Королевская спальня будет предоставлена кому-то из гостей. Гвен решила, что в ней разместится Эдди Шоукросс.
На деле же ее любовник вот уже несколько месяцев убеждал ее дать ему возможность выспаться в этой спальне. У Шоукросса было живое сексуальное воображение, и Гвен догадывалась, что у него существуют какие-то особые планы, связанные с пребыванием в этом помещении, – хотя он не расскажет ей, в чем они заключались, потому что был довольно скрытен. Эта неопределенность воспламеняла ее собственное воображение; в течение месяцев искушение и покорность вели между собой отчаянное сражение. Наконец она решила рискнуть и, к своему удивлению, выяснила, что Дентон может отступать.
Правда, одержав победу, Гвен стала испытывать некоторое беспокойство. Поглядывая на своего мужа, она пыталась понять, не подозревает ли он ее, спрашивала себя, не слишком ли далеко она зашла. Однако за последние несколько дней ее беспокойство сошло на нет. Дентон вообще обладал плохим характером, но в этом не было ничего особенного, и Гвен считала, точнее, была почти уверена, что ее муж ничего не подозревает. Частично потому, что она и Шоукросс были очень осторожны, частью потому, что Дентон не наделен особой сообразительностью, а главным образом, говорила она себе, потому, что Дентона это вообще не интересует.
После рождения Стини пунктуальные еженедельные визиты мужа в ее комнату прекратились окончательно. Вместо этого Дентон с той же пунктуальностью наносил такие же еженедельные визиты в Лондон, где, как Гвен предполагала, у него появилась какая-то женщина. Правда, он не любил Шоукросса и даже не утруждался скрывать свою неприязнь, но с его стороны, считала Гвен, это было всего лишь проявлением снобизма. Дентон не испытывал симпатии к Шоукроссу из-за его сословной принадлежности, из-за школы, в которую тот ходил, из-за того, что тот был писателем, профессия, к которой Дентон питал откровенное презрение. Но этот снобизм определенным образом шел только на пользу ситуации: Дентону не могло прийти в голову, что такой человек, как Шоукросс, может оказаться его соперником.
Так что Гвен чувствовала себя почти в безопасности и поэтому позволила себе стать не такой осторожной. Она осмелилась с неприязнью относиться к своему браку с Дентоном, она начала выражать свое недовольство его грубостью. Ей было тридцать восемь, Дентону шестьдесят пять. И когда она наконец решилась заявить, что в этот уик-энд Эдди будет почивать в Королевской спальне, и лицо ее мужа побагровело от ярости, она поймала себя на том, что задает себе новый вопрос: неужели ей придется быть связанной с Дентоном до конца жизни?
Вопрос этот она придержала. Она не осмелилась намекнуть на такие мысли даже своему любовнику. Ибо какой же у нее выбор? Развод? Об этом даже не шла речь! Она потеряет детей, положение в обществе, она окажется без средств. Такой путь к свободе немыслим, и Гвен подозревала, что Эдди не одобрил бы его. Единственным источником его доходов было писательское ремесло, он выяснил, что нелегко обеспечивать даже Констанцу, на что часто жаловался. И кроме того, он был не тем человеком, который согласился бы обречь себя на такую судьбу. Когда Гвен впервые встретилась с Шоукроссом, он уже пользовался репутацией дамского угодника, питая особое пристрастие к представительницам аристократии. Шоукросс, как говорилось, не может уложить в постель кого-нибудь меньше герцогини, и его друзья откровенно подшучивали о методах, которыми он завоевывал себе место в высшем обществе.
При таких обстоятельствах Гвен не могла отделаться от постоянного удивления, чем она вообще привлекла Шоукросса и чем держит при себе? Их роман длился уже четыре года. Гвен не осмеливалась спросить, но думала, что для Шоукросса – это рекорд. Тем не менее он никогда за все это время не признался, что любит ее, с ним Гвен никогда не чувствовала себя стабильно и надежно. Развестись? Нет, она не могла себе позволить даже намекнуть Эдди на такие мысли: стоит только проскользнуть предположению, что она пытается как-то давить на него, и он может оставить ее. Вместо этого в последнее время ей пришла в голову другая идея: в сущности, она в первый раз осенила ее, когда Гвен настояла, что Эдди будет спать в той комнате, а Дентон побагровел, гаркнул и вылетел из комнаты. И, подобно струйке дыма, в голове у нее скользнуло: «А что, если муж умрет?»
Гвен устыдилась такой мысли, но, однажды появившись, мысль не покидала ее. Если ее муж отойдет в мир иной, она станет богатой, действительно богатой – и этот факт может решительно изменить отношения Эдди к ней. Гвен гнала от себя эти размышления, но ведь Дентон куда старше ее. Он слишком много ест, он позволяет себе выпить. Он грузен, у него подагра, врачи не раз предупреждали, что такой холерический темперамент может представлять для него опасность. Он может умереть, он должен умереть… его может хватить удар, апоплексия…
Гвен не желала смерти Дентону, на деле даже мысли о его кончине расстраивали ее, ибо рядом с Дентоном Гвен чувствовала себя защищенной. Учитывая, что он был не лишен чувства юмора, существовать с ним было нетрудно. Он любил своих сыновей и откровенно гордился ими, он мог быть с Гвен вежливым и даже внимательным. Большей частью они ладили с мужем; Гвен была достаточно умна, чтобы понимать, насколько стабильность брака устраивает ее.
С другой стороны, существовал Эдди. С другой стороны, ей так хотелось обрести независимость… Она всегда стремилась к свободе как таковой. Но для того ли, чтобы соединить жизнь с Эдди? Нет! Шоукросс – изобретательный любовник, но Гвен далеко не была уверена в его качествах мужа.
А тем временем и там, и там все было как нельзя лучше: Дентон ничего не знал; Шоукросс ни на что не сетовал, а требования, которые он предъявлял к ней, – о, какие требования! Они возносили Гвен на вершину блаженства, хотя все имело свои пределы. «Не раскачивай лодку, Гвен», – как-то сказал он ей, и хотя ее обидело это замечание и она сочла его грубым, но позже признала, что в словах Эдди был смысл. Самое главное, что им ничего не угрожает.
Была ли в этом Гвен права? Увидим. Конечно, она была права, учитывая, как на нее смотрит старший сын. Мальчик, благородный, преданный матери и уважающий отца, не мог представить в роли любовников никого из своих родителей. Он не сомневался, что его отец и мать должны любить лишь друг друга, поскольку они муж и жена, а что же до Шоукросса, он хороший, верный и преданный друг. Мальчик не мог понять ни смысла его книг, ни его шуточек, они лишь заставляли его смущаться.
А теперь, расставив треножник, подкрутив последний винт, он видел перед собой лишь комнату, изображение которой должно порадовать отца: ни раньше, ни потом он не чувствовал никаких подводных течений. Это всего лишь спальня. Он оценил складки на покрывале ложа, тяжесть портьер, которые отделяли спальню от гардероба; нахмурившись, он посмотрел на тяжелые занавески на окнах и нервно отдернул их, чтобы впустить больше света. В комнате может что-то скрываться, подумал Мальчик, но тут ничего не увидеть – после чего сразу же забыл эту мысль, занявшись своей техникой.
В помещении, где нет яркого естественного света, надо поставить большую выдержку. Две минуты, решил Мальчик, надеясь, что никто не войдет и не помешает. Две минуты.
* * *
– Почему тебя называют Мальчиком?
Он удивленно оторвался от камеры. В комнате бесшумно оказалась девочка и, наверное, уже какое-то время наблюдала за ним. К счастью, снимки уже сделаны, и Мальчик, аккуратно собирая свой «Видекс», думал, что продолжает оставаться в одиночестве. Девочка стояла в комнате около дверей, и казалось, ее совершенно не интересует, что он ответит на ее вопрос, ибо она уже отвела от него глаза и слегка нахмурилась. Взгляд ее обвел комнату; он упал на королевские гербы, на пухлую кровать, на картину, на которой еле можно было разобрать шотландские владения Дентона, и на портьеры. Мальчик замялся, и она снова взглянула на него.
– Ты не мальчик. Ты – мужчина. Ты выглядишь как взрослый. Так почему тебя называют Мальчиком? – говорила она раздраженным, едва не обвинительным тоном. Мальчик, который вообще легко смущался, почувствовал, что краснеет. Он склонил голову, пытаясь скрыть это и надеясь, что девчонка уберется, не получив ответа.
Откровенно говоря, Мальчику не нравилась Констанца. Это заставило его устыдиться, ибо он был великодушен и понимал, что ведет себя неблагородно. Кроме того, Констанца была сиротой. Она даже не помнила свою мать Джессику, которая умерла от туберкулеза в швейцарском санатории, когда Констанце едва исполнилось два года.
Да, у Констанцы не было матери, а отец обращался с ней холодно, едва ли не жестоко. Мальчик, видя, как Шоукросс высмеивает дочь перед друзьями, говорил себе, что Констанца, должно быть, вызывает у него болезненные воспоминания, ибо напоминает о потере жены… Но даже если были основания для такого отношения, оно было недобрым, и Мальчик не сомневался, что Констанца чувствует себя очень одинокой. Он не должен относиться к ней с пренебрежением! Констанца достойна жалости. Кроме того, она не собирается надолго оставаться в Винтеркомбе. Так что, естественно, во время ее кратких визитов он должен относиться к ней дружелюбно.
С другой стороны, дружить с Констанцей было нелегко. Она упрямо сопротивлялась любому проявлению жалости к себе. Как только Мальчик начинал ощущать прилив сострадания, она, казалось, тут же догадывалась об этом и становилась невыносимой. Похоже, она с инстинктивной безошибочностью подмечала слабости окружающих и сразу же била в самое уязвимое место, а Мальчик никогда не мог сообразить, специально ли она так делает, или же это у нее такая манера поведения. Он убеждал себя в последнем: ведь Констанца не может вот так взять и изменить свой характер, просто дело в том, что ее никогда толком не воспитывали. Она должна была бы иметь няню или гувернантку, которые помогали бы ей, но в Винтеркомбе таковых рядом с ней никогда не видели, и скорее всего Эдди Шоукросс не мог позволить себе подобную роскошь.
Гувернантка, подумал Мальчик, глядя на маленькую фигурку перед собой, обязательно занялась бы внешним видом Констанцы. Волосы у нее вечно растрепаны, лицо, руки и ногти грязные, она носит дешевые уродливые мешковатые одеяния. Да, Констанца заслуживала доброго отношения; ее грубость объяснялась отсутствием воспитания, а не плохим характером. Кроме того, Констанце всего лишь десять лет от роду.
А теперь Констанца ожидала ответа – снова она попала в самое его больное место. Мальчик не знал, что ей сказать. Он терпеть не мог свое прозвище и хотел, чтобы его мать и все члены семьи забыли его раз и навсегда. И боялся, как выяснилось, совершенно справедливо, что этого не произойдет. Загнанный в угол, он должен был что-то ответить. Он пожал плечами.
– Да ничего оно не означает. Когда я был маленьким, так меня звала мама… Вот и осталось… У многих есть прозвища…
– Мне это не нравится. Это глупо! – Девочка помолчала, а потом твердо сказала: – Я буду звать тебя Френсис.
К удивлению Мальчика, Констанца улыбнулась ему. Улыбка озарила ее неизменно хмурое, напряженное личико, и Мальчика пронзило чувство вины и стыда. У Констанцы тоже было прозвище, хотя она скорее всего и не догадывалась о нем. Ее отец предпочитал называть ее просто Альбатрос. «Интересно, где сейчас Альбатрос?» – игриво будет обращаться Эдди к собравшимся, жестом показывая, как держит на весу за горло злосчастную птицу.
Мальчик и его братья называли ее по-другому: Крест. Это было идеей Окленда. «Она – наш вечный крест, – объяснил он. – Крест, который мы должны нести несколько недель в году».
Констанца. Крест… Альбатрос… Очень плохо! Мальчик решил, что так или иначе он должен исправить положение. Он застенчиво улыбнулся Констанце и показал на свой «Видекс».
– Хочешь, я сфотографирую тебя? Много времени это не займет.
– Ты же с самого утра этим занимаешься.
Недвусмысленный ответ. Его предложение, как обычно, отвергнуто. Но Мальчик не отступился.
– Да, но я занимался другими портретами. А это будет только для тебя. Твоим собственным…
– Прямо здесь? – Ее лицо внезапно оживилось.
– Ну, если тебе хочется… наверно, можно и здесь. Но света маловато. Я бы предпочел снаружи…
– Не снаружи. Здесь. – Тон голоса у нее стал решительным, едва ли не требовательным.
Мальчик уступил. Раздвинув треножник и водрузив на него камеру, он стал подравнивать ножки штатива. Когда он снова поднял глаза, то испытал удивление, если не потрясение. Девчонка уже позировала для него. Она взобралась на королевскую кровать и сейчас сидела на ней, болтая ногами и слегка поддернув юбку. Опасливо посмотрев на нее, Мальчик перевел глаза к дверям.
Дело было не только в том, что она сидела на священной кровати, смяв стеганое покрывало, отчего Дентон Кавендиш мог взорваться гневом. Дело было в том, как она сидела.
Мальчик опасливо воззрился на пару грязных ботинок на пуговках, доходивших до лодыжек, выше их он увидел полоску мятых белых хлопчатобумажных носков и оборки не слишком чистых панталончиков. Констанца откинула назад копну длинных черных растрепанных волос, и они упали ей на худые плечи. На бледном сосредоточенном лице застыло выражение легкой насмешливости. Когда Мальчик посмотрел на нее, она сначала закусила нижнюю губку мелкими белыми зубами, а затем облизала губы, чтобы они выделялись ярко-красным пятном на бледной коже. Мальчик отвел взгляд в сторону и занялся своим «Видексом». Аппарат был настроен, и, накинув черный капюшон, он приник к видоискателю.
Теперь перед ним было четкое изображение Констанцы Шоукросс, которую он видел вверх ногами. Он проморгался. Он не мог отвести взгляда от ее лица, не обращая внимания ни на поношенное платьице, ни на панталончики. Откашлявшись, он постарался придать голосу уверенность:
– Ты должна сидеть абсолютно неподвижно, Констанца. Свет плохой, и мне придется поставить длинную выдержку. Немного поверни голову влево.
Девочка повернула голову и вздернула свой маленький упрямый подбородок. Мальчик в ее осанке увидел самоуверенность, словно она опасалась, что фотограф может ей излишне польстить. Она была истым ребенком, и Мальчик растрогался. Не снимая капюшона, он поправил диафрагму и приготовился снимать. Но за полсекунды до того, как он собрался это сделать, когда ничего уже нельзя было изменить, девчонка сменила положение. Две минуты прошло в молчании, которое нарушало только стрекотание камеры.
С раскрасневшимся лицом Мальчик вылез из-под накидки. Он раздосадованно смотрел на Констанцу, и она в упор уставилась на него. В эти полсекунды она развела бедра и изменила положение рук. Левую руку с растопыренными и обращенными вниз пальцами она положила на левое бедро. Взгляду предстала подвязка и полоска обнаженной кожи. Этот жест можно было счесть совершенно невинным и в то же время – учитывая нахальную откровенность ее взгляда – самым похотливым жестом, который Мальчик когда-либо видел в жизни.
К его стыду, к его ужасу, тело его напряглось. Он продолжал стоять за камерой, радуясь тому, что она его прикрывает, говоря себе, что он гнусное исчадие ада. Констанца всего лишь десятилетняя девочка, она сирота, без матери, она совершенно невинна… Констанца спрыгнула с кровати. Видно было, что теперь она откровенно развеселилась.
– Спасибо, Френсис, – сказала она. – Ты дашь мне снимок, да?
– О, да… то есть, конечно. Если получится. Я не уверен, правильную ли я взял экспозицию и…
Врать Мальчик не умел. Он уже решил разбить пластинку, хотя потом, увидев ее, передумал.
– О, пожалуйста, Френсис…
К ужасу Мальчика, Констанца привстала на цыпочки – Мальчик был примерно шести футов роста – и, когда тот неловко пригнулся, детским поцелуем клюнула его в щеку. Мальчик, дернувшись, запнулся об одну из ножек штатива, даже не заметив этого, поскольку был предельно смущен. Покатившись по ковру, винт крепежа остался лежать под столом – откуда Мальчик извлек его несколькими часами позже. Одарив его поцелуем, Констанца выскочила за дверь.
– Я покажу его моему отцу, – сказала она, в последний раз глянув на него из-за плеча. – Как ты думаешь, папе понравится?
2
– Поставим капканы. – Дентон сделал большой глоток кларета. – Черт с ним, с законом! Это моя земля. Поставим их – и посмотрим, как они понравятся разным там бродягам. Капканы без дела только ржавеют в сарае – какой с них толк? Поставим их – я скажу Каттермолу. Проверить все леса. Отрядить на это дело четверых человек. Шестерых, если понадобится. Не собираюсь больше терпеть! За прошедший месяц я потерял, должно быть, пятьдесят птиц. Пятьдесят! Трех только за прошедшую ночь. Понятия не имею, как они сюда пролезают, но я собираюсь выяснить, и тогда кое-кому придется крепко пожалеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
На деле же ее любовник вот уже несколько месяцев убеждал ее дать ему возможность выспаться в этой спальне. У Шоукросса было живое сексуальное воображение, и Гвен догадывалась, что у него существуют какие-то особые планы, связанные с пребыванием в этом помещении, – хотя он не расскажет ей, в чем они заключались, потому что был довольно скрытен. Эта неопределенность воспламеняла ее собственное воображение; в течение месяцев искушение и покорность вели между собой отчаянное сражение. Наконец она решила рискнуть и, к своему удивлению, выяснила, что Дентон может отступать.
Правда, одержав победу, Гвен стала испытывать некоторое беспокойство. Поглядывая на своего мужа, она пыталась понять, не подозревает ли он ее, спрашивала себя, не слишком ли далеко она зашла. Однако за последние несколько дней ее беспокойство сошло на нет. Дентон вообще обладал плохим характером, но в этом не было ничего особенного, и Гвен считала, точнее, была почти уверена, что ее муж ничего не подозревает. Частично потому, что она и Шоукросс были очень осторожны, частью потому, что Дентон не наделен особой сообразительностью, а главным образом, говорила она себе, потому, что Дентона это вообще не интересует.
После рождения Стини пунктуальные еженедельные визиты мужа в ее комнату прекратились окончательно. Вместо этого Дентон с той же пунктуальностью наносил такие же еженедельные визиты в Лондон, где, как Гвен предполагала, у него появилась какая-то женщина. Правда, он не любил Шоукросса и даже не утруждался скрывать свою неприязнь, но с его стороны, считала Гвен, это было всего лишь проявлением снобизма. Дентон не испытывал симпатии к Шоукроссу из-за его сословной принадлежности, из-за школы, в которую тот ходил, из-за того, что тот был писателем, профессия, к которой Дентон питал откровенное презрение. Но этот снобизм определенным образом шел только на пользу ситуации: Дентону не могло прийти в голову, что такой человек, как Шоукросс, может оказаться его соперником.
Так что Гвен чувствовала себя почти в безопасности и поэтому позволила себе стать не такой осторожной. Она осмелилась с неприязнью относиться к своему браку с Дентоном, она начала выражать свое недовольство его грубостью. Ей было тридцать восемь, Дентону шестьдесят пять. И когда она наконец решилась заявить, что в этот уик-энд Эдди будет почивать в Королевской спальне, и лицо ее мужа побагровело от ярости, она поймала себя на том, что задает себе новый вопрос: неужели ей придется быть связанной с Дентоном до конца жизни?
Вопрос этот она придержала. Она не осмелилась намекнуть на такие мысли даже своему любовнику. Ибо какой же у нее выбор? Развод? Об этом даже не шла речь! Она потеряет детей, положение в обществе, она окажется без средств. Такой путь к свободе немыслим, и Гвен подозревала, что Эдди не одобрил бы его. Единственным источником его доходов было писательское ремесло, он выяснил, что нелегко обеспечивать даже Констанцу, на что часто жаловался. И кроме того, он был не тем человеком, который согласился бы обречь себя на такую судьбу. Когда Гвен впервые встретилась с Шоукроссом, он уже пользовался репутацией дамского угодника, питая особое пристрастие к представительницам аристократии. Шоукросс, как говорилось, не может уложить в постель кого-нибудь меньше герцогини, и его друзья откровенно подшучивали о методах, которыми он завоевывал себе место в высшем обществе.
При таких обстоятельствах Гвен не могла отделаться от постоянного удивления, чем она вообще привлекла Шоукросса и чем держит при себе? Их роман длился уже четыре года. Гвен не осмеливалась спросить, но думала, что для Шоукросса – это рекорд. Тем не менее он никогда за все это время не признался, что любит ее, с ним Гвен никогда не чувствовала себя стабильно и надежно. Развестись? Нет, она не могла себе позволить даже намекнуть Эдди на такие мысли: стоит только проскользнуть предположению, что она пытается как-то давить на него, и он может оставить ее. Вместо этого в последнее время ей пришла в голову другая идея: в сущности, она в первый раз осенила ее, когда Гвен настояла, что Эдди будет спать в той комнате, а Дентон побагровел, гаркнул и вылетел из комнаты. И, подобно струйке дыма, в голове у нее скользнуло: «А что, если муж умрет?»
Гвен устыдилась такой мысли, но, однажды появившись, мысль не покидала ее. Если ее муж отойдет в мир иной, она станет богатой, действительно богатой – и этот факт может решительно изменить отношения Эдди к ней. Гвен гнала от себя эти размышления, но ведь Дентон куда старше ее. Он слишком много ест, он позволяет себе выпить. Он грузен, у него подагра, врачи не раз предупреждали, что такой холерический темперамент может представлять для него опасность. Он может умереть, он должен умереть… его может хватить удар, апоплексия…
Гвен не желала смерти Дентону, на деле даже мысли о его кончине расстраивали ее, ибо рядом с Дентоном Гвен чувствовала себя защищенной. Учитывая, что он был не лишен чувства юмора, существовать с ним было нетрудно. Он любил своих сыновей и откровенно гордился ими, он мог быть с Гвен вежливым и даже внимательным. Большей частью они ладили с мужем; Гвен была достаточно умна, чтобы понимать, насколько стабильность брака устраивает ее.
С другой стороны, существовал Эдди. С другой стороны, ей так хотелось обрести независимость… Она всегда стремилась к свободе как таковой. Но для того ли, чтобы соединить жизнь с Эдди? Нет! Шоукросс – изобретательный любовник, но Гвен далеко не была уверена в его качествах мужа.
А тем временем и там, и там все было как нельзя лучше: Дентон ничего не знал; Шоукросс ни на что не сетовал, а требования, которые он предъявлял к ней, – о, какие требования! Они возносили Гвен на вершину блаженства, хотя все имело свои пределы. «Не раскачивай лодку, Гвен», – как-то сказал он ей, и хотя ее обидело это замечание и она сочла его грубым, но позже признала, что в словах Эдди был смысл. Самое главное, что им ничего не угрожает.
Была ли в этом Гвен права? Увидим. Конечно, она была права, учитывая, как на нее смотрит старший сын. Мальчик, благородный, преданный матери и уважающий отца, не мог представить в роли любовников никого из своих родителей. Он не сомневался, что его отец и мать должны любить лишь друг друга, поскольку они муж и жена, а что же до Шоукросса, он хороший, верный и преданный друг. Мальчик не мог понять ни смысла его книг, ни его шуточек, они лишь заставляли его смущаться.
А теперь, расставив треножник, подкрутив последний винт, он видел перед собой лишь комнату, изображение которой должно порадовать отца: ни раньше, ни потом он не чувствовал никаких подводных течений. Это всего лишь спальня. Он оценил складки на покрывале ложа, тяжесть портьер, которые отделяли спальню от гардероба; нахмурившись, он посмотрел на тяжелые занавески на окнах и нервно отдернул их, чтобы впустить больше света. В комнате может что-то скрываться, подумал Мальчик, но тут ничего не увидеть – после чего сразу же забыл эту мысль, занявшись своей техникой.
В помещении, где нет яркого естественного света, надо поставить большую выдержку. Две минуты, решил Мальчик, надеясь, что никто не войдет и не помешает. Две минуты.
* * *
– Почему тебя называют Мальчиком?
Он удивленно оторвался от камеры. В комнате бесшумно оказалась девочка и, наверное, уже какое-то время наблюдала за ним. К счастью, снимки уже сделаны, и Мальчик, аккуратно собирая свой «Видекс», думал, что продолжает оставаться в одиночестве. Девочка стояла в комнате около дверей, и казалось, ее совершенно не интересует, что он ответит на ее вопрос, ибо она уже отвела от него глаза и слегка нахмурилась. Взгляд ее обвел комнату; он упал на королевские гербы, на пухлую кровать, на картину, на которой еле можно было разобрать шотландские владения Дентона, и на портьеры. Мальчик замялся, и она снова взглянула на него.
– Ты не мальчик. Ты – мужчина. Ты выглядишь как взрослый. Так почему тебя называют Мальчиком? – говорила она раздраженным, едва не обвинительным тоном. Мальчик, который вообще легко смущался, почувствовал, что краснеет. Он склонил голову, пытаясь скрыть это и надеясь, что девчонка уберется, не получив ответа.
Откровенно говоря, Мальчику не нравилась Констанца. Это заставило его устыдиться, ибо он был великодушен и понимал, что ведет себя неблагородно. Кроме того, Констанца была сиротой. Она даже не помнила свою мать Джессику, которая умерла от туберкулеза в швейцарском санатории, когда Констанце едва исполнилось два года.
Да, у Констанцы не было матери, а отец обращался с ней холодно, едва ли не жестоко. Мальчик, видя, как Шоукросс высмеивает дочь перед друзьями, говорил себе, что Констанца, должно быть, вызывает у него болезненные воспоминания, ибо напоминает о потере жены… Но даже если были основания для такого отношения, оно было недобрым, и Мальчик не сомневался, что Констанца чувствует себя очень одинокой. Он не должен относиться к ней с пренебрежением! Констанца достойна жалости. Кроме того, она не собирается надолго оставаться в Винтеркомбе. Так что, естественно, во время ее кратких визитов он должен относиться к ней дружелюбно.
С другой стороны, дружить с Констанцей было нелегко. Она упрямо сопротивлялась любому проявлению жалости к себе. Как только Мальчик начинал ощущать прилив сострадания, она, казалось, тут же догадывалась об этом и становилась невыносимой. Похоже, она с инстинктивной безошибочностью подмечала слабости окружающих и сразу же била в самое уязвимое место, а Мальчик никогда не мог сообразить, специально ли она так делает, или же это у нее такая манера поведения. Он убеждал себя в последнем: ведь Констанца не может вот так взять и изменить свой характер, просто дело в том, что ее никогда толком не воспитывали. Она должна была бы иметь няню или гувернантку, которые помогали бы ей, но в Винтеркомбе таковых рядом с ней никогда не видели, и скорее всего Эдди Шоукросс не мог позволить себе подобную роскошь.
Гувернантка, подумал Мальчик, глядя на маленькую фигурку перед собой, обязательно занялась бы внешним видом Констанцы. Волосы у нее вечно растрепаны, лицо, руки и ногти грязные, она носит дешевые уродливые мешковатые одеяния. Да, Констанца заслуживала доброго отношения; ее грубость объяснялась отсутствием воспитания, а не плохим характером. Кроме того, Констанце всего лишь десять лет от роду.
А теперь Констанца ожидала ответа – снова она попала в самое его больное место. Мальчик не знал, что ей сказать. Он терпеть не мог свое прозвище и хотел, чтобы его мать и все члены семьи забыли его раз и навсегда. И боялся, как выяснилось, совершенно справедливо, что этого не произойдет. Загнанный в угол, он должен был что-то ответить. Он пожал плечами.
– Да ничего оно не означает. Когда я был маленьким, так меня звала мама… Вот и осталось… У многих есть прозвища…
– Мне это не нравится. Это глупо! – Девочка помолчала, а потом твердо сказала: – Я буду звать тебя Френсис.
К удивлению Мальчика, Констанца улыбнулась ему. Улыбка озарила ее неизменно хмурое, напряженное личико, и Мальчика пронзило чувство вины и стыда. У Констанцы тоже было прозвище, хотя она скорее всего и не догадывалась о нем. Ее отец предпочитал называть ее просто Альбатрос. «Интересно, где сейчас Альбатрос?» – игриво будет обращаться Эдди к собравшимся, жестом показывая, как держит на весу за горло злосчастную птицу.
Мальчик и его братья называли ее по-другому: Крест. Это было идеей Окленда. «Она – наш вечный крест, – объяснил он. – Крест, который мы должны нести несколько недель в году».
Констанца. Крест… Альбатрос… Очень плохо! Мальчик решил, что так или иначе он должен исправить положение. Он застенчиво улыбнулся Констанце и показал на свой «Видекс».
– Хочешь, я сфотографирую тебя? Много времени это не займет.
– Ты же с самого утра этим занимаешься.
Недвусмысленный ответ. Его предложение, как обычно, отвергнуто. Но Мальчик не отступился.
– Да, но я занимался другими портретами. А это будет только для тебя. Твоим собственным…
– Прямо здесь? – Ее лицо внезапно оживилось.
– Ну, если тебе хочется… наверно, можно и здесь. Но света маловато. Я бы предпочел снаружи…
– Не снаружи. Здесь. – Тон голоса у нее стал решительным, едва ли не требовательным.
Мальчик уступил. Раздвинув треножник и водрузив на него камеру, он стал подравнивать ножки штатива. Когда он снова поднял глаза, то испытал удивление, если не потрясение. Девчонка уже позировала для него. Она взобралась на королевскую кровать и сейчас сидела на ней, болтая ногами и слегка поддернув юбку. Опасливо посмотрев на нее, Мальчик перевел глаза к дверям.
Дело было не только в том, что она сидела на священной кровати, смяв стеганое покрывало, отчего Дентон Кавендиш мог взорваться гневом. Дело было в том, как она сидела.
Мальчик опасливо воззрился на пару грязных ботинок на пуговках, доходивших до лодыжек, выше их он увидел полоску мятых белых хлопчатобумажных носков и оборки не слишком чистых панталончиков. Констанца откинула назад копну длинных черных растрепанных волос, и они упали ей на худые плечи. На бледном сосредоточенном лице застыло выражение легкой насмешливости. Когда Мальчик посмотрел на нее, она сначала закусила нижнюю губку мелкими белыми зубами, а затем облизала губы, чтобы они выделялись ярко-красным пятном на бледной коже. Мальчик отвел взгляд в сторону и занялся своим «Видексом». Аппарат был настроен, и, накинув черный капюшон, он приник к видоискателю.
Теперь перед ним было четкое изображение Констанцы Шоукросс, которую он видел вверх ногами. Он проморгался. Он не мог отвести взгляда от ее лица, не обращая внимания ни на поношенное платьице, ни на панталончики. Откашлявшись, он постарался придать голосу уверенность:
– Ты должна сидеть абсолютно неподвижно, Констанца. Свет плохой, и мне придется поставить длинную выдержку. Немного поверни голову влево.
Девочка повернула голову и вздернула свой маленький упрямый подбородок. Мальчик в ее осанке увидел самоуверенность, словно она опасалась, что фотограф может ей излишне польстить. Она была истым ребенком, и Мальчик растрогался. Не снимая капюшона, он поправил диафрагму и приготовился снимать. Но за полсекунды до того, как он собрался это сделать, когда ничего уже нельзя было изменить, девчонка сменила положение. Две минуты прошло в молчании, которое нарушало только стрекотание камеры.
С раскрасневшимся лицом Мальчик вылез из-под накидки. Он раздосадованно смотрел на Констанцу, и она в упор уставилась на него. В эти полсекунды она развела бедра и изменила положение рук. Левую руку с растопыренными и обращенными вниз пальцами она положила на левое бедро. Взгляду предстала подвязка и полоска обнаженной кожи. Этот жест можно было счесть совершенно невинным и в то же время – учитывая нахальную откровенность ее взгляда – самым похотливым жестом, который Мальчик когда-либо видел в жизни.
К его стыду, к его ужасу, тело его напряглось. Он продолжал стоять за камерой, радуясь тому, что она его прикрывает, говоря себе, что он гнусное исчадие ада. Констанца всего лишь десятилетняя девочка, она сирота, без матери, она совершенно невинна… Констанца спрыгнула с кровати. Видно было, что теперь она откровенно развеселилась.
– Спасибо, Френсис, – сказала она. – Ты дашь мне снимок, да?
– О, да… то есть, конечно. Если получится. Я не уверен, правильную ли я взял экспозицию и…
Врать Мальчик не умел. Он уже решил разбить пластинку, хотя потом, увидев ее, передумал.
– О, пожалуйста, Френсис…
К ужасу Мальчика, Констанца привстала на цыпочки – Мальчик был примерно шести футов роста – и, когда тот неловко пригнулся, детским поцелуем клюнула его в щеку. Мальчик, дернувшись, запнулся об одну из ножек штатива, даже не заметив этого, поскольку был предельно смущен. Покатившись по ковру, винт крепежа остался лежать под столом – откуда Мальчик извлек его несколькими часами позже. Одарив его поцелуем, Констанца выскочила за дверь.
– Я покажу его моему отцу, – сказала она, в последний раз глянув на него из-за плеча. – Как ты думаешь, папе понравится?
2
– Поставим капканы. – Дентон сделал большой глоток кларета. – Черт с ним, с законом! Это моя земля. Поставим их – и посмотрим, как они понравятся разным там бродягам. Капканы без дела только ржавеют в сарае – какой с них толк? Поставим их – я скажу Каттермолу. Проверить все леса. Отрядить на это дело четверых человек. Шестерых, если понадобится. Не собираюсь больше терпеть! За прошедший месяц я потерял, должно быть, пятьдесят птиц. Пятьдесят! Трех только за прошедшую ночь. Понятия не имею, как они сюда пролезают, но я собираюсь выяснить, и тогда кое-кому придется крепко пожалеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93