– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.
Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.
Она предпринимает последнюю попытку скрутить ноги в очередную йоговскую позицию, затем садится, выпрямив спину, и смотрит на него – ни дать ни взять дрожащий от возбуждения щенок чихуахуа. Побрякушек на ней сегодня немного – серебряная спиралька в одном ухе и в носу тоненькое кольцо с зеленым камнем, поблескивающим у ноздри, как изумрудная сопелька. Она вынула кольца из бровей и верхней губы, отчего смотреть на ее бледное треугольное личико стало гораздо приятнее. Глаза у нее бесцветные, вернее, блекло-серые, как у новорожденного.
– Итак, что же с занятиями?
– Семинары – сплошное дерьмо, – выпаливает она.
– Все без исключения? – спрашивает он ровным голосом.
– Кроме вашего! – говорит Анджела. Ему и в голову не пришло, что она говорит и о его занятиях, и теперь он думает: а, собственно, почему? – Ваш семинар – единственный, на который я хожу. Единственный, который мне нравится.
Господи, почему именно мой, думает Свенсон. Я-то чем заслужил?
– Что в этом смешного? – спрашивает Анджела.
– Ничего, – удивляется Свенсон. – Почему вы спросили?
– Вы улыбнулись.
– Мне было лестно, – врет он, – узнать, что вам нравятся мои занятия.
– Больше всего на свете я хочу писать, – говорит она. – Только это мне и интересно.
– Приятно слышать. – Снова ложь. – Мы хотим, чтобы студентам было интересно. Но не стоит забрасывать остальные предметы. Если бы Толстой прогуливал занятия, его бы в два счета выперли из Юстона. – К чему этот жаргон? Он что, пытается говорить на ее языке? Да, в общении со студентами это случается рефлекторно.
Анджела вздрагивает. Столько брони, а под ней – трепетная фиалка. Они часто бывают такими ранимыми, эти зеленоволосые и проклепанные. Большинство студентов Юстона одеваются как будущие вице-президенты. Выбранный Анджелой стиль говорит о твердом решении никогда в эти ряды не вступать.
– Можно мне здесь покурить? – спрашивает она.
– Лучше не надо, – отвечает Свенсон. – Вы уйдете, а дым будет весь день держаться. Я, видите ли, сам курил, знаю…
– Да не важно. Я почти что не курю. – Она отчаянно жестикулирует. – Во всяком случае, я не таскаюсь на занятия попусту. Я сижу за компьютером. Пишу прозу.
– Очень хорошо! – говорит Свенсон. – Просто замечательно. Значит, вы нам дадите что-нибудь для следующего семинара?
– Я пишу роман.
– Роман… – с тоской повторяет Свенсон.
Да, можно представить… Или нельзя? Бывает и такое: капитан университетской команды по лакроссу вдруг выдает готический роман про маньяка-потрошителя. В прошлом году юноша с синими волосами и таким же маникюром целый семестр работал над романом под названием «Кал королей». Первые десять страниц представляли собой слова «Кал королей», набранные разными шрифтами. А еще как-то раз две совершенно неразличимые девицы (не близняшки, как решил было Свенсон, а просто подружки) совместно трудились над научно-фантастической повестью про двух андроидов Зипа и Запа. Одна писала от лица Зипа, вторая – от лица Запа. Через несколько лет он посмотрел фильм, в котором две подружки задумали убить мать одной из них, и их идиотская упертость напомнила ему об этих студентках.
– Как называется роман? – спрашивает он.
– Можно я ваши книги посмотрю? Так я быстрее успокоюсь.
Свенсон может попросить ее не курить. Но не может же он запретить ей встать и посмотреть его книги. Он хочет сказать: «Это рабочая встреча. Давайте не будем отвлекаться».
– Ради бога, – кивает он. – Будьте как дома.
– Давайте сначала просто поговорим о чем-нибудь, – предлагает она. – А то мне как-то неловко.
Анджела бродит по кабинету, бросает взгляд на старые открытки, фотографии в рамках, задерживается у полок с Толстым, Чеховым, Вирджинией Вулф.
– Глазам не верю! – говорит она. – У меня висят такие же открытки.
Так давно никто (и сам он в том числе) не обращал внимания на то, чем он себя окружает. Много лет назад девушки, придя к нему домой, обязательно смотрели на его книги, его безделушки. Это было очень эротично: сидишь, бывало, и разглядываешь девичий зад, пока его благодетельница расхаживает вдоль полок. На сей раз – никакой эротики, может, потому, что зад Анджелы – два аккуратных белых полукружья – и так просвечивает сквозь драные джинсы.
Анджела рыщет взглядом по книжному шкафу, примечает одну книжку, достает ее и показывает Свенсону. Естественно, это Стендаль. «Красное и черное». Он не помнит, говорил ли он в классе, в минуту эгоистического откровения, что работает над романом, в чем-то перекликающимся с книгой Стендаля. Кажется, нет. Это что, совпадение или телепатическая связь, почему Анджела говорит: "Этот роман я люблю не меньше, чем «Джейн Эйр»?
– Почему? – осторожно спрашивает Свенсон.
– Очень мне нравится, как Стендаль умеет быть и внутри Жюльена, и снаружи: ты представляешь, будто делаешь то же, что и Жюльен, одновременно думая, что сам на такое никогда не пойдешь.
Вот это у Свенсона никак не выходит. Он не может проникнуть внутрь своего героя, Джулиуса Сорли. Свенсон смотрит только снаружи – наблюдает со стороны.
Анджела снова усаживается в кресло.
– Вы как? У вас сейчас был такой расстроенный вид.
– Все отлично, – говорит он.
– И у меня тоже. Вроде как. Мне гораздо лучше. Так… – Она делает глубокий вздох. – Мой роман называется «Яйца».
– Интересное название. – Свенсон внутренне содрогается, представив себе трехсотстраничный опус, поток яйцесознания в духе Анаис Нин. – И о чем же он?
– Не хочу рассказывать. Я вам принесла первую главу. Давайте побеседуем, когда вы ее прочтете. И знаете что? Давайте я скажу заранее, пока вы сами этого не поняли. У меня ужасный текст. Насквозь фальшивый.
– Наверняка нет, – говорит Свенсон. – Мы можем обсудить его на следующем семинаре?
– Вы лучше почитайте сначала. Я могу приносить вам главу за главой. У меня уже половина написана – я с лета над ним работаю.
Главу за главой. Три самых страшных слова в английском языке.
– Давайте сначала я прочту первую, – говорит он, – а там посмотрим. Может, лучше будет разобрать ее в классе. Решим, что делать.
– Решать будете вы, – говорит Анджела.
– Она долго роется в рюкзачке, наконец выуживает конверт, уже изрядно помятый. Цвет его – ярко-оранжевый – наводит на мысль о том, что выбран он не случайно.
– Гадость какая! Ну во что я его превратила! – Она вспархивает с кресла и с шутливым полупоклоном протягивает Свенсону конверт. – Спасибо вам, – продолжает она. – Спасибо, что уделили мне время. И еще раз умоляю, извините – я, может, вас разбудила или оторвала от работы…
– Вовсе нет. – Свенсон улыбается – максимально доброжелательно. Беседа близится к концу.
Близится ли? Анджела мнется в нерешительности.
– Мы можем обсудить это на следующей неделе? Не хочу навязываться, но если вы прочтете раньше, вы можете мне позвонить или послать письмо по электронной почте. Ой, понимаю, я так навязываюсь. Но мне необходимо знать ваше мнение. Я ужасно нервничаю. Этого еще никто не читал.
– За неделю прочту. – Пора заканчивать. Девица что, намеков не понимает?
– До встречи, – говорит Анджела. – И еще раз спасибо. – Она открывает дверь, оборачивается помахать Свенсону на прощание и застывает в проеме. – Ой, да! Чуть не забыла. Там в тексте несколько опечаток. Я собиралась их исправить…
– Про опечатки забудьте, – говорит Свенсон.
– Ага! Извините. До скорого!
– Увидимся, – отвечает Свенсон.
Он ждет, пока не стихнут ее шаги на лестнице. Ее конверт он сует в портфель, где лежит позавчерашняя «Нью-Йорк таймс». Он посмотрит текст, со временем. А пока что… с глаз долой. Ему бы домой, заняться своим романом. Вместо этого он опять всю свою творческую энергию спустил – растратил на беседу со студенткой, а от этого только тупеешь. Сегодня опять денек, когда не пишется, а если не пишется, возникает куча проблем, и одна из них – как убить время.
Наверняка надо куда-нибудь позвонить. Черт, жаль, своему редактору, Лену Карри, он звонил всего пару недель назад. У издательства Лена контракт на следующий роман Свенсона. Все тактично молчат о том, что сроки уже два года как вышли. Раз в полгода он звонит Лену, тот всегда рад его слышать и рассказывает в основном о том, как его заела работа.
А вот в Монтпилиер он не ездил уже дней десять. Можно посидеть часок в книжном магазине – попить кофе, полистать малотиражные журнальчики, покупать которые ему не по средствам, хоть и следовало бы – дабы поддержать литературное сообщество. Литературное сообщество… Хватит и того, что он постоянный клиент «Брэдстрит букс», а мог бы ездить в другую сторону, в берлингтонский «Барнс энд Ноубл», – расстояние то же, а кофе лучше.
Вот такой идеологической белибердой и забит мозг писателя. Отсюда вывод: быть писателем значит уметь выбрать свой книжный магазин.
* * *
Адам Би запускает кофеварку на всю мощь и посетителей приветствует, дергая за рычаги и выпуская кверху клубы пара. Ту-туу! Очень рады, заходите! Свенсон отвешивает агрегату шутливый поклон, в глубине души стыдясь того, что мечтает он об огромном книжном магазине, где никто никого в лицо не знает. Это нечестно по отношению к кофеварке, к ней Свенсон испытывает нежные чувства. Кофеварка – единственное серьезное новшество, появившееся с тех пор, как в начале семидесятых Адам Би открыл «Брэдстрит букс». Злые языки поговаривают, что в Монтпилиере он поселился, скрываясь от обвинений в участии в терактах «Уэзерменов» .
– Ола! – радостно приветствует его Адам, престарелый гном с седой бородой, нависшей над огромным дирижаблем пуза.
– Привет, дружище! – говорит Свенсон. – Как делишки?
– Да вроде справляюсь. Как обычно?
Диалог скорее для бара, нежели для книжного магазина. Свенсону на самом деле жаль, что он не пошел попросту в бар.
– Как обычно, – отвечает он.
Машина издает звук, весьма напоминающий последний вздох, и Адам протягивает Свенсону двойной эспрессо.
– Как работается? – спрашивает Адам.
Да пошел ты, думает Свенсон. А ведь Адам спрашивает из вежливости. Как на ферме? Как жена, дети? Он вовсе не хотел досадить Свенсону, который с тех пор, как Адам был свидетелем одного из многих унижений Свенсона – их с Магдой Мойнахен совместного литературного вечера здесь, в магазине, – считает, что Адам взял над ним опеку.
Провести этот вечер их уговорил Адам. Они назвали его «Юстонские чтения». Естественно, в тот день случилась метель и, естественно, никто не пришел. Были одни ряды пустых стульев. На столах вино и канапе с сыром, а угощаться некому, кроме Адама, Магды, Свенсона и парочки этих мерзких андрогинов, которых Адам выписывает из Годдарда.
Была единственная слушательница. Старушка в заднем ряду. Поэтому они решили, что отменять ничего нельзя – она же пришла в такую непогоду. Свенсон читал начало первой главы «Часа Феникса», которое цитировали, превознося его суровую энергетику, все рецензенты, – то место, где отец героя-подростка устраивает самосожжение в знак протеста против войны во Вьетнаме. Через несколько минут старушка подняла руку и попросила Свенсона читать погромче. Он вежливо предложил ей сесть поближе, но она отказалась, сказав, что ей, возможно, придется уйти до окончания чтений.
Кто его знает, помнит ли это Адам. Наверное, только Свенсон всякий раз, когда оказывается в «Брэдстрит букс», заново все переживает. Он берет кофе и садится за самый дальний от Адама столик, для чего ему приходится сделать круг по залу – проход две молодые мамаши заставили колясками. Он прихлебывает горькое пойло. Услада интеллектуала – кофе и книги. Итак, что будем читать?
Он берет экземпляр «Художественной литературы сегодня». Посмотрим, кто чем занимается. В первом рассказе писатель, чья фамилия кажется ему смутно знакомой, описывает, как отец семейства хладнокровно убивает собственного пуделя. Он это пролистывает, заглядывает в следующий рассказ: опять фамилия вроде бы знакомая, автор – какая-то женщина, но бросает читать, когда мамаша наезжает машиной на котенка рассказчицы. Это что, тематический номер? Или редакторы не заметили? Может, его ученики читали то же самое? Это бы многое объяснило. Они слишком юные, слишком трепетные, они не решатся убивать животных, вместо этого они их насилуют. Ему хочется думать, что его ученики это читали. Он ставит журнал обратно на полку, берет «Поэтов и писателей», пролистывает рекламу летних семинаров (на которые его уже не приглашают) и антологий (участвовать в которых ему не предлагают), проглядывает интервью с довольно известной писательницей, где та объясняет, как учит своих студентов избегать в рассказах описаний еды.
Можно почитать и главу, которую принесла Анджела. Портфель стоит на стуле. Вернувшись к столику, он залпом допивает эспрессо, достает оранжевый конверт. «Яйца. Роман Анджелы Арго.» Он собирается с духом, прочитывает первую строчку и не отрываясь читает дальше.
Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами.
Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами. Я оглядывалась на черный силуэт нашего дома, содрогавшегося в такт посудомоечной машине. Я ныряла в сарай – там всегда было тепло, горели красные огоньки инкубатора и тишину нарушало только биение сердечек в оплодотворенных яйцах.
Яйца насиживают двадцать один день. Мне не везло. Я винила во всем себя. Считала, что это наказание за мысли, которые надо было от себя гнать, за то, что я только об одном и думала, сидя с закрытыми глазами в теплом и темном сарае, рядом с невылупившимися цыплятами, плавающими внутри скорлупок.
Я проверяла термометры на инкубаторах, делала пометки в таблице. Потом мне начинало казаться, что я ошиблась – поставила крестики не в тех графах. Я возвращалась и начинала все сызнова. Если не поддерживать температуру, цыплята не вылупятся или родятся уродами.
Опыт с яйцами был моей работой по биологии за одиннадцатый класс. Но это только с виду. На самом деле за аккуратными таблицами, дневниками наблюдений, ровными рядами оплодотворенных яиц скрывалось иное: это был опыт черной магии, попытка через колдовство обрести то, чего мне не следовало желать, но к чему я стремилась и что в конце концов получила.
Пациентку моего отца, миссис Дэвис, хватил в курятнике удар, она едва не умерла, а когда очнулась, повсюду вихрем кружили перья. Она решила, что кур теперь ненавидит, и предложила отцу взять вместо платы за лечение инкубаторы. Зачем врачу инкубаторы? Затем, что мне нужно было ставить опыты.
Лежа в больнице, миссис Дэвис велела своему сыну перерезать всех кур. Ее внук – мальчик, которого я знала по школе – принес нам в сочащихся кровью пластиковых пакетах две дюжины ощипанных тушек. Внук тащил по три пакета в каждой руке, четыре тушки в пакете.
Мама готовила курицу со спагетти, курицу в ананасовом соусе, в миндальном, с карри. Мясо было жилистое, с привкусом тины. Но мама сказала, что мы должны доесть этих кур, которых бедная старая женщина зарезала, чтобы отблагодарить отца.
Отец сказал:
– Их не для меня резали. И тебе, черт возьми, это отлично известно. Их зарезали за то, что они имели несчастье видеть, как бедная Элис Дэвис упала замертво.
– Может, они желали ей смерти, – сказала мама.
– Тромбу, гулявшему по ее артериальным путям, было плевать на желания каких-то кур, – сказал отец.
Договорились, что через несколько недель, когда миссис Дэвис придет в себя, мы с отцом заберем инкубаторы, и миссис Дэвис научит меня, как выводить цыплят. Но я все-таки заказала брошюры министерства сельского хозяйства: отец не верил, что можно чему-нибудь научиться у беззубой старухи. Я все время перечитывала брошюры, но ничего в них не понимала – как всегда, думала о постороннем.
Миссис Дэвис ходила с палочкой, правая рука у нее была на перевязи, один глаз не моргал. Уголок рта был всегда опущен. По пальцам здоровой руки она пересчитала основные пункты: поддерживать постоянную температуру и влажность, яйца переворачивать по нескольку раз в день.
Неморгающий глаз смотрел на отца кокетливо.
– Через неделю посмотрите яйца на свет, проверьте, есть ли цыплятки, а пустые выбросьте, иначе они хорошие попортят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36