворот, затем другой. Фредди закрыл глаза. У него возникло явственное ощущение, что сейчас он погибнет. Если машина впишется в один поворот, то следующий их обязательно настигнет. Миг – и со всем будет покончено.
Он не открывал глаза до тех пор, пока они не въехали в пригородные кварталы, и Окленд сбавил газ. Но вот уже и Парк-Лейн. В последний раз взвизгнув шинами, машина въехала на задний двор к гаражам. Фредди еще не успел сообразить, что можно без риска для жизни выбраться из сиденья, а Окленд уже покинул автомобиль и стремительным шагом направился к дому.
– Ты разозлился! – воскликнул Фредди, догоняя Окленда и хватая его за рукав.
– Да, я разозлился.
– На меня?
– Нет, на нее. На то, что она сделала с тобой и пытается сотворить с собою. Так что я собираюсь подняться наверх… и показать ей, насколько я разозлился.
– Сейчас? Окленд, ты не можешь так поступить! Не делай этого.
– Нет, могу. Никого дома нет, все ушли в оперу. Значит, там не будет никого, только Дженна и сиделка.
– Окленд, прошу тебя – не надо. Она больна.
– По-твоему, я не знаю? – Окленд отстранил брата с дороги. – Ты сам мне только что рассказал, насколько она больна.
* * *
Констанца не услышала, как Окленд вошел в ее комнату и сел в кресло возле ее кровати. Все эти дни она была то ли во сне, то ли в полузабытьи. Ее взгляд был устремлен в окно комнаты. Она любила наблюдать за перепадами света в небе за окном, за тем, как плывут облака, слушать, как поют птицы на улице. Но в последние несколько дней она стала замечать нечто необычное. Доносившийся с улицы шум звучал глуше, и свет тоже начал меняться. Он больше не был так ярок, как прежде, казалось, окно отодвигалось вглубь и обрамлявшие его занавески удаляются вместе с ним. В самом деле, ей приходилось напрягать зрение, чтобы различить окно или обстановку в комнате. Однажды ей пришло в голову – вчера это было, позавчера? – что она постепенно слепнет. И на этой мысли ей захотелось сосредоточиться – как-то все будет, если она вдруг ослепнет?.. Но ни сосредоточиться, ни даже удержать мысль сколько-нибудь долго не получалось. «Похоже, я умираю», – думала Констанца. Поначалу эта мысль была яркой, огромной, словно приходилось смотреть на солнце. Но затем и она уплывала, а на ее место возвращалась темнота. Впрочем, ей больше нравилась темнота – в ней были заключены и мир, и покой.
В эту ночь, в эту самую памятную ночь, Констанца открыла глаза, посмотрела туда, где следовало быть окну, и увидела… фиалки. Она различила даже не сами цветы, а только лишь их цвет и запах. Все возможные оттенки цвета, сменяя один другой, открылись ее взгляду: от едва приметного палево-серого до светлого, как лаванда, и густо-синего, как зрелый виноград. Этот цвет, сам запах – запах сырой свежей земли – потрясли ее – и Констанца радостно вскрикнула.
– Прикоснись к ним!
Слова Окленда, а она сразу поняла, что это Окленд, прозвучали, казалось ей, необычайно громко. Так громко, что Констанце привиделось, что это сон. Но он повторил эти слова. Выходило, что это и не сон вовсе. Затем так медленно, что, казалось, и Земля быстрее вертится, она повернула голову на подушке и увидела его напряженное лицо, словно плывущее перед ее глазами, то удаляясь, то приближаясь. Окленд нахмурился. Он что-то держал в руках, что-то протягивал ей. Потом взял ее за плечи и помог подняться на кровати. Оказалось – это маленький букетик фиалок. Только что он вытащил их из вазы на столе, но Констанца не могла этого знать. Она была удивлена цветам, удивлена тем, что вообще могла видеть. Ей хотелось прикоснуться к букетику, но не хватало сил поднять руку, вдруг оказавшуюся такой тяжелой.
– Ну-ка, как они пахнут?
Окленд поднес цветы так близко к ее лицу, что они каждым лепестком словно гладили ее по щекам. Она увидела прожилки на зеленом листке, увидела, что у каждого цветка есть глазок, и все эти глазки обращены к ней. Запах был всепоглощающим, в нем можно было просто захлебнуться.
Окленд сжал ее запястье.
– Сейчас тебе время принимать веронал, но мы обойдемся без него. Выпей это. Это просто вода. Не спеши.
Окленд поднес стакан к ее губам. Но ее горло сдавила судорога, губы отказывались повиноваться. Несколько капель воды пролилось. Окленд не стал вытирать их, как делала обычно сиделка. Он поставил стакан и посмотрел на Констанцу. То ли от выпитой воды, то ли от холодных пролитых капель, но Констанца обнаружила, что может видеть Окленда. Она ясно различала прядь его волос, упавших на бровь, от этого они казались словно выточенными резцом, его нос, его сосредоточенное лицо. Она увидела его строгие глаза, которые, как ей казалось, глядели испытующе.
– Ты хорошо меня видишь?
Констанца кивнула.
– Какого цвета моя куртка?
– Черная.
Это слово так долго пробивалось на свет, что Констанца уже и сама не была уверена – то ли она сказала. Видимо, все-таки сказала правильно, раз Окленд утвердительно кивнул в ответ. Он встал, ей показалось – растворился, поплыл перед глазами. Вдруг появился снова, в руке он держал зеркало.
– Сядь.
Снова он приподнял ее, посадил, подложив подушки. Затем сделал неожиданную вещь: поднес зеркало к ее лицу. Зеркало уже много недель было под запретом. Большое зеркало, висевшее над туалетным столиком, Дженна завесила шалью.
– Ну-ка, взгляни. Ты видишь? Взгляни на себя, Констанца.
Она послушно взглянула. Поначалу в зеркале различался лишь мутный перламутровый блеск, как внутри раковины, но ей хотелось подчиниться Окленду, она пристально вгляделась в отображение. Еще немного – и она увидела лицо.
Это лицо не принадлежало кому-либо, кого она знала. Резкие скулы под стянутой от истощения кожей, болезненные трещины вокруг рта, запавшие в темных провалах глаза. Она с недоумением смотрела в зеркало, в то время как ее руки непроизвольно, будто сами по себе, стали нервно разглаживать складки на покрывале.
Окленд опустил зеркало и, обхватив ее пальцы своей ладонью, поднес их к глазам Констанцы.
– Видишь, как ты исхудала? Твои пальцы похожи на спички. Твоими кистями можно трясти, словно погремушками.
По всей видимости, это сердило Окленда, поэтому Констанца принялась осматривать свои запястья и ладони. Конечно, они должны выглядеть ужасающе худыми и уродливыми. Но ведь вчера еще они были совершенно не такими?! Констанца, щурясь, пыталась рассмотреть свои руки, но не увидела ни пальцев, ни ладоней, ни рук Окленда, ни даже белых хрустящих простынь и покрывала, которое, она знала, должно быть красным, ни кресла, на котором сидел Окленд, кресла из черного дерева с резными узорами.
– Я хочу, чтобы ты оставила эту кровать. – Окленд откинул покрывала. – Не беспокойся, я знаю, что самой тебе не выбраться. Тебе и не надо стараться, я помогу тебе.
С его помощью она поднялась, встала на пол. От приложенных усилий и внезапного движения голова пошла кругом, комната закачалась и поплыла. Констанца чувствовала, что слепо и беспомощно цепляется пальцами за отвороты куртки Окленда.
Он тихонько повел ее к окну. Оно было открытым. Выглянув, Констанца не удержалась, чтобы не вскрикнуть. Затем они вышли на балкон – какой легкий и чистый воздух! Констанца чувствовала, как он заполняет легкие, освежает ум. Она огляделась вокруг: дома и облака, шум улицы, моросящее небо… Она снова воскликнула: – Дождь идет!
– Да, идет сильный дождь, и будет гроза. Ты ощущаешь дождь? Чувствуешь, как каплет на лицо?
– Да, – произнесла Констанца.
Она склонила голову Окленду на плечо. Пусть дождь моет ей лицо, решила она. Закрыв глаза, Констанца ощутила легкие уколы дождинок по векам, губам, щекам. Сначала это было приятно, она словно купалась в этой неожиданной роскоши. Но постепенно дождь намочил ее всю. Ей стало холодно в мокрой и липкой ночной сорочке.
– Окленд, отведи меня назад, – ее собственный голос поразил ее, он был совсем как прежний, только более хрипло звучал.
– Нет.
Теперь Констанца поняла, что он в самом деле был зол – более, чем ей когда-либо в своей жизни приходилось видеть.
– Ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?
– Да, – произнесла было Констанца, но, прежде чем она успела добавить хоть слово, Окленд тряхнул ее так, что в ее теле, казалось, все косточки пошли ходуном.
– Тогда слушай меня и запоминай, что я скажу. Ты убиваешь себя. Видимо, ты ждешь, что никто не станет вмешиваться и позволит тебе довести задуманное до конца. Но только не я – слышишь? Так что тебе придется выбирать – и выбирать немедленно: или ты вернешься назад и будешь жить, как жила прежде, или я просто разожму руки. Мы стоим над балюстрадой, и я просто отпущу тебя. Это будет намного быстрее и не так болезненно, как уморить себя голодом, – через мгновение все будет кончено. Сорок футов. Ты ничего не почувствуешь. Так что решай, как мы поступим.
С этими словами Окленд наклонился вперед. Констанца почувствовала, как железо балюстрады резануло ее по босым ступням. Она взглянула вниз и увидела улицу, сперва неясно, затем четче. По меньшей мере – сорок футов…
– Ты этого не сделаешь.
– Может, и нет. Может быть, я не настолько бездушный, каким бы хотел оказаться сейчас. Пусть так. Предоставляю выбор тебе. Смотри, перила балюстрады совсем низкие. Стоит чуть-чуть наклониться – и ты уже там, внизу.
Колени у нее подогнулись.
– Держись за поручень. Вот так. Ты можешь сама держаться на ногах, должна стоять сама. Теперь отпусти меня.
Окленд отнял ее руки от своей куртки. Констанца качнулась, пытаясь дотянуться до поручня балкона, дотянулась, но не удержала вначале в руках. Но в конце концов она вцепилась в этот поручень. Окленд находился где-то позади, поблизости или отошел на несколько шагов в глубь комнаты? Она все-таки чувствовала его позади, но, когда Окленд заговорил, голос его доносился откуда-то издали. Констанца мельком взглянула за поручень – улица словно притягивала ее к себе.
– Решай!
Конечно, теперь он был совсем далеко. Констанца едва слышала его голос, он тонул в дожде, ветре и небе. Она в самом деле способна прыгнуть, и, возможно, Окленд прав, подумалось ей. Может, это именно то, что ей нужно. Даже не прыгать, а самую малость наклониться. Тогда со всем будет покончено: с черными блокнотами, с черными снами, с черными червями, источившими ее сердце в этих снах. Как все просто!
Констанца свесила голову, она сосредоточенно всматривалась в улицу, все еще притягивающую взгляд, но не так отчаянно, как прежде. Что ты чувствуешь? – спрашивала себя Констанца. На что это может быть похоже – грохнуться об мостовую, разбиться, как скорлупа яйца?.. И со всем покончено, счеты сведены. Легко плыть к смерти, но прыгнуть в нее – совсем другое дело.
Она подняла лицо навстречу дождю, стараясь почувствовать запах промозглого городского воздуха, запах будущего, ибо, в конце концов, еще оставался шанс и на будущее. Если у нее достаточно воли умереть, то хватит воли жить. Она попыталась заглянуть в это будущее и неожиданно поняла, что оно тоже манит ее к себе: таинственное, неопределенное, а значит, наполненное замечательными возможностями.
«Отпускай поручень или делай ставку и играй», – отчетливо услышала она тихий и ясный голос. И в самый момент, когда осознала, что это именно тот нужный совет, который она хотела услышать, ее руки заскользили по железу. Улица обрушилась на нее со скоростью, от которой загудело в голове. Она закричала. Но ей показалось, она закричала потому, что руки Окленда уже обхватили ее сзади. Он находился намного ближе, чем она полагала.
Они так и стояли, не двигаясь, а вокруг гремели отдаленные грозы, лил дождь, хмурилось небо. Окленд неожиданно обернул ее к себе и пристально вгляделся в ее лицо. Он казался озадаченным. Констанце показалось, что в душе у него происходит что-то, чего он не может ни понять, ни принять.
Постепенно выражение отвращения сошло с его лица, раздраженная складка возле губ разгладилась. Тихим и утомленным голосом он произнес:
– Констанца, пойдем обратно.
– Я не могу измениться, – сказала Констанца той же ночью. Она поела и чувствовала себя значительно бодрее, как бы обновленной, – я не могу вот так взять и стать совершенно другой. Ты это знаешь, Окленд?
Окленд накрыл своей ладонью ее ладонь, лежащую на покрывале, так что их пальцы соприкоснулись.
– Я и не требую, чтобы ты изменилась. Ты – это ты. – Он помолчал. – Так это все из-за Флосса? Из-за того несчастного случая?
– Нет, не только из-за этого.
– Тогда из-за Фредди? Из-за дневников твоего отца?
– Да. Он рассказал тебе, что я сделала?
– Не все. Думаю, кое-что он опустил.
– Я не стану оправдываться. И не буду просить прощения, – заторопилась Констанца, ее руки нервно теребили покрывало. – Теперь ты знаешь, что я собой представляю, причем с самой худшей стороны. Уверена, что это для тебя не новость, а лишь подтверждение твоего прежнего мнения. Ведь я тебе никогда не нравилась. Я сама себе часто не нравлюсь, даже ненавижу иногда.
– Поэтому ты придумала себе наказание?
– Наказание? – Констанца была задета его тоном, чего Окленд, по-видимому, и добивался. Она отвернулась.
– Ты решила умереть. Настроилась на это. Разве это не наказание, по-своему?
– Может, и так. Возможно, – снова заговорила Констанца. – Я сама себе не нравлюсь. Я причиняла людям боль. Не знаю, как это объяснить, Окленд, но я не всегда такая. Иногда я прямо всем сердцем чувствую, что могу быть доброй или, по крайней мере, немного добрее. Но тут словно что-то включается, что-то во мне происходит, и от меня снова случаются одни неприятности. Мой отец обычно говорил в таких случаях…
– Ты должна забыть своего отца. Должна… выбросить его из памяти.
– Но я его дочь, – возразила она, и ее руки снова начали нервно разглаживать складки на простынях.
«Похоже, у нее опять начинается лихорадка», – подумал Окленд и потрогал ладонью ее лоб. Он и в самом деле оказался горячим. От прикосновения его руки Констанца закрыла глаза. Она беспокойно задвигалась в постели, пытаясь устроиться поудобнее, затем затихла. Окленд отодвинулся от нее, тихо встал и в задумчивости прошелся по комнате. Мгновение спустя дыхание Констанцы стало ровным. Не желая оставлять ее одну, он подошел к окну.
* * *
Исповедь Фредди потрясла Окленда, хотя он старался не выказать этого. Он был потрясен тем, что Фредди рассказал, и тем, о чем он не обмолвился. История Фредди прошла через внутреннюю цензуру, в ней были очевидные провалы. История брата не выходила из головы, он перебирал мысленно те факты, которыми Фредди поделился: то, что Шоукросс вел дневники, то, что Констанца и Фредди прочитали их, то, что Фредди знал об измене матери.
Окленд, некоторое время наблюдавший из окна, как затихает ливень, обернулся. Констанца спала, ее щеки пылали, волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Она все еще ребенок, сказал себе Окленд и сразу же понял, что это не так. Констанца никогда не была похожа на обычных детей. Даже ее взгляд – настороженный и вызывающий, словно в ожидании внезапной обиды, – принадлежал гораздо более взрослому человеку.
Кто-то украл у нее детство. Окленд снова подошел к кровати. Констанца застонала, заметалась во сне, комкая простыни, и снова застонала.
Окленд прикоснулся к ней. Констанца шевельнулась и, когда его рука легла поверх ее, открыла глаза. Она смахнула упавшую на лицо прядь волос. Ее глаза, широко раскрытые, темные и непонимающие, были обращены к нему. Она постепенно приходила в себя.
– А, Окленд, это ты? Мне снился дурной сон. Ужасный сон. Возьми мою ладонь, сожми ее. Вот так, мне уже лучше. Не уходи, Окленд, посиди немного, поговори со мной.
– О чем ты хочешь со мной говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93