Закон чести требовал того, чтобы любой жест вызова, малейшая нота неуважения были встречены подобающим образом. Но если ты мог мгновенно выхватить зловещее кривое лезвие и блеснуть им со стильной грацией ковбоя, крутящего на пальце шестизарядный кольт, этого было вполне достаточно и никаких реальных ран не требовалось, их могли скорее расценить как знак неотесанности. Так продолжалось до тех пор, пока не был зарезан головокружительно быстрый Петер Лорре. Это сделал укороченным мачете один мастер, неуклюжий деревенский парень, который называл себя Уильям Бендикс и так и не понял разницу между изящным стилем и брутальной силой — между искусством и убийством.
Все это очень возбуждало Айвана. Но в ту первую ночь он сильно нервничал. Гнев пастора Рамсая тяготил его, как огромный черный стервятник, усевшийся на плечи. В каждом звуке, доносившемся из темноты, ему мерещился отряд полиции, готовый на них наброситься. Это была одна из тех «банд беззаконной молодежи и вершителей зла», которые всегда осуждал пастор. Слушая, как они хвастаются тем, что они сделали, делают и будут делать, Айван пришел к выводу, что в целом пастор был прав.
Поэтому, когда Видмарк поднялся, объявил всем, что у него срочное дело, и, погладив свой пах, пояснил суть этого дела, Айван улучил момент.
—Бвай, у меня тоже есть важное дело, понимаешь? — протянул он.
—Хорошо, вы двое проведете нашего брата по дороге, — скомандовал Богарт, — он первый раз с нами и не знает местности.
Оказавшись в безопасности своей комнаты в тени Молитвенного дома, Айван понял всю глупость своих страхов, сразу же затосковал по возбужденной атмосфере ранчо и пожалел о том, что не сидит вместе со всеми у костра. Одно он знал: прежде чем идти туда снова, ему необходимо купить хороший окапи, красивый на вид и устрашающий, быть может, с инкрустированной рукояткой, как у револьвера, и с поблескивающим голубым лезвием.
Мир Айвана невероятно расширился. Теперь было место, куда он мог приходить между двумя киносеансами. Поздно вечером он тихонько удирал из Молитвенного дома, зная, что на ранчо есть приятели, с которыми можно прогуляться, сходить на танцы, побродить по улицам, оценить гуляющих налегке и быстрых на язык проворных молодых девушек с жадными глазами. Он изучал политическую географию городка лачуг, территорий ранчо, расположенных возле поворота бетонного шоссе у сточной канавы.
Айван ужасно боялся, что скоро его друзья откроют, где он живет, и поднимут его на смех, тем более что они с таким презрением откосятся к пастору и его деяниям. Но когда это наконец произошло, он с удивлением обнаружил, что почти никакой реакции не последовало. Под покровом жестокой риторики и воинственных жестов скрывались почти такие же жизни, как и у него; все прекрасно понимали, чего стоит борьба за выживание. Подобно Айвану, многие из этих ловких уличных городских парней не так давно приехали из деревни. Богарт, само хладнокровие, неоспоримый вожак, человек, внушающий уважение, днем звался Изекиль Смит и был учеником механика. Другие были учениками плотников, строителей или криминалов, как Кагни. Каждый боролся за жизнь как мог: продавал газеты, мыл автомобили, выполнял «дневную работу» или, в случае крайней необходимости, попрошайничал или воровал на улице. Некоторые были «садовыми мальчиками» в коттеджах и особняках на холмах, которые Айван навсегда запомнил как место страха и унижения.
Но по ночам, когда хозяева трусливо прятались за запертыми железными воротами и высокими стенами, их садовые мальчики облачались в своих лачугах в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих приключений и крутой репутации.
Ранчо окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле канав городка лачуг в центре и в заболоченной местности на западе молодые люди и подростки рассаживались вокруг мерцающих костров, называя эти места Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в то время процветал терроризм). Они курили ганджу, мечтали о доблести и геройстве, проклинали богатых, «выскочек» и полицию, особенно же ее элитный Летучий Отряд, — своих заклятых врагов. Время от времени, с почти равными интервалами, церковные кафедры сотрясались в очередном приступе осуждения «беззаконной молодежи и вершителей зла», и заголовки газет призывали всех обратить внимание на опасность, которая исходила от этих банд, притаившихся в «складках социального полотна». Летучий Отряд совершал свои «молниеносные рейды», и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а банды рассеивались. До тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало.
На ранчо Айван проходил свою вторую школу улицы и на сей раз не был аутсайдером. Он узнавал о самых плохих парнях и сумасшедших, живых и мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о подвигах, которые ему удастся совершить. Но несмотря на то, что они проклинали богатых, их посещали сладкие фантазии о «больших деньгах» и внезапно свалившемся благополучии. Каждый знал такого же, как они, парня, который выиграл на скачках, сорвал банк в китайскую лотерею или получил "денежную работу ". Или Мордашку, которому посчастливилось найти свою фортуну в кровати пожилой белой леди и зарабатывать деньги, мало-помалу «выполняя ночную работу». Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая, знали они, хотя бы раз в жизни выпадает каждому человеку — нужен только быстрый ум, чтобы ее заметить, и крепкие нервы, чтобы не упустить. А если нет, то — как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто — «Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп». И всякий раз, когда Айван это слышал, ему приходил на ум Кагни.
Кагни был высочайшим специалистом «хватай-и-беги», революционером в своей профессии, которую он усовершенствовал в соответствии с духом научно-технической эпохи. Приземистый и мускулистый парень, он, приходя в возбуждение, заикался и потому говорил очень мало. Он был необычайно силен и, подобно акробату, обладал изумительным чувством равновесия, талантом расчета и железными нервами, когда, пригнувшись к низкому рулю, ехал на своем велосипеде, который прозвал «мустангом». В самое пекло, когда окна автомобилей были открыты и они еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на сиденье или колени бумажник или кошелек. Не один водитель клялся, что не успевал он нажать на сигнал или вывернуть руль, как часы взлетали с его ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся по тротуару велосипедных колеса. Все делалось настолько молниеносно, что никто не мог даже как следует описать случившееся, а парни говорили, что, если у водителя кольцо сидит на пальце неплотно, Кагни, не переставая крутить педали, положит его себе в карман.
Кагни, коренастый атлет, артист, в своем роде гений, модернизировал устаревшую схему, создав совершенное средство для раскрытия своего уникального дара — умения сохранять равновесие и мгновенно рассчитывать расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и грации. После него профессия «хватай-и-беги» не останется прежней, и вся поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными — как Легкий Челн или Медноголовый — они ни были, оказывалась лишь тенью великого мастера. Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто не мог сравниться, так и не дожил до того дня, когда замедляются рефлексы, дрожат ноги, подводит расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с возрастом блистательный светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную жару проделывал свой обычный рейд по трем полосам движения, навстречу мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец в спортивной машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час. В бумажнике, найденном в обломках велосипеда, лежало всего два доллара. Плачущий водитель утверждал, что не видел Кагни… и, вероятно, это было полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу, исправно посещал церковную службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в какой-то мере условного главы хора. Ночь преображала его в отчаянного десперадо собственного воображения. Он слонялся по улицам с Богартом и другими парнями, ходил на блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через мощные усилители черная американская музыка, встречался с другими компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос.
Глава 9. Перемены и прозябание
If you are a big big tree I am a small axe.
Айван и Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и им не надо было разжигать костер.
—Эй, Риган! — Богарт оторвался от пива «Рэд Страйп», которое медленно потягивал. — Как давно мы с тобой вместе?
—Бвай, я не знаю точно — но давно уже, да. А что?
Богарт ответил не сразу. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Айван пристально вгляделся в его лицо в боевых шрамах. Богарт был не силен в глубинном анализе, зато необычайно быстр, когда нужно было с ходу оценить ситуацию и сделать точный и вдохновенный вывод. С его мгновенной реакцией, он был известен как человек, который никогда не делает лишних движений и почти инстинктивно в любой ситуации находит верный ход. Но сейчас он вел себя необычно — сидел какой-то задумчивый и озабоченный.
—Ты не видишь разве, как вся братва меняется? Ты вот сейчас — самый старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь?
—Да, к чертям. Немного ребят осталось.
—Вот, я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся все отчаяннее — ни хладнокровия, ни стиля, ничего, только драчки-ножички, все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого?
Так оно и было, и Айван должен был и сам давно это заметить, но перемены происходили настолько постепенно, что он о них как-то и не задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом с ним не было.
—Да, знаешь… Ты сказал — и вот теперь я вижу.
—И не только это, — продолжал Богарт. — Послушай! Только вчера мне пришлось отделать одного полу-Раста бвая на Параде. — Лицо Богарта стало вдруг каким-то обиженным. — Да, парень, пришлось отделать его.
—Что у вас там вышло? Что он тебе сделал?
—Что он мне сделал? Что он мне сделал? — повторял Богарт, и возмущение в его голосе росло. — Бвай подошел ко мне и, слушай, что сказал. Он сказал это громко, так что все слышали. Он сказал, что он руд-бвай и с ним черная сила, а зовут его Рас Чака. И он сказал, что он слышал, что меня зовут Богарт, и потому он хочет узнать — не белый ли человек мой отец?
—Что ты ему ответил? — спросил, рассмеявшись, Айван.
—Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что я ему сказал?… Ничего не сказал — дал ему хорошенько и свалил на землю. Он вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а когда он опять встал, ударил его в голову — не сильно, но так, чтобы научить уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? — Лицо Богарта было наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой.
—Да, бвай сильно погорячился, да и дурак-дураком тоже, — вздохнул Айван.
Но Богарт по-прежнему о чем-то думал. Раньше невозможно было себе и представить, чтобы кто-то смел в открытую смеяться над именем Звездного Мальчика и тем более над таким бойцом, как Богарт. Но это только вершки, а корешки-то уходят куда глубже. Это время великих внутренних перемен, таинственный процесс, почти незаметный до тех пор, пока вдруг не обнаруживается, что все вещи изменились, и только оглянувшись назад, можно понять, как все это произошло.
Он снова глянул на горькое лицо Богарта — каждый его почетный шрам отливал черным в лунном свете. Можно было ухохотаться над его обиженным выражением, но Айван держал себя в руках. Он знал, что именно тревожило Богарта. Дело было не в наглости и несдержанности молодых Раста — уж кто-кто, а Богарт умел с этим справиться и его никогда не покидали ни решительность, ни фирменный шик. Дело касалось куда более глубоких вещей. Большинство ребят из новичков отращивали себе волосы и брали африканские имена — Рас Такой-то и Бонго Такой, говорили про себя «Я-Ман Такой-то» и "Я-Ман Такой ", и все было «жуткая жуть» и даже иногда «Джа Такой-то и Джа Такой». Кино по-прежнему оставалось их главным общим пристрастием, но сейчас новички вставали на сторону индейцев и никогда не принимали сторону белых, не говоря уже об именах. Но задать самому Богарту такой хамский вопрос, а? Не белый ли человек твой отец? Нет, раньше такого просто не могло быть. Кто все эти Раста? Выглядит так, что сегодня один Раста на всех, а завтра уже куда ни глянь — везде эти дредлоки. Когда и откуда они взялись?
Смешно — он все видел, но как бы не замечал. А однажды оглянулся — и все уже другое. Айван с удивлением вдруг понял, что с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана, прошло уже шесть лет. Шесть лет псу под хвост. Как они прошли? Богарт прав, этот город, как и все люди, уже не тот, он стал еще хуже. Но каким образом? Что изменилось?
Айван вспомнил, каким большим, людным, волнующим предстал ему некогда город. Сейчас он привык ко всему и просто пытается понять течение времени. Что значит — все стало еще хуже? Ладно, кое-что хуже, кое-что лучше. А что лучше? Вероятно, он сам. Он знает сейчас гораздо больше, чем раньше, на улице может постоять за себя, регулярно ест, спит на простынях — это уже кое-что. Но что реально у него есть и за чем идти дальше, вперед? Спасибо Миста Брауну и хору, где он учился, теперь он разбирается немного в музыке, и сам Миста Браун говорит, что он может петь. Айван просто ждет своего шанса. Но все-таки, что реально у него есть? Нет, вернемся лучше к первому вопросу: что стало хуже? Может ли быть хуже по сравнению с тем, когда он только-только приехал и увидел город? Он вспомнил свои первые недели на улице, голодные дяи, когда он дошел до последней степени слабости, тупости, запуганности и спал на асфальте на рынке; он почувствовал знакомый гул в животе. «Бвай, я лучше буду спокоен. Они думают, что они крутые. Спокойствие, Айван, спокойствие». И вдруг он понял, что люди стали еще беднее, еще при-давленнее. Их нервы оголились, они стали быстрее впадать в ярость и прибегать к насилию, совсем не так, как раньше. Они всегда, конечно, горланили и вздорили, выставляясь друг перед другом, но раньше все держалось в каких-то рамках и было смягчено юмором. А сейчас и юмор стал каким-то горьким, злобным… и сами все такие раздражительные…
И полиция — они стали еще хуже. Точно. Когда я приехал в город, ездили на велосипедах или ходили пешком. Все, что они могли, — это уложить тебя на землю или ударить дубинкой. А сейчас? Сейчас они на машинах и с оружием, некоторые с автоматами. И многие молодые, как я слышал, ходят с револьверами. Ты сам говорил: они сказали, что могут в два счета решить все твои проблемы одним выстрелом.
Что-то случилось. Это точно… Но ведь это только начало, только начало… а где же конец? Что будет, что ждет нас всех? Он не мог сказать конкретно, но это будет «ужас», что-то жуткое… Как Растаман говорил: «Жуткая Жуть надвигается».
—Эй, Богарт… ты спишь?
—Нет, парень, я думаю.
—А ты помнишь, как они сказали, что скоро возьмут город?
Богарт не спросил «кто». Он засмеялся.
—Кто ж такое забудет? Дурдом их чертов, бомбаклаат.
—Но слушай… как ты думаешь, что будет, если они и впрямь попробуют, что тогда?
—А как ты думаешь, что будет? Ничего не будет, будет, братцы, одна кровавая баня.
—Вот это я и имею в виду, перемены грядут, большие перемены.
Это случилось довольно давно, когда Айван только пристал к банде. Все в Тренчтауне говорили тогда о беспрецедентном событии, Растафарианском Съезде, проходившем в открытой местности чуть западнее города. Подвигнутые невероятными слухами о странности и таинственности события, Богарт, Риган, Уидмарк, Петер Лорре, Кагни — вся компания — пришли туда.
Горели дымные факелы, вставленные в барабаны и расположенные наподобие разметки большого футбольного поля. В промежутках между ними стояли величественно-серьезные стражи с дредлоками, в расшитых золотом накидках, с мечами и жезлами в руках. В центре, напротив помоста, горел костер, а вокруг развевались красно-зелено-черные знамена со священными магическими узорами. Служители культа в мантиях курили чалис, священную водяную трубку, наполненную ганджой, и танцевали под барабанный оркестр, распевая псалом «Ты не попадешь в Зайон с умом от плоти» и:
Протри глаза свои,
Встречай Рас Тафари,
Протри свои глаза — и приди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Все это очень возбуждало Айвана. Но в ту первую ночь он сильно нервничал. Гнев пастора Рамсая тяготил его, как огромный черный стервятник, усевшийся на плечи. В каждом звуке, доносившемся из темноты, ему мерещился отряд полиции, готовый на них наброситься. Это была одна из тех «банд беззаконной молодежи и вершителей зла», которые всегда осуждал пастор. Слушая, как они хвастаются тем, что они сделали, делают и будут делать, Айван пришел к выводу, что в целом пастор был прав.
Поэтому, когда Видмарк поднялся, объявил всем, что у него срочное дело, и, погладив свой пах, пояснил суть этого дела, Айван улучил момент.
—Бвай, у меня тоже есть важное дело, понимаешь? — протянул он.
—Хорошо, вы двое проведете нашего брата по дороге, — скомандовал Богарт, — он первый раз с нами и не знает местности.
Оказавшись в безопасности своей комнаты в тени Молитвенного дома, Айван понял всю глупость своих страхов, сразу же затосковал по возбужденной атмосфере ранчо и пожалел о том, что не сидит вместе со всеми у костра. Одно он знал: прежде чем идти туда снова, ему необходимо купить хороший окапи, красивый на вид и устрашающий, быть может, с инкрустированной рукояткой, как у револьвера, и с поблескивающим голубым лезвием.
Мир Айвана невероятно расширился. Теперь было место, куда он мог приходить между двумя киносеансами. Поздно вечером он тихонько удирал из Молитвенного дома, зная, что на ранчо есть приятели, с которыми можно прогуляться, сходить на танцы, побродить по улицам, оценить гуляющих налегке и быстрых на язык проворных молодых девушек с жадными глазами. Он изучал политическую географию городка лачуг, территорий ранчо, расположенных возле поворота бетонного шоссе у сточной канавы.
Айван ужасно боялся, что скоро его друзья откроют, где он живет, и поднимут его на смех, тем более что они с таким презрением откосятся к пастору и его деяниям. Но когда это наконец произошло, он с удивлением обнаружил, что почти никакой реакции не последовало. Под покровом жестокой риторики и воинственных жестов скрывались почти такие же жизни, как и у него; все прекрасно понимали, чего стоит борьба за выживание. Подобно Айвану, многие из этих ловких уличных городских парней не так давно приехали из деревни. Богарт, само хладнокровие, неоспоримый вожак, человек, внушающий уважение, днем звался Изекиль Смит и был учеником механика. Другие были учениками плотников, строителей или криминалов, как Кагни. Каждый боролся за жизнь как мог: продавал газеты, мыл автомобили, выполнял «дневную работу» или, в случае крайней необходимости, попрошайничал или воровал на улице. Некоторые были «садовыми мальчиками» в коттеджах и особняках на холмах, которые Айван навсегда запомнил как место страха и унижения.
Но по ночам, когда хозяева трусливо прятались за запертыми железными воротами и высокими стенами, их садовые мальчики облачались в своих лачугах в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих приключений и крутой репутации.
Ранчо окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле канав городка лачуг в центре и в заболоченной местности на западе молодые люди и подростки рассаживались вокруг мерцающих костров, называя эти места Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в то время процветал терроризм). Они курили ганджу, мечтали о доблести и геройстве, проклинали богатых, «выскочек» и полицию, особенно же ее элитный Летучий Отряд, — своих заклятых врагов. Время от времени, с почти равными интервалами, церковные кафедры сотрясались в очередном приступе осуждения «беззаконной молодежи и вершителей зла», и заголовки газет призывали всех обратить внимание на опасность, которая исходила от этих банд, притаившихся в «складках социального полотна». Летучий Отряд совершал свои «молниеносные рейды», и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а банды рассеивались. До тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало.
На ранчо Айван проходил свою вторую школу улицы и на сей раз не был аутсайдером. Он узнавал о самых плохих парнях и сумасшедших, живых и мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о подвигах, которые ему удастся совершить. Но несмотря на то, что они проклинали богатых, их посещали сладкие фантазии о «больших деньгах» и внезапно свалившемся благополучии. Каждый знал такого же, как они, парня, который выиграл на скачках, сорвал банк в китайскую лотерею или получил "денежную работу ". Или Мордашку, которому посчастливилось найти свою фортуну в кровати пожилой белой леди и зарабатывать деньги, мало-помалу «выполняя ночную работу». Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая, знали они, хотя бы раз в жизни выпадает каждому человеку — нужен только быстрый ум, чтобы ее заметить, и крепкие нервы, чтобы не упустить. А если нет, то — как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто — «Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп». И всякий раз, когда Айван это слышал, ему приходил на ум Кагни.
Кагни был высочайшим специалистом «хватай-и-беги», революционером в своей профессии, которую он усовершенствовал в соответствии с духом научно-технической эпохи. Приземистый и мускулистый парень, он, приходя в возбуждение, заикался и потому говорил очень мало. Он был необычайно силен и, подобно акробату, обладал изумительным чувством равновесия, талантом расчета и железными нервами, когда, пригнувшись к низкому рулю, ехал на своем велосипеде, который прозвал «мустангом». В самое пекло, когда окна автомобилей были открыты и они еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на сиденье или колени бумажник или кошелек. Не один водитель клялся, что не успевал он нажать на сигнал или вывернуть руль, как часы взлетали с его ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся по тротуару велосипедных колеса. Все делалось настолько молниеносно, что никто не мог даже как следует описать случившееся, а парни говорили, что, если у водителя кольцо сидит на пальце неплотно, Кагни, не переставая крутить педали, положит его себе в карман.
Кагни, коренастый атлет, артист, в своем роде гений, модернизировал устаревшую схему, создав совершенное средство для раскрытия своего уникального дара — умения сохранять равновесие и мгновенно рассчитывать расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и грации. После него профессия «хватай-и-беги» не останется прежней, и вся поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными — как Легкий Челн или Медноголовый — они ни были, оказывалась лишь тенью великого мастера. Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто не мог сравниться, так и не дожил до того дня, когда замедляются рефлексы, дрожат ноги, подводит расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с возрастом блистательный светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную жару проделывал свой обычный рейд по трем полосам движения, навстречу мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец в спортивной машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час. В бумажнике, найденном в обломках велосипеда, лежало всего два доллара. Плачущий водитель утверждал, что не видел Кагни… и, вероятно, это было полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу, исправно посещал церковную службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в какой-то мере условного главы хора. Ночь преображала его в отчаянного десперадо собственного воображения. Он слонялся по улицам с Богартом и другими парнями, ходил на блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через мощные усилители черная американская музыка, встречался с другими компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос.
Глава 9. Перемены и прозябание
If you are a big big tree I am a small axe.
Айван и Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и им не надо было разжигать костер.
—Эй, Риган! — Богарт оторвался от пива «Рэд Страйп», которое медленно потягивал. — Как давно мы с тобой вместе?
—Бвай, я не знаю точно — но давно уже, да. А что?
Богарт ответил не сразу. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Айван пристально вгляделся в его лицо в боевых шрамах. Богарт был не силен в глубинном анализе, зато необычайно быстр, когда нужно было с ходу оценить ситуацию и сделать точный и вдохновенный вывод. С его мгновенной реакцией, он был известен как человек, который никогда не делает лишних движений и почти инстинктивно в любой ситуации находит верный ход. Но сейчас он вел себя необычно — сидел какой-то задумчивый и озабоченный.
—Ты не видишь разве, как вся братва меняется? Ты вот сейчас — самый старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь?
—Да, к чертям. Немного ребят осталось.
—Вот, я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся все отчаяннее — ни хладнокровия, ни стиля, ничего, только драчки-ножички, все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого?
Так оно и было, и Айван должен был и сам давно это заметить, но перемены происходили настолько постепенно, что он о них как-то и не задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом с ним не было.
—Да, знаешь… Ты сказал — и вот теперь я вижу.
—И не только это, — продолжал Богарт. — Послушай! Только вчера мне пришлось отделать одного полу-Раста бвая на Параде. — Лицо Богарта стало вдруг каким-то обиженным. — Да, парень, пришлось отделать его.
—Что у вас там вышло? Что он тебе сделал?
—Что он мне сделал? Что он мне сделал? — повторял Богарт, и возмущение в его голосе росло. — Бвай подошел ко мне и, слушай, что сказал. Он сказал это громко, так что все слышали. Он сказал, что он руд-бвай и с ним черная сила, а зовут его Рас Чака. И он сказал, что он слышал, что меня зовут Богарт, и потому он хочет узнать — не белый ли человек мой отец?
—Что ты ему ответил? — спросил, рассмеявшись, Айван.
—Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что я ему сказал?… Ничего не сказал — дал ему хорошенько и свалил на землю. Он вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а когда он опять встал, ударил его в голову — не сильно, но так, чтобы научить уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? — Лицо Богарта было наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой.
—Да, бвай сильно погорячился, да и дурак-дураком тоже, — вздохнул Айван.
Но Богарт по-прежнему о чем-то думал. Раньше невозможно было себе и представить, чтобы кто-то смел в открытую смеяться над именем Звездного Мальчика и тем более над таким бойцом, как Богарт. Но это только вершки, а корешки-то уходят куда глубже. Это время великих внутренних перемен, таинственный процесс, почти незаметный до тех пор, пока вдруг не обнаруживается, что все вещи изменились, и только оглянувшись назад, можно понять, как все это произошло.
Он снова глянул на горькое лицо Богарта — каждый его почетный шрам отливал черным в лунном свете. Можно было ухохотаться над его обиженным выражением, но Айван держал себя в руках. Он знал, что именно тревожило Богарта. Дело было не в наглости и несдержанности молодых Раста — уж кто-кто, а Богарт умел с этим справиться и его никогда не покидали ни решительность, ни фирменный шик. Дело касалось куда более глубоких вещей. Большинство ребят из новичков отращивали себе волосы и брали африканские имена — Рас Такой-то и Бонго Такой, говорили про себя «Я-Ман Такой-то» и "Я-Ман Такой ", и все было «жуткая жуть» и даже иногда «Джа Такой-то и Джа Такой». Кино по-прежнему оставалось их главным общим пристрастием, но сейчас новички вставали на сторону индейцев и никогда не принимали сторону белых, не говоря уже об именах. Но задать самому Богарту такой хамский вопрос, а? Не белый ли человек твой отец? Нет, раньше такого просто не могло быть. Кто все эти Раста? Выглядит так, что сегодня один Раста на всех, а завтра уже куда ни глянь — везде эти дредлоки. Когда и откуда они взялись?
Смешно — он все видел, но как бы не замечал. А однажды оглянулся — и все уже другое. Айван с удивлением вдруг понял, что с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана, прошло уже шесть лет. Шесть лет псу под хвост. Как они прошли? Богарт прав, этот город, как и все люди, уже не тот, он стал еще хуже. Но каким образом? Что изменилось?
Айван вспомнил, каким большим, людным, волнующим предстал ему некогда город. Сейчас он привык ко всему и просто пытается понять течение времени. Что значит — все стало еще хуже? Ладно, кое-что хуже, кое-что лучше. А что лучше? Вероятно, он сам. Он знает сейчас гораздо больше, чем раньше, на улице может постоять за себя, регулярно ест, спит на простынях — это уже кое-что. Но что реально у него есть и за чем идти дальше, вперед? Спасибо Миста Брауну и хору, где он учился, теперь он разбирается немного в музыке, и сам Миста Браун говорит, что он может петь. Айван просто ждет своего шанса. Но все-таки, что реально у него есть? Нет, вернемся лучше к первому вопросу: что стало хуже? Может ли быть хуже по сравнению с тем, когда он только-только приехал и увидел город? Он вспомнил свои первые недели на улице, голодные дяи, когда он дошел до последней степени слабости, тупости, запуганности и спал на асфальте на рынке; он почувствовал знакомый гул в животе. «Бвай, я лучше буду спокоен. Они думают, что они крутые. Спокойствие, Айван, спокойствие». И вдруг он понял, что люди стали еще беднее, еще при-давленнее. Их нервы оголились, они стали быстрее впадать в ярость и прибегать к насилию, совсем не так, как раньше. Они всегда, конечно, горланили и вздорили, выставляясь друг перед другом, но раньше все держалось в каких-то рамках и было смягчено юмором. А сейчас и юмор стал каким-то горьким, злобным… и сами все такие раздражительные…
И полиция — они стали еще хуже. Точно. Когда я приехал в город, ездили на велосипедах или ходили пешком. Все, что они могли, — это уложить тебя на землю или ударить дубинкой. А сейчас? Сейчас они на машинах и с оружием, некоторые с автоматами. И многие молодые, как я слышал, ходят с револьверами. Ты сам говорил: они сказали, что могут в два счета решить все твои проблемы одним выстрелом.
Что-то случилось. Это точно… Но ведь это только начало, только начало… а где же конец? Что будет, что ждет нас всех? Он не мог сказать конкретно, но это будет «ужас», что-то жуткое… Как Растаман говорил: «Жуткая Жуть надвигается».
—Эй, Богарт… ты спишь?
—Нет, парень, я думаю.
—А ты помнишь, как они сказали, что скоро возьмут город?
Богарт не спросил «кто». Он засмеялся.
—Кто ж такое забудет? Дурдом их чертов, бомбаклаат.
—Но слушай… как ты думаешь, что будет, если они и впрямь попробуют, что тогда?
—А как ты думаешь, что будет? Ничего не будет, будет, братцы, одна кровавая баня.
—Вот это я и имею в виду, перемены грядут, большие перемены.
Это случилось довольно давно, когда Айван только пристал к банде. Все в Тренчтауне говорили тогда о беспрецедентном событии, Растафарианском Съезде, проходившем в открытой местности чуть западнее города. Подвигнутые невероятными слухами о странности и таинственности события, Богарт, Риган, Уидмарк, Петер Лорре, Кагни — вся компания — пришли туда.
Горели дымные факелы, вставленные в барабаны и расположенные наподобие разметки большого футбольного поля. В промежутках между ними стояли величественно-серьезные стражи с дредлоками, в расшитых золотом накидках, с мечами и жезлами в руках. В центре, напротив помоста, горел костер, а вокруг развевались красно-зелено-черные знамена со священными магическими узорами. Служители культа в мантиях курили чалис, священную водяную трубку, наполненную ганджой, и танцевали под барабанный оркестр, распевая псалом «Ты не попадешь в Зайон с умом от плоти» и:
Протри глаза свои,
Встречай Рас Тафари,
Протри свои глаза — и приди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51