– Детям пора баиньки, – сухо сказала няня.
– Спокойной ночи, Констанца, – бросила Гвен, уходя.
Констанца, которая знала, что спать все равно не будет, не стала спорить и отправилась в свою комнату.
– Я сегодня кролика похоронила, – сообщила она няне, когда та разбирала постель.
– Конечно, дорогая, – сказала няня, уменьшая свет ночника. Няня Темпл не любила эту девочку и уже привыкла к ее вранью, поэтому научилась пропускать его мимо ушей.
– Это был крольчонок. Такой серенький, – добавила Констанца.
– Быстренько в страну снов, – строго приказала няня, прикрывая за собой дверь.
Не шевелясь, Констанца застыла в темноте. Она стала хрустеть пальцами. И думать. Тихонько и хрипловато она затянула какую-то мелодию. Она подождет – и явится альбатрос, что прилетает к ней каждый вечер. Констанца увидит, как он описывает широкие круги под потолком; она услышит мягкое биение его огромных белых крыльев. И вовсе альбатрос не несет с собой плохих предзнаменований, как думают некоторые дураки. Альбатрос – ее друг, ее самый лучший хранитель среди всех ангелов.
И еще он очень красив. Каждый день он долетает до края земли и возвращается; каждый день он пересекает все океаны земли. И когда-нибудь он возьмет Констанцу с собой – он ей это обещал. Она сядет ему на спину, а потом устроится между крыльями, чувствуя себя в безопасности, как орешек в скорлупе, – и она тоже увидит мир. Констанца не сомневалась в этом, а пока она смотрела и ждала, полная терпения.
* * *
Внизу пробило одиннадцать часов; зажгли канделябры, и гостиная Кавендишей озарилась сиянием. Джейн Канингхэм села за пианино.
Для начала она сыграла то, что от нее и ожидалось: пару мелодичных вальсов и бравурную мазурку, – ту музыку, которую могут себе позволить джентльмены и которую Джейн презирает.
Сначала все слушали, собравшись в кружок, предполагая, что хозяйка дома присоединится к Джейн. У Гвен был приятный голос, и ее репертуар трогал до глубины сердца. Но сегодня вечером Гвен петь отказалась.
Джейн, подняв глаза от клавиш – она наизусть знала эту проклятую мазурку, – увидела, как Гвен стала обходить гостей. Начала она с самых достопочтенных: престарелого герцога и его жены, которые редко показывались в обществе. Затем она перешла к сестре Дентона Мод и сэру Монтегю Штерну, финансисту. Она приветствовала полковников и капитанов, обитателей Сити и брокеров, государственных служащих и политиков. Она подбодрила Фредди и Мальчика, чтобы те разделили общество молодых женщин; со смехом и улыбками она отправила своего мужа и его компанию в курительную и к бильярду. Слово здесь, прикосновение там – Гвен великолепно справляется со своими обязанностями, отметила Джейн.
Мазурка подошла к концу. Теперь Джейн могла играть сама для себя, создавая звуковой фон. Джейн опустила пальцы на клавиши. Она ни на кого не обращала внимания, она была вне внимания общества, предоставленная сама себе. Время от времени, делая паузы между произведениями, она наблюдала за другими гостями, вспоминая комету. Сначала она не смотрела на нее – да и потом тоже, – потому что ее глаза были прикованы к Окленду, как всегда, державшемуся в отдалении, чья фигура со вскинутой рукой и вытянутым указательным пальцем вырисовывалась на фоне неба.
Джейн склонилась к клавишам. Она убедилась, что Окленда нет в комнате и что он не вернулся из сада, хотя, похоже, больше никто не обратил на это внимания. Неважно: никто ее не замечает, и она может позволить себе предаться мыслям об Окленде. Она вспоминала его рыжеватые волосы, которые в свечении, идущем с неба, ореолом вспыхнули вокруг головы. Она подробно перебирала в памяти черты его лица, которое вызывало у нее бесконечное восхищение. У Окленда была бледная, чуть ли не прозрачная кожа. Она выдавала его эмоции, как лакмусовая бумажка. Когда Окленд злился, а она частенько заставала его в таком состоянии, он бледнел; когда же радовался, восторгался или веселился, на скулы ложился легкий румянец. Думая об Окленде, она видела его в непрестанном движении. Он быстро соображал, быстро отвечал, стремительно выносил суждения. Он должен был постоянно двигаться – от одного места к другому, к другой идее, к другому человеку, проекту; общение с ним часто пугало Джейн. Окленд, чувствовала она, по натуре разрушитель; он блистателен, но безжалостен.
Когда Джейн наблюдала за ним в саду, она переживала в себе мучительное борение. Словно что-то жило в ней, дикое и неукротимое, какое-то существо рвалось наружу. Оно крылось глубоко в ней, и Джейн это чувствовала. Это существо – которого, конечно, не существовало, но так она называла одолевавшее ее искушение, – заставляло ее делать дьявольски опасные предположения. Оно распевало ей песни о мире диких страстей, в котором не существуют те нормы и правила, по которым Джейн жила. Там совсем другая Джейн может пренебречь такими скучными понятиями, как долг, благоразумие и повиновение. Она может забыть о страдающем отце и о надеждах, которые возлагает на нее овдовевшая тетя; она может быть… свободной. Помявшись, Джейн закрыла стоящие перед ней ноты. Опустив пальцы на клавиши, Джейн стала играть по памяти. На этот раз ту музыку, что она любила, ибо мелодия не давала успокоительных ответов и ее аккорды не убаюкивали. «Революционный этюд» Шопена. Явно не музыка для гостиной.
Свобода, свобода, свобода – вот о чем пели эти звуки. И по мере того как она все больше проникалась ими, она ощущала, что кто-то стоит у нее за спиной. Мужчина. Музыка продолжала литься, и она не сомневалась, что это Окленд.
Но это был не Окленд. За ней стоял Мальчик. Дождавшись окончания, он вежливо похлопал.
– Интересно, – сказал он, когда Джейн опустила крышку. – Хотите ли вы пройтись по свежему воздуху? Я предполагаю, мы могли бы дойти до концертного зала.
Поднявшись, Джейн отправилась с ним. Она догадывалась, что должно произойти в концертном зале, и понимала, что не хочет даже думать о предложении. Вместо этого она видела перед собой и музыкальные образы, и комету, и облик Окленда, показывающего не столько на небо, сколько на тропу, на тот путь, который должен отделить ее от всех прочих.
Ее руки коснулась ветка камелии; Мальчик встал на колено – в полном смысле слова. И смущенным жестом приложил руку к области сердца.
– Мисс Канингхэм… Джейн… – начал он.
Джейн не отрывала взгляда от кометы, от ореола ее хвоста, и тишина стала гулко пульсировать у нее в ушах.
– …прошу вашей руки.
Мальчик остановился. Джейн продолжала ждать. Наступило молчание, которое она несколько минут не осмеливалась нарушить. Долгие унылые годы в роли старой девы – этого ли она хочет? И того, что они уже принесли ей? Раз за разом ей приходилось ходить на крестины – других детей других женщин. Какое ее ждет будущее, когда умрет отец, когда умрет тетя и она останется в одиночестве перед ожидающей ее судьбой?
Жить старой девой – или Мальчик, ее последний шанс. Повернувшись к Мальчику, она приняла его предложение, хотя, едва переведя дыхание, она настояла, что период помолвки должен быть очень долгим. Она готова ждать, она вообще предпочитает подождать, пока ей не исполнится двадцать один год.
Мальчик осунулся, хотя глаза у него сияли. Он встал. Коленные суставы у него хрустнули. Джейн была готова засмеяться, ибо все это было так абсурдно; но вместо этого, испытывая жалость и к нему, и к себе, она протянула ему руку и улыбнулась.
Это была ночь, когда можно было делать предложения, и, может быть, ночь для любви. И пока Джейн и Мальчик договаривались, что могут считать себя помолвленными, в Винтеркомбе имели место и другие события и встречи.
* * *
В гостиной Фредди флиртовал с девчонкой по имени Антуанетта, которая, несмотря на свои четырнадцать лет, рано расцвела и охотно отвечала на его ухаживания. Фредди был вне себя от счастья.
На другом конце переполненной комнаты его тетя Мод, обвешанная своими знаменитыми сапфирами, выяснила, что у нее есть много общего с финансистом, сэром Монтегю Штерном. Пока они беседовали об опере, Мод не сводила глаз с его жилета, изящество и броскость которого восхищали ее. Она пыталась припомнить, что же ей известно об этом человеке, чье имя не раз упоминалось в светских кругах Лондона. Человек, который быстро взлетел, человек, обладающий большим влиянием, естественно; ходили слухи, что он пользуется правом доступа к премьер-министру; да, еврей, хотя об этом судачили лишь за его спиной, как правило, те, кто был ему должен. Какова его настоящая фамилия?
Только не Штерн, в этом она была уверена; он на несколько лет младше ее, прикинула она – около сорока, хотя трудно утверждать, может, он еще моложе. Влиятельный человек; несколько мрачноват и сдержан, хотя изысканно вежлив. Мод пришло в голову, что она еще никогда не была в постели с евреем, и, едва только об этом подумала, как поймала себя на том, что успела принять приглашение в ложу Штерна в «Ковент-Гарден».
– Восхитительно, – бормотала Мод, обводя глазами комнату. – А ваша жена? Она составит нам компанию? Она сегодня вечером здесь?
– У меня нет жены, – ответил сэр Монтегю, и выразительность, с какой он произнес эти слова, заставила сердце Мод учащенно биться.
Несколько подождав, как и полагалось, он склонил к ней голову:
– А ваш муж, князь?
– В Монте-Карло, – только и ответила Мод. Они улыбнулись друг другу. Обоим сразу же стало ясно, что с темой князя покончено: о нем вообще больше не стоит упоминать.
Сэр Монтегю взял ее под руку; сквозь толчею гостей он подвел ее к слуге, который держал серебряный поднос с бокалами шампанского. Они миновали пожилого герцога, который вежливо приветствовал сэра Монтегю, и политика, который с нескрываемой теплотой склонил голову. В поисках Гвен мимо проскочил Эдди Шоукросс, который уже был слегка пьян.
– До чего неприятная личность, – сказал Штерн, глянув в сторону Шоукросса. Эта оценка, пусть и похожая на небрежную шутку, удивила Мод, ибо она не ожидала от сэра Монтегю такой откровенности.
– Гвен симпатизирует ему, – сказала она, тут же пожалев и о замечании как таковом, и об интонации, с которой она его произнесла, – это было достаточно неосторожно. Мод, которой нравилась Гвен, не питала иллюзий по поводу того, каково быть замужем за Дентоном, и считала просто трогательным, как Гвен прятала свою личную жизнь, как стеснялась. – То есть, – неловко уточнила она, – Гвен интересуется искусством, как вы понимаете. Особенно литературой. А мой брат Дентон…
– О, конечно, – равнодушно ответил сэр Монтегю и сразу же сменил тему разговора.
Мод успокоилась, или, точнее, она хотела обрести спокойствие: инстинкт убеждал ее, что этот человек не станет болтать лишнего и с ним она может чувствовать себя в безопасности. Тем не менее у нее создалось впечатление, что эта случайно оброненная фраза не будет забыта. И в ту секунду, когда их глаза встретились, Мод почувствовала, что этот человек, голова которого набита тайнами и сведениями, возможно, бесцельными, возможно, полезными, готов поставить их на кон ради случайной встречи.
Он банкир, владелец банка; он обладает властью – это ли заставляет сэра Монтегю быть таким сдержанным? Мод не была уверена, но она чувствовала исходящую от него эманацию властности, и та носила эротический характер; у нее снова участилось сердцебиение.
Между ними воцарилось смущенное молчание; Мод посмотрела в темные глаза сэра Монтегю и отвела взгляд.
– В какой комнате вы будете спать сегодня? – спросил сэр Монтегю, и потому, что он задал вопрос таким образом, без вступлений и уверток, хотя прошло всего несколько часов после их знакомства, Мод сразу же ответила ему.
– Первая дверь налево, – тут же ответила Мод, – в восточном крыле.
– В двенадцать? – спросил сэр Монтегю, глянув на свои часы.
– Как вы нетерпеливы, – ответила Мод, касаясь его руки. – В половине первого.
* * *
– Через полчаса, – сказал Шоукросс. У него слегка заплетался язык. Он схватил Гвен за руку.
– Невозможно. Слишком рано.
– Тогда в полночь. Я удеру пораньше и буду тебя ждать. Ты придешь? Не испугаешься?
Гвен высвободила руку и огляделась. Конечно, она не испугается, она никогда не боялась. Ей уже доводилось встречаться с Эдди в лесу, в темноте, и если даже она боялась, прокладывая путь по неведомой во тьме тропинке, то страхи лишь усиливали удовольствие, которое она испытывала, оказываясь в объятиях Эдди.
– Безопасно ли там?
Гвен уставилась на Эдди, не понимая его вопроса.
– Безопасно ли там? – обеспокоенно повторил он. – А как же сторожа? Помнишь, твой муж говорил, что окрестности будут патрулироваться.
Это опасение вывело Гвен из себя: оно проистекало из робости, то есть того качества, которого Гвен предпочитала бы не видеть в своем любовнике.
– Не сегодня вечером, – сказала она. – Вся деревня вечером гуляет. Они будут смотреть на комету – и для них устраивается обед. Они уже так пьяны, что им не до браконьеров.
Эдди сжал ее руку.
– Значит, в двенадцать, – сказал он, удаляясь.
Гвен вернулась к другим гостям. За четверть часа до назначенного времени она увидела, как Эдди выскользнул на террасу, а через пять минут и она оставила гостиную.
Всего лишь час, сказала она себе. За этот час никто не заметит ее отсутствия. Остановившись на площадке, она прислушалась. Из бильярдной доносились мужские голоса. Она убедилась, что слышит среди них голос мужа. В нем были пьяные нотки.
* * *
Окленд, добравшись до конюшенного двора, продолжал ждать, тоже прислушиваясь. Подняв лицо к ночному небу, он слышал, как издали до него доносился гул голосов: рабочие в поместье, деревенские, кое-кто из приходящих слуг – все глазели на комету. Через несколько минут Дженна удерет от них к нему. Через десять минут, через пять – для него и одна минута тянулась невыносимо долго. Скорее, скорее, думал Окленд, глядя на темную громаду дома.
Там, на верхнем этаже, светилось только одно окно. На его светлом фоне вырисовывались силуэты двух маленьких фигурок – Стини и Констанцы. Пока он смотрел, Стини исчез из виду, и до него донеслись слабые звуки его протестующего голоса; Констанца осталась у окна. Окленду показалось, что она смотрит прямо на него – он отпрянул в темноту. Констанца Крест, птичка-альбатрос, – Окленд не испытывал к ней симпатии.
В ту же секунду он понял, что отсутствие симпатии – неточное выражение: Констанца вызывала у него настороженность, что злило его, ибо Окленд мало кого опасался. И чего ради ему беспокоиться в присутствии десятилетнего ребенка? Конечно, потому, что она вечно подглядывает; это была одна причина. Констанца обожала подслушивать под дверями, она вечно всюду совала свой нос и подсматривала, а когда ее ловили за руку – Окленд сам несколько раз накрыл ее за этим занятием, – она демонстрировала каменное спокойствие, которое удивляло его. «Ты никак возвела в привычку, Констанца, – как-то сказал он ей, – читать чужие письма?» Констанца, которой было тогда только девять и которую поймали за руку на месте преступления, когда она рылась в столе Гвен, только пожала плечами.
– Иногда. А почему бы и нет? Я хочу знать, что собирается делать мой отец. Ни он, ни твоя мать мне ничего не говорят.
Окленд невольно замолчал, тем более что, откровенно говоря, и он тоже был бы не против заглянуть в письмо Шоукросса. Кроме того, в голосе Констанцы была многозначительная понимающая нотка, которая глубоко поразила Окленда. Испытывать разного рода подозрения в адрес матери и Шоукросса было одно, но слушать, как о них намекает, почти утверждает, девятилетняя девчонка, – совсем другое. У Констанцы была паршивая привычка возлагать свою вину на других. Когда она с привычным каменным выражением лица смотрела на него, в глазах ее мелькнула насмешка, дававшая понять, что теперь и Окленд запятнан, впутавшись в эту историю. И тогда он здорово разозлился.
– Положи обратно! – Сделав шаг вперед, он схватил ее за руку и выдернул письмо. Наверно, он причинил Констанце боль, потому что она вырвалась от него с гримаской боли на физиономии, но не заплакала.
– Как ты разозлился, Окленд. Стал прямо белым. Ты всегда бледнеешь, когда злишься. – Ее черные глаза возбужденно блестели, словно Констанце нравилось доводить его. – И ты мне чуть руку не вывихнул. Не делай так.
С этими словами она подскочила к нему и, прежде чем Окленд успел отреагировать, расцарапала ему лицо. Одно стремительное точное движение – и ее ногти прошлись ему по щеке. Пустив ему кровь, она отскочила, и они застыли в таком положении, не говоря ни слова, не двигаясь, пока через секунду Констанца не залилась смехом и не вылетела из комнаты.
Никто из них больше никогда не упоминал об этом инциденте, но у Окленда остались о нем воспоминания, которые порой удивляли его, порой тревожили, ибо ему пришлось испытать ощущения, которых он не понимал и до сих пор терялся в догадках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93