Огастин рос в строгом благоговейном полумраке англиканской готики, здесь же царил свет, яркие краски и пышные скульптурные завитки. Он увидел причудливую гипсовую лепку, пухлых младенцев, купающихся в мыльной пене серебристых облаков, дующих в трубы ангелов и сияющие позлащенные лучи… Огастин слышал о барокко — о нем говорили как о последнем слове декаданса и дурного вкуса, — но нечто столь чудовищное трудно было себе вообразить даже в светском искусстве… А это был божий храм! Даже самый убежденный атеист, увидев это, был бы шокирован.
Впрочем, Огастин тут же решил, что это, скорее, должно вселять в него надежду. До этой минуты он боялся задумываться над тем, что Мици может быть подлинно глубоко верующая католичка. Но даже если она сама считала себя таковой, религиозное чувство, ищущее выразить себя в подобного рода месте, не может не быть поверхностным — это несомненно, нечто такое, от чего Мици легко освободится под его влиянием, если только оно ей понадобится. Ведь дикая жестокость того, что ее постигло, уже должна была лучше всяких слов доказать ей бесчувственность Мироздания. Теперь Мици не может не понять, что во всей вселенной, как на земле, так и на небе, нет никого, кто бы истинно любил ее — только один он, Огастин.
Но тогда зачем же она пришла сюда? И где она сейчас? Здесь ее не было видно.
В поисках Мици Огастин осторожно заглянул в темную исповедальню, потом на цыпочках приблизился к ограде алтаря. Но вскоре его глаза начали рассматривать все вокруг, ибо, хотя общее впечатление от этого ужасного места было крайне отталкивающим, все же некоторые детали так приковывали к себе взгляд, что он не мог не смотреть. Даже кричащий хаос красок и позолоты над алтарем, когда он пригляделся к нему внимательнее, начал обретать форму и смысл: видимо, это должно было изображать огромную грозовую тучу, из которой восходят вверх божественные лучи… И тут Огастин заметил, что из каждого просвета, из каждого разрыва в облаках этого грозового вихря выглядывают головки ангелочков! И все они по-своему были прелестны, несмотря на их сусальный вид, и все, по-видимому, обладали портретным сходством: когда-то, много лет тому назад, личико каждого деревенского младенца было увековечено здесь, увековечено целое поколение ребятишек из деревни Лориенбург. И однажды в воскресенье столетия назад все эти детские лица, глядевшие оттуда, с облаков, увидели, как в зеркале, свое отражение там, где, преклонив колени перед алтарем, стояли пришедшие к первому причастию: каждое изваянное из камня лицо взирало на своего двойника. И в то время как тех, стоявших у алтаря, постигали невзгоды, разочарования, старость и, наконец, — много поколений назад — настигла смерть, эти, там, наверху, из столетия в столетие продолжали славословить бога, вечно бессмертные, вечно дети.
Все — лики когда-то живших и все — поющие. И, скользя взглядом по облаку — от одних поющих губ к другим, — казалось, невозможно было не услышать этого пения, и ухо невольно полнилось сладкими звуками, пробужденными к жизни зрением:
Gloria in excelsis Deo…
…высокие ангельские голоса сливались в хоре, мелодия древнего священного песнопения плыла под сводами часовни, и холодок пробежал по телу Огастина, когда он услышал этот напев.
Ему стало не по себе, но он тут же сообразил, что, вероятно, это поет Мици — укрывшаяся где-то здесь Мици — и эхо множит звуки ее пения. И в ту же минуту он ужасно рассердился на нее — совсем как Франц, когда ее тявканье подняло его с постели среди ночи. Что ей вздумалось, этой дурочке, распевать в полном одиночестве в этой ужасной пустой часовне-бонбоньерке?
Где она прячется? Он повернулся к алтарю спиной и окинул взглядом неф.
Он обнаружил ее в другом конце часовни, в углу: она стояла на коленях перед тем самым предметом, присутствие которого он все время неосознанно ощущал, так как среди этого буйства красок темное некрашеное дерево и старинная резьба, хотя и скрытые наполовину пышными завесами балдахина, бросались своей неуместностью в глаза — другая эпоха, другой, более благородный стиль. Деревянная скульптура тринадцатого столетия, более чем в рост человека, изображала Снятие с Креста, и у подножия ее виднелась коленопреклоненная фигура Мици.
Несильное, но безупречно чистое сопрано отзвучало, доведя до конца экстатическую мелодию латинского песнопения. Мици безмолвно молилась — замерев в неподвижности, она, казалось, не дышала, и широкая черная лента бесшумно соскользнула на пол с ее белокурых волос.
Огастину неудержимо захотелось завязать эту ленту на ее волосах. О, какая любовь переполняла его сердце! Но как два полюса, были они далеки друг от друга!
Мици, конечно, молилась о чуде — молилась этому куску дерева! А может быть, она просто еще ребенок, — ребенок, отчаянно и безнадежно льнущий к своему плюшевому медведю, ища у него защиты? Так не следует ли тогда… не лучше ли — на какое-то хотя бы время — оставить ее в плену религиозных иллюзий, если они дают ей утешение?
Прочь такие мысли! Нет и не может быть добра в лживых верованиях, а «Бог» — самая большая ложь, когда-либо изреченная устами человека.
Как рад был Огастин, что инстинктивно остался верен прежней привычке — наблюдать, не выдавая своего присутствия: это давало ему такое упоительное чувство почти сверхъестественной охранительной власти над своей любимой в этой ее одинокой, таинственной отлучке из дома!
А ее волосы… как запекшиеся губы жаждут влаги, так даже в кончиках пальцев ощущал Огастин непреодолимое томительное желание коснуться ее волос, и на какое-то мгновение это чувство поглотило его целиком. Опустившись на колени, почти не дыша, он стал бесшумно продвигаться вперед, по устланному циновками полу… потом тихонько протянул руку, и она легко, как крыло бабочки, коснулась волос Мици.
И тотчас он отдернул руку, ибо даже от этого мгновенного касания его дыхание так участилось, что Мици не могла, казалось, его не услышать.
8
Да, сердце Огастина колотилось так бешено, что только состояние религиозного экстаза могло, казалось, помешать Мици заметить чье-то присутствие рядом. И хотя Огастин отчетливо понимал, что, обнаружив себя сейчас, может этим все погубить, тем не менее он держался так непринужденно, как если бы на нем была шапка-невидимка: он неотступно следовал за Мици, когда она переходила от одного священного изображения к другому, он бесшумно перепархивал за ней, словно сам с собой наедине исполняя какой-то танец. И когда Мици покинула наконец часовню и, выйдя на двор, заперла дверь ризницы, он скользнул к ней так близко, точно хотел взять ее руку, чтобы повести в танце, — так близко, что их тела почти соприкасались. И вот они двинулись вперед — он словно бы паря над ней, как мотылек. При этом правая рука его, как бы помимо воли, поднялась и полукружием застыла в воздухе, охватив в воображении ее стан.
Огастин старался силой внушения направлять путь Мици через заснеженный двор, и, верно, со стороны они походили на влюбленных, которые прокладывают себе путь по снегу, не видя ничего вокруг, кроме друг друга. Да и что, казалось бы, кроме любовного ослепления, могло заставить их избрать этот странный путь через сугробы? Но Огастин, опьяненный своей новой ролью Звенгали-Невидимки, совершенно забыл, что невидимка-то он только для одной Мици. И случилось так, что теперь уже кто-то другой невидимкой наблюдал за Огастином — наблюдал из того самого чердачного окошка, которое чья-то таинственная рука освободила от досок (и это уже был поистине человек-невидимка, ибо ни одна душа, кроме Франца, не знала о его существовании).
Взгляд этого невидимки не сулил добра — в нем таилась угроза.
Огастин намеревался поговорить с Мици, как только они войдут в дом, — сделать вид, будто они случайно столкнулись в холле, но там, на пороге двери, ведущей в столовую, он увидел двух младших девочек, и это заставило его заколебаться, а, пока он медлил, Мици уже скрылась в свою комнату.
Он упустил ее! Но она, конечно, скоро появится снова, надо только подождать. Огастин был в таком радостно-возбужденном, в таком экзальтированно-отрешенном состоянии духа, что появление девочек показалось ему даже кстати — они помогут ему освободиться от овладевшего им чувства ирреальности. Лишь бы только они не отвергли его на этот раз!
Широко улыбаясь, он шагнул к девочкам и немного помычал, изображая корову (так утомительно все время преодолевать трудности чужого языка!), а затем, взяв тоном выше, проблеял, как овца. Эффект превзошел все ожидания. Поначалу был испуг и некоторое замешательство, так как девочки восьми и девяти с лишним лет уже, разумеется, выходят из того возраста, когда их могут восхищать подобные младенческие забавы, но тут же, как ни странно, они бросились к нему в припадке самого, казалось, неистового дружелюбия. И сразу — сто слов в минуту — затрещали, перебивая друг друга: насколько он мог понять, они хотели показать ему нечто совершенно замечательное, показать именно ему, их дорогому дядюшке, что-то чудесное, изумительное… внизу, в подвале.
Огастин, ошеломленный, вглядывался в их лица: они же явно хитрили, обманывали его! Они пускали в ход свои чары со всем искусством взрослых многоопытных искусительниц, однако ни улыбки, ни вкрадчивая льстивость не могли замаскировать испуга, притаившегося в четырех одинаковых, как четыре серых камушка, глазах.
А из распахнутой двери столовой тем временем явственно доносился звон ударов металла о металл. Девчонки так вцепились в Огастина и с такой недюжинной силой увлекали его от двери, что ему тоже пришлось применить силу, чтобы вырваться от них, после чего он все же заглянул в столовую. Там было белым-бело от летавших в воздухе перьев. Гонимые потоками горячего воздуха, они плавали над печкой, и весь пол был устлан перьями, а в центре этого снегопада находились, конечно, близнецы. В тяжелых доспехах (в которых они, в сущности, едва могли двигаться) — в настоящих кольчугах, доходивших им до пят и даже волочившихся по полу, с настоящими мечами в руках — они разыгрывали в лицах какую-то сцену из древних преданий своей страны. По-видимому, она должна была изображать битву в снежном буране, потому что они вспороли большую пуховую подушку и подвесили ее к центральной люстре, и из нее при каждом взмахе меча сыпались, кружились в воздухе перья и пух, и все их хорошо смазанные доспехи были уже сплошь облеплены перьями.
И тут Огастин услышал, как отворилась дверь гостиной и в холле зазвучали голоса. Семейный совет закончился; слышны были приближающиеся шаги: сначала Вальтера, а за ним Адели, Франца и Отто…
Предостерегающе шепнув детям: «Achtung!» — Огастин повернулся к двери — надо было спасать положение! Двое опростоволосившихся стражей замерли на своем посту с растерянными, безжизненными, как рождественские ежегодники, лицами — они даже не пытались что-либо предпринять, и Огастину пришлось самому взяться за дело: он довольно бессвязно забормотал что-то о лесоводстве и сумел увлечь за собой Вальтера и всех остальных в другое, более безопасное место.
После этого Огастин снова вернулся на свой наблюдательный пост в холле и пребывал там в ожидании Мици до следующей трапезы, но Мици не появилась и тут.
Для второго завтрака в Лориенбурге вообще не существовало твердо установленного часа, а в эту субботу он состоялся на редкость поздно. Тем временем какой-то ловкий доброжелатель (подозрение Огастина пало на Лиз) проник в столовую и совершил форменное чудо, пытаясь восстановить там порядок. Тем не менее, когда завтрак был наконец подан, пушинки еще кое-где летали, и Вальтер, явно удивленный тем, откуда они могли взяться, то и дело бурно выказывал раздражение по этому поводу.
Дети смотрели в свои тарелки и, казалось, не слышали его воркотни, но Адель подчеркнуто громко изливалась в извинениях перед гостем.
— Это, конечно, все наш лисенок, — говорила Адель. — Видно, приволок сюда подушку, распотрошил ее и сделал из комнаты курятник… Но увы, — присовокупила она, — нельзя же, как говорит Вальтер, наказывать лисят — они ведь не понимают!
И она едва заметно подмигнула Огастину, когда ее водянисто-голубые глаза перехватили его взгляд.
9
Итак, в эту субботу в Лориенбурге все шло обычным путем. Мици не выходила из своей комнаты, Огастин, подкарауливая ее, беспокойно слонялся по дому до самого обеда, о вчерашней попытке переворота никто уже не упоминал, и Гитлер, казалось, был забыт.
А тем временем совершенно выбитый из седла после своего провала Гитлер — покалеченный, отчаявшийся во всем беглец — укрылся наконец от идущей по его следу полиции в Уффинге, небольшом поселке на берегу Штафельзее — озера с множеством маленьких островков, расположенного у подножия Баварских Альп в широкой Аммерской долине, простирающейся до Гармиша. Гитлер бросился туда не потому, что дом Ханфштенглей сулил ему безопасность, а просто в силу инстинкта, который заставляет затравленного зверя укрыться в какой-нибудь знакомой норе в ожидании неминуемой гибели. Несколько лет назад американская матушка Пуци приобрела в окрестностях Уффинга ферму, а прошедшим летом Пуци и Элен тоже купили себе здесь маленький домик неподалеку. Пуци и Элен, молодая супружеская пара, были единственными, пожалуй, людьми во всей Германии, которые, как думалось Гитлеру, любили его самого и таким, как он есть.
Пуци, или официально доктор Эрнст Ханфштенгль, будучи наполовину американцем, участия в войне не принимал. Когда началась война, он был студентом Гарвардского университета, а потом — уже в Нью-Йорке — женился на американской девушке, немке по происхождению. В послевоенной Германии эта одаренная, музыкальная немецко-американско-немецкая пара, естественно, принадлежала к несравненно более интеллигентному кругу, нежели их случайный протеже, с которым они свели знакомство на митинге в парке, однако же им он не представлялся в таком омерзительно-карикатурном виде, как доктору Рейнхольду и его приятелям. Впрочем, когда они пытались ввести в узкий круг богатой мюнхенской интеллигенции этого несколько утомительного, но весьма энергичного, поразительно наивного, но и поразительно способного, а порой и чрезвычайно забавного фигляра, с Гитлером в обществе всякий раз случалось что-нибудь такое, что его раздражало и ставило в тупик, вследствие чего он постоянно чувствовал себя там не в своей тарелке и, чтобы сквитаться, принимал высокомерно-презрительный тон. Но на музыкальных вечерах здесь, в Уффинге, в обществе только Пуци и Элен (или иной раз с уныло-липким молодым Розенбергом для мебели) он становился самим собой и расцветал. Тогда он бывал душа нараспашку и мог блеснуть, и это находило отклик, да еще какой! Малютка Эгон, тот просто-таки обожал своего «смешного дядю Дольфа», ибо Гитлер каким-то непостижимым образом умел обвораживать детей (способность, которая, похоже, всегда сопутствует пагубной склонности к воздержанию — даже когда это вынужденное, тайное и извращенное воздержание, как у Гитлера).
Очаровательная маленькая ферма, принадлежащая матери Пуци, находилась в десяти минутах ходьбы от поселка, за лесопильным заводом и рекой. Крошечный же уютный кубообразный домик молодоженов стоял в самом поселке, рядом с церковью и каланчой — впрочем, позади него уже расстилались поля, — но в отличие от других домов был сложен из камня. Тем не менее Пуци как бы в смутном предчувствии каких-то грядущих бед обнес свою карманную собственность пятифутовой каменной оградой, превратив ее в некое подобие замка гномов, и у Гитлера сохранились самые счастливые воспоминания об этой маленькой дружелюбной крепости.
Элен была совсем одна на этой своей «вилле», если не считать ее двухлетнего малыша и служанок, когда Гитлер тайком, как снег на голову свалился сюда в сумерках в ту Черную Пятницу — весь в грязи, без шляпы и с неестественно торчавшей рукой. Он пришел пешком, через поля, его привели, поддерживая, двое мужчин.
— Also, doch! — воскликнула Элен, ибо она сама была в то утро в Мюнхене, но не слышала там ничего о злополучном походе и лишь по возвращении узнала о ходивших по поселку слухах (и до этой минуты не верила им).
Она и теперь почти ничего не поняла из бессвязного, похожего на бред рассказа о Резиденцштрассе, о выстрелах, о крови…
— А Пуци? — спросила она.
С Пуци все в порядке, с неубедительной убежденностью заверил ее Гитлер. Но Людендорф убит — наивный старый дурак, поверивший «благородству» Лоссова! Никогда нельзя верить генералам: своими собственными глазами (сказал Гитлер) он видел, как был убит Людендорф…
Но в таком случае Гитлер просто рехнулся (подумала Элен)! Как мог он притащиться сюда! Ведь к ним непременно явятся с обыском (да несомненно, и на соседнюю ферму тоже)!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Впрочем, Огастин тут же решил, что это, скорее, должно вселять в него надежду. До этой минуты он боялся задумываться над тем, что Мици может быть подлинно глубоко верующая католичка. Но даже если она сама считала себя таковой, религиозное чувство, ищущее выразить себя в подобного рода месте, не может не быть поверхностным — это несомненно, нечто такое, от чего Мици легко освободится под его влиянием, если только оно ей понадобится. Ведь дикая жестокость того, что ее постигло, уже должна была лучше всяких слов доказать ей бесчувственность Мироздания. Теперь Мици не может не понять, что во всей вселенной, как на земле, так и на небе, нет никого, кто бы истинно любил ее — только один он, Огастин.
Но тогда зачем же она пришла сюда? И где она сейчас? Здесь ее не было видно.
В поисках Мици Огастин осторожно заглянул в темную исповедальню, потом на цыпочках приблизился к ограде алтаря. Но вскоре его глаза начали рассматривать все вокруг, ибо, хотя общее впечатление от этого ужасного места было крайне отталкивающим, все же некоторые детали так приковывали к себе взгляд, что он не мог не смотреть. Даже кричащий хаос красок и позолоты над алтарем, когда он пригляделся к нему внимательнее, начал обретать форму и смысл: видимо, это должно было изображать огромную грозовую тучу, из которой восходят вверх божественные лучи… И тут Огастин заметил, что из каждого просвета, из каждого разрыва в облаках этого грозового вихря выглядывают головки ангелочков! И все они по-своему были прелестны, несмотря на их сусальный вид, и все, по-видимому, обладали портретным сходством: когда-то, много лет тому назад, личико каждого деревенского младенца было увековечено здесь, увековечено целое поколение ребятишек из деревни Лориенбург. И однажды в воскресенье столетия назад все эти детские лица, глядевшие оттуда, с облаков, увидели, как в зеркале, свое отражение там, где, преклонив колени перед алтарем, стояли пришедшие к первому причастию: каждое изваянное из камня лицо взирало на своего двойника. И в то время как тех, стоявших у алтаря, постигали невзгоды, разочарования, старость и, наконец, — много поколений назад — настигла смерть, эти, там, наверху, из столетия в столетие продолжали славословить бога, вечно бессмертные, вечно дети.
Все — лики когда-то живших и все — поющие. И, скользя взглядом по облаку — от одних поющих губ к другим, — казалось, невозможно было не услышать этого пения, и ухо невольно полнилось сладкими звуками, пробужденными к жизни зрением:
Gloria in excelsis Deo…
…высокие ангельские голоса сливались в хоре, мелодия древнего священного песнопения плыла под сводами часовни, и холодок пробежал по телу Огастина, когда он услышал этот напев.
Ему стало не по себе, но он тут же сообразил, что, вероятно, это поет Мици — укрывшаяся где-то здесь Мици — и эхо множит звуки ее пения. И в ту же минуту он ужасно рассердился на нее — совсем как Франц, когда ее тявканье подняло его с постели среди ночи. Что ей вздумалось, этой дурочке, распевать в полном одиночестве в этой ужасной пустой часовне-бонбоньерке?
Где она прячется? Он повернулся к алтарю спиной и окинул взглядом неф.
Он обнаружил ее в другом конце часовни, в углу: она стояла на коленях перед тем самым предметом, присутствие которого он все время неосознанно ощущал, так как среди этого буйства красок темное некрашеное дерево и старинная резьба, хотя и скрытые наполовину пышными завесами балдахина, бросались своей неуместностью в глаза — другая эпоха, другой, более благородный стиль. Деревянная скульптура тринадцатого столетия, более чем в рост человека, изображала Снятие с Креста, и у подножия ее виднелась коленопреклоненная фигура Мици.
Несильное, но безупречно чистое сопрано отзвучало, доведя до конца экстатическую мелодию латинского песнопения. Мици безмолвно молилась — замерев в неподвижности, она, казалось, не дышала, и широкая черная лента бесшумно соскользнула на пол с ее белокурых волос.
Огастину неудержимо захотелось завязать эту ленту на ее волосах. О, какая любовь переполняла его сердце! Но как два полюса, были они далеки друг от друга!
Мици, конечно, молилась о чуде — молилась этому куску дерева! А может быть, она просто еще ребенок, — ребенок, отчаянно и безнадежно льнущий к своему плюшевому медведю, ища у него защиты? Так не следует ли тогда… не лучше ли — на какое-то хотя бы время — оставить ее в плену религиозных иллюзий, если они дают ей утешение?
Прочь такие мысли! Нет и не может быть добра в лживых верованиях, а «Бог» — самая большая ложь, когда-либо изреченная устами человека.
Как рад был Огастин, что инстинктивно остался верен прежней привычке — наблюдать, не выдавая своего присутствия: это давало ему такое упоительное чувство почти сверхъестественной охранительной власти над своей любимой в этой ее одинокой, таинственной отлучке из дома!
А ее волосы… как запекшиеся губы жаждут влаги, так даже в кончиках пальцев ощущал Огастин непреодолимое томительное желание коснуться ее волос, и на какое-то мгновение это чувство поглотило его целиком. Опустившись на колени, почти не дыша, он стал бесшумно продвигаться вперед, по устланному циновками полу… потом тихонько протянул руку, и она легко, как крыло бабочки, коснулась волос Мици.
И тотчас он отдернул руку, ибо даже от этого мгновенного касания его дыхание так участилось, что Мици не могла, казалось, его не услышать.
8
Да, сердце Огастина колотилось так бешено, что только состояние религиозного экстаза могло, казалось, помешать Мици заметить чье-то присутствие рядом. И хотя Огастин отчетливо понимал, что, обнаружив себя сейчас, может этим все погубить, тем не менее он держался так непринужденно, как если бы на нем была шапка-невидимка: он неотступно следовал за Мици, когда она переходила от одного священного изображения к другому, он бесшумно перепархивал за ней, словно сам с собой наедине исполняя какой-то танец. И когда Мици покинула наконец часовню и, выйдя на двор, заперла дверь ризницы, он скользнул к ней так близко, точно хотел взять ее руку, чтобы повести в танце, — так близко, что их тела почти соприкасались. И вот они двинулись вперед — он словно бы паря над ней, как мотылек. При этом правая рука его, как бы помимо воли, поднялась и полукружием застыла в воздухе, охватив в воображении ее стан.
Огастин старался силой внушения направлять путь Мици через заснеженный двор, и, верно, со стороны они походили на влюбленных, которые прокладывают себе путь по снегу, не видя ничего вокруг, кроме друг друга. Да и что, казалось бы, кроме любовного ослепления, могло заставить их избрать этот странный путь через сугробы? Но Огастин, опьяненный своей новой ролью Звенгали-Невидимки, совершенно забыл, что невидимка-то он только для одной Мици. И случилось так, что теперь уже кто-то другой невидимкой наблюдал за Огастином — наблюдал из того самого чердачного окошка, которое чья-то таинственная рука освободила от досок (и это уже был поистине человек-невидимка, ибо ни одна душа, кроме Франца, не знала о его существовании).
Взгляд этого невидимки не сулил добра — в нем таилась угроза.
Огастин намеревался поговорить с Мици, как только они войдут в дом, — сделать вид, будто они случайно столкнулись в холле, но там, на пороге двери, ведущей в столовую, он увидел двух младших девочек, и это заставило его заколебаться, а, пока он медлил, Мици уже скрылась в свою комнату.
Он упустил ее! Но она, конечно, скоро появится снова, надо только подождать. Огастин был в таком радостно-возбужденном, в таком экзальтированно-отрешенном состоянии духа, что появление девочек показалось ему даже кстати — они помогут ему освободиться от овладевшего им чувства ирреальности. Лишь бы только они не отвергли его на этот раз!
Широко улыбаясь, он шагнул к девочкам и немного помычал, изображая корову (так утомительно все время преодолевать трудности чужого языка!), а затем, взяв тоном выше, проблеял, как овца. Эффект превзошел все ожидания. Поначалу был испуг и некоторое замешательство, так как девочки восьми и девяти с лишним лет уже, разумеется, выходят из того возраста, когда их могут восхищать подобные младенческие забавы, но тут же, как ни странно, они бросились к нему в припадке самого, казалось, неистового дружелюбия. И сразу — сто слов в минуту — затрещали, перебивая друг друга: насколько он мог понять, они хотели показать ему нечто совершенно замечательное, показать именно ему, их дорогому дядюшке, что-то чудесное, изумительное… внизу, в подвале.
Огастин, ошеломленный, вглядывался в их лица: они же явно хитрили, обманывали его! Они пускали в ход свои чары со всем искусством взрослых многоопытных искусительниц, однако ни улыбки, ни вкрадчивая льстивость не могли замаскировать испуга, притаившегося в четырех одинаковых, как четыре серых камушка, глазах.
А из распахнутой двери столовой тем временем явственно доносился звон ударов металла о металл. Девчонки так вцепились в Огастина и с такой недюжинной силой увлекали его от двери, что ему тоже пришлось применить силу, чтобы вырваться от них, после чего он все же заглянул в столовую. Там было белым-бело от летавших в воздухе перьев. Гонимые потоками горячего воздуха, они плавали над печкой, и весь пол был устлан перьями, а в центре этого снегопада находились, конечно, близнецы. В тяжелых доспехах (в которых они, в сущности, едва могли двигаться) — в настоящих кольчугах, доходивших им до пят и даже волочившихся по полу, с настоящими мечами в руках — они разыгрывали в лицах какую-то сцену из древних преданий своей страны. По-видимому, она должна была изображать битву в снежном буране, потому что они вспороли большую пуховую подушку и подвесили ее к центральной люстре, и из нее при каждом взмахе меча сыпались, кружились в воздухе перья и пух, и все их хорошо смазанные доспехи были уже сплошь облеплены перьями.
И тут Огастин услышал, как отворилась дверь гостиной и в холле зазвучали голоса. Семейный совет закончился; слышны были приближающиеся шаги: сначала Вальтера, а за ним Адели, Франца и Отто…
Предостерегающе шепнув детям: «Achtung!» — Огастин повернулся к двери — надо было спасать положение! Двое опростоволосившихся стражей замерли на своем посту с растерянными, безжизненными, как рождественские ежегодники, лицами — они даже не пытались что-либо предпринять, и Огастину пришлось самому взяться за дело: он довольно бессвязно забормотал что-то о лесоводстве и сумел увлечь за собой Вальтера и всех остальных в другое, более безопасное место.
После этого Огастин снова вернулся на свой наблюдательный пост в холле и пребывал там в ожидании Мици до следующей трапезы, но Мици не появилась и тут.
Для второго завтрака в Лориенбурге вообще не существовало твердо установленного часа, а в эту субботу он состоялся на редкость поздно. Тем временем какой-то ловкий доброжелатель (подозрение Огастина пало на Лиз) проник в столовую и совершил форменное чудо, пытаясь восстановить там порядок. Тем не менее, когда завтрак был наконец подан, пушинки еще кое-где летали, и Вальтер, явно удивленный тем, откуда они могли взяться, то и дело бурно выказывал раздражение по этому поводу.
Дети смотрели в свои тарелки и, казалось, не слышали его воркотни, но Адель подчеркнуто громко изливалась в извинениях перед гостем.
— Это, конечно, все наш лисенок, — говорила Адель. — Видно, приволок сюда подушку, распотрошил ее и сделал из комнаты курятник… Но увы, — присовокупила она, — нельзя же, как говорит Вальтер, наказывать лисят — они ведь не понимают!
И она едва заметно подмигнула Огастину, когда ее водянисто-голубые глаза перехватили его взгляд.
9
Итак, в эту субботу в Лориенбурге все шло обычным путем. Мици не выходила из своей комнаты, Огастин, подкарауливая ее, беспокойно слонялся по дому до самого обеда, о вчерашней попытке переворота никто уже не упоминал, и Гитлер, казалось, был забыт.
А тем временем совершенно выбитый из седла после своего провала Гитлер — покалеченный, отчаявшийся во всем беглец — укрылся наконец от идущей по его следу полиции в Уффинге, небольшом поселке на берегу Штафельзее — озера с множеством маленьких островков, расположенного у подножия Баварских Альп в широкой Аммерской долине, простирающейся до Гармиша. Гитлер бросился туда не потому, что дом Ханфштенглей сулил ему безопасность, а просто в силу инстинкта, который заставляет затравленного зверя укрыться в какой-нибудь знакомой норе в ожидании неминуемой гибели. Несколько лет назад американская матушка Пуци приобрела в окрестностях Уффинга ферму, а прошедшим летом Пуци и Элен тоже купили себе здесь маленький домик неподалеку. Пуци и Элен, молодая супружеская пара, были единственными, пожалуй, людьми во всей Германии, которые, как думалось Гитлеру, любили его самого и таким, как он есть.
Пуци, или официально доктор Эрнст Ханфштенгль, будучи наполовину американцем, участия в войне не принимал. Когда началась война, он был студентом Гарвардского университета, а потом — уже в Нью-Йорке — женился на американской девушке, немке по происхождению. В послевоенной Германии эта одаренная, музыкальная немецко-американско-немецкая пара, естественно, принадлежала к несравненно более интеллигентному кругу, нежели их случайный протеже, с которым они свели знакомство на митинге в парке, однако же им он не представлялся в таком омерзительно-карикатурном виде, как доктору Рейнхольду и его приятелям. Впрочем, когда они пытались ввести в узкий круг богатой мюнхенской интеллигенции этого несколько утомительного, но весьма энергичного, поразительно наивного, но и поразительно способного, а порой и чрезвычайно забавного фигляра, с Гитлером в обществе всякий раз случалось что-нибудь такое, что его раздражало и ставило в тупик, вследствие чего он постоянно чувствовал себя там не в своей тарелке и, чтобы сквитаться, принимал высокомерно-презрительный тон. Но на музыкальных вечерах здесь, в Уффинге, в обществе только Пуци и Элен (или иной раз с уныло-липким молодым Розенбергом для мебели) он становился самим собой и расцветал. Тогда он бывал душа нараспашку и мог блеснуть, и это находило отклик, да еще какой! Малютка Эгон, тот просто-таки обожал своего «смешного дядю Дольфа», ибо Гитлер каким-то непостижимым образом умел обвораживать детей (способность, которая, похоже, всегда сопутствует пагубной склонности к воздержанию — даже когда это вынужденное, тайное и извращенное воздержание, как у Гитлера).
Очаровательная маленькая ферма, принадлежащая матери Пуци, находилась в десяти минутах ходьбы от поселка, за лесопильным заводом и рекой. Крошечный же уютный кубообразный домик молодоженов стоял в самом поселке, рядом с церковью и каланчой — впрочем, позади него уже расстилались поля, — но в отличие от других домов был сложен из камня. Тем не менее Пуци как бы в смутном предчувствии каких-то грядущих бед обнес свою карманную собственность пятифутовой каменной оградой, превратив ее в некое подобие замка гномов, и у Гитлера сохранились самые счастливые воспоминания об этой маленькой дружелюбной крепости.
Элен была совсем одна на этой своей «вилле», если не считать ее двухлетнего малыша и служанок, когда Гитлер тайком, как снег на голову свалился сюда в сумерках в ту Черную Пятницу — весь в грязи, без шляпы и с неестественно торчавшей рукой. Он пришел пешком, через поля, его привели, поддерживая, двое мужчин.
— Also, doch! — воскликнула Элен, ибо она сама была в то утро в Мюнхене, но не слышала там ничего о злополучном походе и лишь по возвращении узнала о ходивших по поселку слухах (и до этой минуты не верила им).
Она и теперь почти ничего не поняла из бессвязного, похожего на бред рассказа о Резиденцштрассе, о выстрелах, о крови…
— А Пуци? — спросила она.
С Пуци все в порядке, с неубедительной убежденностью заверил ее Гитлер. Но Людендорф убит — наивный старый дурак, поверивший «благородству» Лоссова! Никогда нельзя верить генералам: своими собственными глазами (сказал Гитлер) он видел, как был убит Людендорф…
Но в таком случае Гитлер просто рехнулся (подумала Элен)! Как мог он притащиться сюда! Ведь к ним непременно явятся с обыском (да несомненно, и на соседнюю ферму тоже)!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38