А в Кашмире некогда популярного Главного Министра, «пошедшего на соглашательство» с Конгрессом-I, во время молитвы на Ид закидали туфлями рассерженные группы исламских фундаменталистов. Коммунализм — сектантская напряженность — был повсюду: будто бы боги шли на войну. В вечной борьбе между мировой красотой и жестокостью жестокость крепла день ото дня. Голос Сисодии проник сквозь эти мрачные мысли. Пробудившись, продюсер заметил фотографию из Мирута, глядящую с откидного столика Чамчи.
— Дело в том, — сказал он без обычного дружелюбия, — что религиозная вевера, призванная определять самые срать… срать… стратегические, возвышенные стремления человеческой расы, стала теперь, в нанашей стране, служанкой самых низменных инстинктов, а бобо… Бог — существо злобное.
ЗА БОЙНЮ ОТВЕТСТВЕННЫ ИЗВЕСТНЫЕ УГОЛОВНЫЕ АВТОРИТЕТЫ, утверждал правительственный представитель, но «прогрессивные элементы» отвергали его заключения. СИЛЫ ГОРОДСКОЙ ПОЛИЦИИ ЗАРАЖЕНЫ КОММУНАЛИСТИЧЕСКИМИ АГИТАТОРАМИ, приводился контраргумент. ИНДУИСТСКИЕ НАЦИОНАЛИСТЫ БЕСЧИНСТВУЮТ. В политическом двухнедельнике была помещена фотография плакатов, выставленных возле Джума-Масджида в Старом Дели. Имам, малосимпатичный мужчина с циничным взглядом (которого почти каждое утро можно было обнаружить в его «саду» — на красноземельно-пустопородной площадке в тени мечети — за подсчетом рупий, пожертвованных верными, и свертыванием каждой отдельной бумажки в трубочку так, что казалось, будто он держит горстку тонких бидиподобных сигареток, — и который сам был отнюдь не чужд коммуналистической политике), очевидно, полагал, что за ужасы Мирута следует взять хорошую цену. Погасите Огонь в нашей Груди, кричали вывески. Почет и Слава тем, кто принял Мученичество от Пуль П о л и ц а е в. А также: Увы! Увы! Увы! Разбудите Премьер-министра! И, наконец, призыв к действию: Бандх будет исполнен, и дата забастовки.
— Плохие дни, — продолжил Сисодия. — На Дели … Дели… деликатное искусство кики… кинематографа ТВ и экономика тоже оказывают разрушительный эффект. — Затем он приободрился, поскольку приблизились стюардессы. — Я признаю, что я… я… являюсь членом клок… клок… клуба «Высокая миля», — весело сообщил он, когда проводницы оказались в пределах слышимости. — А Вы? Момо… могу ли я увидеть Вас там?
О разобщения, на которые способен человеческий разум, уныло подивился Саладин. О противоречивые самости, толкущиеся и трясущиеся в этих кожаных мешках. Неудивительно, что мы неспособны оставаться сосредоточенными на чем-либо слишком долго; неудивительно, что мы изобретаем дистанционно-управляющие, скачущие по каналам устройства. Если бы мы направили эти инструменты на самих себя, мы нашли бы куда больше каналов, чем может мечтать какой-нибудь кабельный или спутниковый магнат… Он обнаружил, что его мысли блуждают, возвращаясь, как бы упорно ни пытался он удержать их на своем отце, к вопросу о мисс Зинат Вакиль. Он телеграфировал ей о своем прибытии; будет ли она встречать его рейс? Что могло или не могло случиться между ними? Мог ли он, покинув ее, не возвращаясь, потеряв связь на долгое время, совершить Непростительную Вещь? Она может быть — подумал он и был потрясен осознанием того, что это просто не приходило ему в голову раньше — замужем? Влюблена? Помолвлена? А что до себя самого: чего он хотел на самом деле? Я пойму, когда увижу ее, решил он. Будущее, даже окутанное с головы до ног мерцанием вопросов, не должно заслонять прошлого; даже когда смерть выходит на центр сцены, жизнь продолжает бороться за равные права.
Полет прошел без инцидентов.
Зинат Вакиль не ждала в аэропорту.
— Пойдемте, — махнул ему Сисодия. — Мой автомобиль приприп… прибыл, позвольте мне поподвезти Вас.
* * *
Тридцать пять минут спустя Саладин Чамча оказался на Скандальном мысе, стоя в воротах детства с сумкой и чехлами, глядя на импортную пропускную систему с видеоуправлением. Антинаркотические лозунги красовались по периметру стены: МЕЧТЫ ПОТОНУТ НАХЕР / КОГДА КОРИЧНЕВ САХАР. И: БУДУЩЕЕ ЧЕРНО / КОГДА САХАР КОРИЧНЕВ . Смелее, старина, подбодрил он себя; и позвонил — уверенно, быстро, твердо, — чтобы привлечь внимание.
* * *
В пышном саду пень от срубленного грецкого ореха поймал его беспокойный взгляд. Теперь, наверное, они используют его как стол для пикника, горестно размышлял он. Отец всегда обладал талантом к мелодраматическим, самосострадательным жестам, и кушать свой ленч на поверхности, сочащейся подобными эмоциональными подзатыльниками (несомненно, с глубоким переживанием в перерывах между пережевыванием), было как раз в его духе. А теперь он раскинул свой лагерь на дороге к смерти, поразился Саладин. Какую трибунную пьесу сострадания мог разыграть теперь старый ублюдок! Каждый человек возле умирающего впадает в крайности милосердия. Удары отведены от смертного ложа, оставляя ушибы, которые никогда не исчезнут.
Мачеха появилась из оформленного под мрамор особняка умирающего мужчины, чтобы поприветствовать Чамчу без тени раздражения.
— Салахаддин. Хорошо, что ты пришел. Это поднимет его дух, а дух теперь — все, что еще способно в нем бороться, потому что тело почти капитулировало.
Она была, пожалуй, лет на шесть или семь моложе, чем было бы сейчас матери Саладина, но того же птицеподобного образца. Его большой, экспансивный отец был в высшей степени последователен, по крайней мере, в этих вопросах.
— Сколько он протянет? — спросил Саладин.
Насрин оставалась в таком же неведении, как и сообщила в телеграмме.
— Это может случиться в любой день.
Миелома пронизала Чангиза насквозь, поселившись в его «трубчатых костях» (рак принес в дом свой собственный словарь; никто уже не говорил о руках и ногах ) и черепе. Злокачественные клетки были обнаружены даже в крови вокруг костей.
— Мы должны были понять, — молвила Насрин, и Саладин почувствовал силу старой леди, ту непреклонность, с которой она сдерживала свои чувства. — Его очевидная потеря в весе за последние два года. Еще он жаловался на ломоту и боли, например, в коленях. Ты знаешь, как это бывает. Со стариками; ты винишь возраст, ты даже представить себе не можешь, что это мерзкая, отвратительная болезнь.
Она остановилась, пытаясь совладать с голосом. Кастурба, экс-айя, присоединилась к ним в саду. Как оказалось, ее муж Валлабх скончался почти год назад, от старости, во сне: куда более любезная смерть, чем та, что теперь прогрызала себе дорогу из тела его нанимателя, соблазнителя его жены. Кастурба по-прежнему носила старые, кричащие сари Насрин I: на этот раз она выбрала одно из самых головокружительных, в стиле Оп-Арт, с черно-белыми печатными буквами. Она тоже тепло приветствовала Саладина: объятья слезы поцелуи.
— Что до меня, — рыдала она, — я никогда не перестану молиться о чуде, пока хоть одно дыхание остается в его несчастных легких.
Насрин II обняла Кастурбу; обе положили головы друг другу на плечи. Близость этих двух женщин была непосредственной и не запятнанной негодованием, как будто близость смерти смыла раздоры и ревность прошлых лет. Две старые леди успокаивали друг друга в саду, одна утешала другую в неизбежной потере самого драгоценного: любви. Или, скорее: возлюбленного.
— Проходи, — сказала, наконец, Саладину Насрин. — Он должен увидеть тебя, немедленно.
— Он знает? — поинтересовался Саладин.
Насрин ответила уклончиво.
— Он — интеллигентный мужчина. Он продолжает спрашивать, куда уходит вся кровь? Он говорит, есть только две болезни, при которых кровь исчезает так же, как сейчас. Первая — туберкулез.
Но, продолжал настаивать Саладин, самого слова он никогда не произносил? Насрин склонила голову. Слова не произносили, ни Чангиз, ни в его присутствии.
— Разве он не должен знать? — спросил Чамча. — Разве мужчина не имеет права приготовиться к смерти?
На мгновение он увидел пламя в глазах Насрин. Кем ты себя возомнил, что рассказываешь нам о наших обязанностях. Ты пожертвовал всеми своими правами. Затем оно исчезло, и когда она заговорила, голос ее был ровным, бесстрастным, низким.
— Возможно, ты прав.
Но Кастурба закричала:
— Нет! Разве можно сообщать ему, бедняге? Это разобьет ему сердце.
Рак сгустил кровь Чангиза до состояния, при котором сердцу стало неимоверно трудно качать ее по телу. Он также засорил сосуды чужеродными тельцами, тромбоцитами, атакующими всякую кровь, которая в него вливалась: даже кровь его собственного типа. Итак, даже таким пустяком я не могу помочь ему , понял Саладин. Побочные эффекты запросто могли убить Чангиза прежде, чем это сделает рак. Если же он умрет от рака, конец может принять форму либо пневмонии, либо почечной недостаточности; зная, что ничем не могут помочь, доктора отправили его домой дожидаться смерти.
— Поскольку миелома системная, химиотерапия и лучевая терапия не применяются, — объяснила Насрин. — Только медикаменты — препарат мелфалан, который иногда может продлить жизнь, даже на несколько лет. Но нам сообщили, что он находится в той категории, которая не реагирует на таблетки мелфалана.
Но ему вы ничего не сказали , настаивали внутренние голоса Саладина. И это неправильно, неправильно, неправильно.
— Однако же чудо случилось, — воскликнула Кастурба. — Врачи говорили, что обычно это одна из самых болезненных форм рака; но Ваш отец совершенно не испытывает боли. Если молиться, иногда можно снискать благодать.
Именно из-за настойчивого отсутствия боли рак не был диагностирован так долго; он расползался по телу Чангиза, по крайней мере, два года.
— Теперь я должен его видеть, — мягко попросил Саладин.
Пока они говорили, носильщик отнес его сумку и чехлы с одеждой в помещение; теперь, наконец, он проследовал внутрь за своим гардеробом.
Интерьер дома остался неизменен (щедрость второй Насрин на память о первой казалась безграничной: во всяком случае, в эти дни — последние дни их общего супруга на этой земле), за исключением того, что Насрин II перенесла сюда свою коллекцию птичьих чучел (удоды и редкие попугаи под стеклянными колпаками, взрослый королевский пингвин в мраморно-мозаичном холле, его клюв роится крошечными красными муравьями) и ящики с наколотыми бабочками. Саладин проследовал мимо этой красочной галереи мертвых крыльев к студии отца (Чангиз настоял на освобождении спальни и установке кровати, перемещенной вниз, в этот деревянно-панельный аппендикс, полный гниющими книгами, таким образом, чтобы людям не приходилось весь день бегать вверх и вниз, чтобы присматривать за ним) и прибыл, наконец, к дверям смерти.
Еще в молодости Чангиз Чамчавала приобрел смущающую привычку спать с широко раскрытыми глазами, — «чтобы оставаться начеку», как любил говаривать он. Теперь, когда Саладин спокойно вступил в комнату, эффект этих распахнутых серых глаз, слепо глядящих в потолок, совершенно лишил его мужества. На мгновение Саладин решил, что пришел слишком поздно; что Чангиз умер, пока он трепался в саду. Затем мужчина на кровати испустил серию коротких покашливаний, повернулся и протянул дрожащую руку. Саладин Чамча подошел к отцу и склонил голову под ласковую ладонь старика.
* * *
Нахлынувшая любовь к отцу спустя долгие, сердитые десятилетия была безмятежным и прекрасным чувством; обновляющим, живительным, хотел сказать Саладин, но придержал язык, ибо это казалось ему вампирическим; словно, высасывая эту новую жизнь из своего отца, он создавал в теле Чангиза место для смерти. Хотя Саладин и держал эту мысль при себе, он, тем не менее, чувствовал, что час от часу сближается со множеством прежних, отринутых самостей, множеством альтернативных Саладинов — или, скорее, Салахаддинов, — отколовшихся от него, когда в его жизни наступала пора делать выбор, но, очевидно, продолжавших существовать: быть может, в параллельных вселенных квантовой теории. Рак буквально оголил кости Чангиза Чамчавалы; его щеки провалились в пустоты черепа, и ему приходилось подкладывать пористую резиновую подушечку под ягодицы из-за атрофирования плоти. Но это также избавило его от дефектов, от всего, что было в нем властного, тиранического и жестокого, так что ранимый, любящий и блестящий человек снова предстал беззащитно пред очами смотрящих. Если бы он только мог быть этим человеком всю свою жизнь, мечтал Саладин (начавший замечать, что звуки его полного, не-англицированного имени снова нравятся ему — впервые за двадцать лет). Как тяжело это — вновь обрести своего отца лишь тогда, когда не остается другого выбора, кроме как сказать прощай.
На следующее утро после возвращения отец попросил Салахаддина Чамчавалу подать ему инструменты для бритья.
— Мои старушки не знают, какая сторона моей Филисшейв является рабочей.
Кожа Чангиза свисала с дряблых, огрубелых щек, а его волос (когда Салахаддин раскрыл машинку) напоминал прах. Салахаддин не мог припомнить, когда последний раз так прикасался к отцовскому лицу, осторожно натягивая кожу, пока бритва ползла по ней, а затем поглаживая, чтобы удостовериться, что она гладка на ощупь. Закончив, он еще мгновение водил пальцами по щекам Чангиза.
— Посмотри на старика, — сказала Насрин Кастурбе, когда они вошли в комнату, — он глаз не сводит со своего мальчика.
Чангиз Чамчавала изможденно усмехнулся, демонстрируя рот, полный разрушенных зубов, испещренных слюной и крошками.
Когда отец снова заснул (после того, как Кастурба и Насрин заставили его выпить немножко воды) и уставился на — что? — своими раскрытыми, грезящими глазами, способными видеть в трех мирах сразу: действительном мирке его студии, призрачном мире сновидений — и приближающейся загробной жизни тоже (или так вообразил Салахаддин на один причудливый миг); — тогда сын удалился на отдых в прежнюю спальню Чангиза. Гротескные головы на крашеной терракоте негодующе взирали на него со стен: рогатый демон; глядящий искоса араб с соколом на плече; лысый мужчина, закативший глаза и в панике высунувший язык, когда огромная черная муха уселась на его брови. Неспособный заснуть под этими фигурами, знакомыми ему всю жизнь и столько же ненавидимыми (ибо он привык отождествлять их с Чангизом), Салахаддин, в конце концов, перебрался в другую, нейтральную комнату.
Поднявшись ранним вечером, он спустился вниз, чтобы отыскать двух старых женщин во внешней комнате Чангиза, пытающимися проработать детали его лечения. Помимо ежедневных таблеток мелфалана, ему была предписана целая батарея лекарств, призванных сражаться с пагубными побочными эффектами рака: анемией, напряженностью в сердце и тому подобным. Изосорбид динитрат, две таблетки, четыре раза в день; фуросемид, одна таблетка, три раза; преднизолон, шесть таблеток, ежедневно по два раза…
— Я займусь этим, — сообщил он освобожденным старухам. — Хоть что-то я смогу для него сделать.
Агарол от запора, спиронолактон для улучшения бог весть чего, и зилорик, аллопуринол: внезапно он, как безумный, вспомнил старинный театральный обзор, в котором английский критик, Кеннет Тинан, представлял полисиллабических персонажей пьесы МарлоТамерлан Великий «ордой пилюль и невероятных наркотиков, стремящихся перебить друг друга»:
О, Ты ль брадат, храбрец Барбитурат?
Сиррах, Твой старый-мертвый Нембутал.
О, плачет звезднобликий Нембутал …
Не он ли станет храбрым королем,
Ауреомицин, Формальдегид,
Не он ли станет храбрым королем,
Пройдя с триумфом сквозь Амфетамин?
Припомнится же! Но, может быть, этот фармацевтический Тамерлан был не таким уж и плохим панегириком для поверженного монарха, лежащего здесь, в своей червиво-книжной студии, взирающего на три мира, ждущего своего конца.
— Подвинься, Абба, — радостно подошел к нему Салахаддин. — Время спасать твою жизнь.
Она все еще здесь, на полке в кабинете Чангиза: настоящая медно-бронзовая лампа, обладающая, как предполагается, силой исполнять желания, но пока (поскольку никогда не была потерта) не прошедшая испытания. Немного потускневшая ныне, она взирала на своего умирающего владельца; и наблюдала, в свой черед, за его единственным сыном. Оказавшимся на миг во власти искушения снять ее, потереть три раза и спросить у джинна в тюрбане волшебное слово… Однако Салахаддин не тронул лампу. Здесь не осталось места для джиннов или упырей или ифритов; нельзя позволять себе никаких призраков и фантазий. Никаких волшебных формул; лишь бессилие пилюль.
— Знахарь прибыл, — пропел Салахаддин, позвякивая крохотными пузырьками, пробуждая отца от дремоты.
— Лекарства, — по-детски скривился Чангиз. — Ээх, кхе, тьфу.
* * *
Этой ночью Салахаддин заставил Насрин и Кастурбу заснуть в уюте собственных постелей, пока он внимательно следил за Чангизом с матраца на полу. После полуночной дозы изосорбида умирающий проспал три часа, а затем попросился в туалет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Дело в том, — сказал он без обычного дружелюбия, — что религиозная вевера, призванная определять самые срать… срать… стратегические, возвышенные стремления человеческой расы, стала теперь, в нанашей стране, служанкой самых низменных инстинктов, а бобо… Бог — существо злобное.
ЗА БОЙНЮ ОТВЕТСТВЕННЫ ИЗВЕСТНЫЕ УГОЛОВНЫЕ АВТОРИТЕТЫ, утверждал правительственный представитель, но «прогрессивные элементы» отвергали его заключения. СИЛЫ ГОРОДСКОЙ ПОЛИЦИИ ЗАРАЖЕНЫ КОММУНАЛИСТИЧЕСКИМИ АГИТАТОРАМИ, приводился контраргумент. ИНДУИСТСКИЕ НАЦИОНАЛИСТЫ БЕСЧИНСТВУЮТ. В политическом двухнедельнике была помещена фотография плакатов, выставленных возле Джума-Масджида в Старом Дели. Имам, малосимпатичный мужчина с циничным взглядом (которого почти каждое утро можно было обнаружить в его «саду» — на красноземельно-пустопородной площадке в тени мечети — за подсчетом рупий, пожертвованных верными, и свертыванием каждой отдельной бумажки в трубочку так, что казалось, будто он держит горстку тонких бидиподобных сигареток, — и который сам был отнюдь не чужд коммуналистической политике), очевидно, полагал, что за ужасы Мирута следует взять хорошую цену. Погасите Огонь в нашей Груди, кричали вывески. Почет и Слава тем, кто принял Мученичество от Пуль П о л и ц а е в. А также: Увы! Увы! Увы! Разбудите Премьер-министра! И, наконец, призыв к действию: Бандх будет исполнен, и дата забастовки.
— Плохие дни, — продолжил Сисодия. — На Дели … Дели… деликатное искусство кики… кинематографа ТВ и экономика тоже оказывают разрушительный эффект. — Затем он приободрился, поскольку приблизились стюардессы. — Я признаю, что я… я… являюсь членом клок… клок… клуба «Высокая миля», — весело сообщил он, когда проводницы оказались в пределах слышимости. — А Вы? Момо… могу ли я увидеть Вас там?
О разобщения, на которые способен человеческий разум, уныло подивился Саладин. О противоречивые самости, толкущиеся и трясущиеся в этих кожаных мешках. Неудивительно, что мы неспособны оставаться сосредоточенными на чем-либо слишком долго; неудивительно, что мы изобретаем дистанционно-управляющие, скачущие по каналам устройства. Если бы мы направили эти инструменты на самих себя, мы нашли бы куда больше каналов, чем может мечтать какой-нибудь кабельный или спутниковый магнат… Он обнаружил, что его мысли блуждают, возвращаясь, как бы упорно ни пытался он удержать их на своем отце, к вопросу о мисс Зинат Вакиль. Он телеграфировал ей о своем прибытии; будет ли она встречать его рейс? Что могло или не могло случиться между ними? Мог ли он, покинув ее, не возвращаясь, потеряв связь на долгое время, совершить Непростительную Вещь? Она может быть — подумал он и был потрясен осознанием того, что это просто не приходило ему в голову раньше — замужем? Влюблена? Помолвлена? А что до себя самого: чего он хотел на самом деле? Я пойму, когда увижу ее, решил он. Будущее, даже окутанное с головы до ног мерцанием вопросов, не должно заслонять прошлого; даже когда смерть выходит на центр сцены, жизнь продолжает бороться за равные права.
Полет прошел без инцидентов.
Зинат Вакиль не ждала в аэропорту.
— Пойдемте, — махнул ему Сисодия. — Мой автомобиль приприп… прибыл, позвольте мне поподвезти Вас.
* * *
Тридцать пять минут спустя Саладин Чамча оказался на Скандальном мысе, стоя в воротах детства с сумкой и чехлами, глядя на импортную пропускную систему с видеоуправлением. Антинаркотические лозунги красовались по периметру стены: МЕЧТЫ ПОТОНУТ НАХЕР / КОГДА КОРИЧНЕВ САХАР. И: БУДУЩЕЕ ЧЕРНО / КОГДА САХАР КОРИЧНЕВ . Смелее, старина, подбодрил он себя; и позвонил — уверенно, быстро, твердо, — чтобы привлечь внимание.
* * *
В пышном саду пень от срубленного грецкого ореха поймал его беспокойный взгляд. Теперь, наверное, они используют его как стол для пикника, горестно размышлял он. Отец всегда обладал талантом к мелодраматическим, самосострадательным жестам, и кушать свой ленч на поверхности, сочащейся подобными эмоциональными подзатыльниками (несомненно, с глубоким переживанием в перерывах между пережевыванием), было как раз в его духе. А теперь он раскинул свой лагерь на дороге к смерти, поразился Саладин. Какую трибунную пьесу сострадания мог разыграть теперь старый ублюдок! Каждый человек возле умирающего впадает в крайности милосердия. Удары отведены от смертного ложа, оставляя ушибы, которые никогда не исчезнут.
Мачеха появилась из оформленного под мрамор особняка умирающего мужчины, чтобы поприветствовать Чамчу без тени раздражения.
— Салахаддин. Хорошо, что ты пришел. Это поднимет его дух, а дух теперь — все, что еще способно в нем бороться, потому что тело почти капитулировало.
Она была, пожалуй, лет на шесть или семь моложе, чем было бы сейчас матери Саладина, но того же птицеподобного образца. Его большой, экспансивный отец был в высшей степени последователен, по крайней мере, в этих вопросах.
— Сколько он протянет? — спросил Саладин.
Насрин оставалась в таком же неведении, как и сообщила в телеграмме.
— Это может случиться в любой день.
Миелома пронизала Чангиза насквозь, поселившись в его «трубчатых костях» (рак принес в дом свой собственный словарь; никто уже не говорил о руках и ногах ) и черепе. Злокачественные клетки были обнаружены даже в крови вокруг костей.
— Мы должны были понять, — молвила Насрин, и Саладин почувствовал силу старой леди, ту непреклонность, с которой она сдерживала свои чувства. — Его очевидная потеря в весе за последние два года. Еще он жаловался на ломоту и боли, например, в коленях. Ты знаешь, как это бывает. Со стариками; ты винишь возраст, ты даже представить себе не можешь, что это мерзкая, отвратительная болезнь.
Она остановилась, пытаясь совладать с голосом. Кастурба, экс-айя, присоединилась к ним в саду. Как оказалось, ее муж Валлабх скончался почти год назад, от старости, во сне: куда более любезная смерть, чем та, что теперь прогрызала себе дорогу из тела его нанимателя, соблазнителя его жены. Кастурба по-прежнему носила старые, кричащие сари Насрин I: на этот раз она выбрала одно из самых головокружительных, в стиле Оп-Арт, с черно-белыми печатными буквами. Она тоже тепло приветствовала Саладина: объятья слезы поцелуи.
— Что до меня, — рыдала она, — я никогда не перестану молиться о чуде, пока хоть одно дыхание остается в его несчастных легких.
Насрин II обняла Кастурбу; обе положили головы друг другу на плечи. Близость этих двух женщин была непосредственной и не запятнанной негодованием, как будто близость смерти смыла раздоры и ревность прошлых лет. Две старые леди успокаивали друг друга в саду, одна утешала другую в неизбежной потере самого драгоценного: любви. Или, скорее: возлюбленного.
— Проходи, — сказала, наконец, Саладину Насрин. — Он должен увидеть тебя, немедленно.
— Он знает? — поинтересовался Саладин.
Насрин ответила уклончиво.
— Он — интеллигентный мужчина. Он продолжает спрашивать, куда уходит вся кровь? Он говорит, есть только две болезни, при которых кровь исчезает так же, как сейчас. Первая — туберкулез.
Но, продолжал настаивать Саладин, самого слова он никогда не произносил? Насрин склонила голову. Слова не произносили, ни Чангиз, ни в его присутствии.
— Разве он не должен знать? — спросил Чамча. — Разве мужчина не имеет права приготовиться к смерти?
На мгновение он увидел пламя в глазах Насрин. Кем ты себя возомнил, что рассказываешь нам о наших обязанностях. Ты пожертвовал всеми своими правами. Затем оно исчезло, и когда она заговорила, голос ее был ровным, бесстрастным, низким.
— Возможно, ты прав.
Но Кастурба закричала:
— Нет! Разве можно сообщать ему, бедняге? Это разобьет ему сердце.
Рак сгустил кровь Чангиза до состояния, при котором сердцу стало неимоверно трудно качать ее по телу. Он также засорил сосуды чужеродными тельцами, тромбоцитами, атакующими всякую кровь, которая в него вливалась: даже кровь его собственного типа. Итак, даже таким пустяком я не могу помочь ему , понял Саладин. Побочные эффекты запросто могли убить Чангиза прежде, чем это сделает рак. Если же он умрет от рака, конец может принять форму либо пневмонии, либо почечной недостаточности; зная, что ничем не могут помочь, доктора отправили его домой дожидаться смерти.
— Поскольку миелома системная, химиотерапия и лучевая терапия не применяются, — объяснила Насрин. — Только медикаменты — препарат мелфалан, который иногда может продлить жизнь, даже на несколько лет. Но нам сообщили, что он находится в той категории, которая не реагирует на таблетки мелфалана.
Но ему вы ничего не сказали , настаивали внутренние голоса Саладина. И это неправильно, неправильно, неправильно.
— Однако же чудо случилось, — воскликнула Кастурба. — Врачи говорили, что обычно это одна из самых болезненных форм рака; но Ваш отец совершенно не испытывает боли. Если молиться, иногда можно снискать благодать.
Именно из-за настойчивого отсутствия боли рак не был диагностирован так долго; он расползался по телу Чангиза, по крайней мере, два года.
— Теперь я должен его видеть, — мягко попросил Саладин.
Пока они говорили, носильщик отнес его сумку и чехлы с одеждой в помещение; теперь, наконец, он проследовал внутрь за своим гардеробом.
Интерьер дома остался неизменен (щедрость второй Насрин на память о первой казалась безграничной: во всяком случае, в эти дни — последние дни их общего супруга на этой земле), за исключением того, что Насрин II перенесла сюда свою коллекцию птичьих чучел (удоды и редкие попугаи под стеклянными колпаками, взрослый королевский пингвин в мраморно-мозаичном холле, его клюв роится крошечными красными муравьями) и ящики с наколотыми бабочками. Саладин проследовал мимо этой красочной галереи мертвых крыльев к студии отца (Чангиз настоял на освобождении спальни и установке кровати, перемещенной вниз, в этот деревянно-панельный аппендикс, полный гниющими книгами, таким образом, чтобы людям не приходилось весь день бегать вверх и вниз, чтобы присматривать за ним) и прибыл, наконец, к дверям смерти.
Еще в молодости Чангиз Чамчавала приобрел смущающую привычку спать с широко раскрытыми глазами, — «чтобы оставаться начеку», как любил говаривать он. Теперь, когда Саладин спокойно вступил в комнату, эффект этих распахнутых серых глаз, слепо глядящих в потолок, совершенно лишил его мужества. На мгновение Саладин решил, что пришел слишком поздно; что Чангиз умер, пока он трепался в саду. Затем мужчина на кровати испустил серию коротких покашливаний, повернулся и протянул дрожащую руку. Саладин Чамча подошел к отцу и склонил голову под ласковую ладонь старика.
* * *
Нахлынувшая любовь к отцу спустя долгие, сердитые десятилетия была безмятежным и прекрасным чувством; обновляющим, живительным, хотел сказать Саладин, но придержал язык, ибо это казалось ему вампирическим; словно, высасывая эту новую жизнь из своего отца, он создавал в теле Чангиза место для смерти. Хотя Саладин и держал эту мысль при себе, он, тем не менее, чувствовал, что час от часу сближается со множеством прежних, отринутых самостей, множеством альтернативных Саладинов — или, скорее, Салахаддинов, — отколовшихся от него, когда в его жизни наступала пора делать выбор, но, очевидно, продолжавших существовать: быть может, в параллельных вселенных квантовой теории. Рак буквально оголил кости Чангиза Чамчавалы; его щеки провалились в пустоты черепа, и ему приходилось подкладывать пористую резиновую подушечку под ягодицы из-за атрофирования плоти. Но это также избавило его от дефектов, от всего, что было в нем властного, тиранического и жестокого, так что ранимый, любящий и блестящий человек снова предстал беззащитно пред очами смотрящих. Если бы он только мог быть этим человеком всю свою жизнь, мечтал Саладин (начавший замечать, что звуки его полного, не-англицированного имени снова нравятся ему — впервые за двадцать лет). Как тяжело это — вновь обрести своего отца лишь тогда, когда не остается другого выбора, кроме как сказать прощай.
На следующее утро после возвращения отец попросил Салахаддина Чамчавалу подать ему инструменты для бритья.
— Мои старушки не знают, какая сторона моей Филисшейв является рабочей.
Кожа Чангиза свисала с дряблых, огрубелых щек, а его волос (когда Салахаддин раскрыл машинку) напоминал прах. Салахаддин не мог припомнить, когда последний раз так прикасался к отцовскому лицу, осторожно натягивая кожу, пока бритва ползла по ней, а затем поглаживая, чтобы удостовериться, что она гладка на ощупь. Закончив, он еще мгновение водил пальцами по щекам Чангиза.
— Посмотри на старика, — сказала Насрин Кастурбе, когда они вошли в комнату, — он глаз не сводит со своего мальчика.
Чангиз Чамчавала изможденно усмехнулся, демонстрируя рот, полный разрушенных зубов, испещренных слюной и крошками.
Когда отец снова заснул (после того, как Кастурба и Насрин заставили его выпить немножко воды) и уставился на — что? — своими раскрытыми, грезящими глазами, способными видеть в трех мирах сразу: действительном мирке его студии, призрачном мире сновидений — и приближающейся загробной жизни тоже (или так вообразил Салахаддин на один причудливый миг); — тогда сын удалился на отдых в прежнюю спальню Чангиза. Гротескные головы на крашеной терракоте негодующе взирали на него со стен: рогатый демон; глядящий искоса араб с соколом на плече; лысый мужчина, закативший глаза и в панике высунувший язык, когда огромная черная муха уселась на его брови. Неспособный заснуть под этими фигурами, знакомыми ему всю жизнь и столько же ненавидимыми (ибо он привык отождествлять их с Чангизом), Салахаддин, в конце концов, перебрался в другую, нейтральную комнату.
Поднявшись ранним вечером, он спустился вниз, чтобы отыскать двух старых женщин во внешней комнате Чангиза, пытающимися проработать детали его лечения. Помимо ежедневных таблеток мелфалана, ему была предписана целая батарея лекарств, призванных сражаться с пагубными побочными эффектами рака: анемией, напряженностью в сердце и тому подобным. Изосорбид динитрат, две таблетки, четыре раза в день; фуросемид, одна таблетка, три раза; преднизолон, шесть таблеток, ежедневно по два раза…
— Я займусь этим, — сообщил он освобожденным старухам. — Хоть что-то я смогу для него сделать.
Агарол от запора, спиронолактон для улучшения бог весть чего, и зилорик, аллопуринол: внезапно он, как безумный, вспомнил старинный театральный обзор, в котором английский критик, Кеннет Тинан, представлял полисиллабических персонажей пьесы МарлоТамерлан Великий «ордой пилюль и невероятных наркотиков, стремящихся перебить друг друга»:
О, Ты ль брадат, храбрец Барбитурат?
Сиррах, Твой старый-мертвый Нембутал.
О, плачет звезднобликий Нембутал …
Не он ли станет храбрым королем,
Ауреомицин, Формальдегид,
Не он ли станет храбрым королем,
Пройдя с триумфом сквозь Амфетамин?
Припомнится же! Но, может быть, этот фармацевтический Тамерлан был не таким уж и плохим панегириком для поверженного монарха, лежащего здесь, в своей червиво-книжной студии, взирающего на три мира, ждущего своего конца.
— Подвинься, Абба, — радостно подошел к нему Салахаддин. — Время спасать твою жизнь.
Она все еще здесь, на полке в кабинете Чангиза: настоящая медно-бронзовая лампа, обладающая, как предполагается, силой исполнять желания, но пока (поскольку никогда не была потерта) не прошедшая испытания. Немного потускневшая ныне, она взирала на своего умирающего владельца; и наблюдала, в свой черед, за его единственным сыном. Оказавшимся на миг во власти искушения снять ее, потереть три раза и спросить у джинна в тюрбане волшебное слово… Однако Салахаддин не тронул лампу. Здесь не осталось места для джиннов или упырей или ифритов; нельзя позволять себе никаких призраков и фантазий. Никаких волшебных формул; лишь бессилие пилюль.
— Знахарь прибыл, — пропел Салахаддин, позвякивая крохотными пузырьками, пробуждая отца от дремоты.
— Лекарства, — по-детски скривился Чангиз. — Ээх, кхе, тьфу.
* * *
Этой ночью Салахаддин заставил Насрин и Кастурбу заснуть в уюте собственных постелей, пока он внимательно следил за Чангизом с матраца на полу. После полуночной дозы изосорбида умирающий проспал три часа, а затем попросился в туалет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70