Именно быть счастливой, стать счастливой. Глупо верить в большую любовь, но каждый хоть когда-нибудь да верил и надеялся, что есть где-то на свете человек. Строго говоря, я совсем не верила, что испытаю нечто подобное. Что по-настоящему влюблюсь хоть раз в жизни. С другой стороны, многое, отвергнутое последними поколениями, оказалось не таким уж сплошь отрицательным. Главное, прежде люди бывали счастливы. В том-то и проблема. Я всегда хотела иметь и то и другое. И не представляла, как это осуществить. Завести семью и реализоваться как личность. Со всеми заморочками: досуг, друзья, разные увлечения, да еще профессия и семейные дрязги. Будь я мужчиной, думала я, я бы сразу себе сказала: выброси эту дурь из головы, этим семью не прокормишь. Ведь даже будь я мужчиной, я бы захотела иметь семью. И была бы еще несчастнее, потому что знала бы, сколько нужно на семью зарабатывать. Но ты женщина, думала я, ты можешь попробовать кое-что другое, наверное, это доставит удовольствие, а если не получится, тоже не катастрофа. Я была очень старомодной, но считала, что не так уж это и плохо.
Через несколько дней я даже пригласил эту девушку к себе домой. А она встала как вкопанная в моей комнате и только пялилась на постеры. Ну и ну, подумал я, что это на нее нашло? Пришла в гости, ну так давай не ломайся. Конечно, я подумал так неспроста — когда играли в бутылочку, она не слишком-то жеманилась. Но она только глянула на постеры, и смоталась. Стерва.
Все люди меня отталкивают. Девчонки отталкивают. Все люди отталкивают. Девчонки все одинаковые.
В самом деле, обычно всегда одно и то же. Но здесь было прикольно. Здорово раскочегарено, по-настоящему, на всю катушку, народ завелся, круто, без дураков. Обычно-то ничего интересного не происходит.
Нет, я не чувствовала себя одинокой. Даже если не все люди нравились, одни давали мне одно, другие — другое. Как-то я всегда умела их сводить вместе. Наверное, я была бы совсем одинока, если бы знала в жизни только школу и людей, которые мне совсем не годились. Но у меня имелись и другие возможности, поэтому мне было как-то лучше, чем остальным. Правда, было трудно смириться с постоянной необходимостью проявлять гибкость, но однажды мне это удалось, и я в принципе старалась разобраться в людях, понять, какие они. Тогда по крайней мере получаешь от них хоть что-то. А все прочее я отмела. Чисто умозрительная задача.
Пока не лопнет черепушка, пока не лопнет черепушка.
Мы их подкарауливали, и за сто метров было видно, что это за типы. Если нам, например, хотелось послушать джаз, мы шли на концерт, там были джазовые фанаты, лет тридцати-сорока. А на хип-хоп приходили четырнадцатилетние болваны. Ничего не растворялось, все оставалось на месте. И не смешивалось.
Когда-то мне хотелось делать только такие вещи, которые не вызывали вопросов, их приходилось выполнять по необходимости. Лучше всего получалось, когда я что-то делала руками. Я могла бы целый день копаться в земле. Мне хотелось найти покой. И я начала рисовать. Когда рисуешь, что-то возникает из того, за что берешься. Мне нужно было из чего-то исходить. Из чего-то, что я создала сама. Тогда потом можно на это смотреть и о чем-нибудь думать. Результат не играл роли. Даже если я была им недовольна, если мне не нравилось, я по крайней мере знала, что сделала что-то для себя. У меня никогда не возникало желания показать кому-то рисунки. Я складывала их стопками, у меня их была, наверное, тысяча, и все они просто лежали дома. Я видела стопку, просыпаясь по утрам, приходя днем из школы, и знала; это сделала я. Это был мой настоящий, мой единственный успех. Успех, которого я никогда не имела, если нужно было думать. Учиться, сдавать экзамены — это было хуже смерти. Но огромное количество картинок — это была я. Настолько я, что даже непонятно, кто, собственно, мог быть этим самым «Я». Себя я объяснить не могла, не могла составить о себе мнения. Мне приходилось защищаться от посторонних взглядов. Никто не должен был видеть мои картинки. Я бы не выдержала ни малейшей критики. Я не имела права на предательство, это было слишком личное. Если уж я сама не умела разговаривать с людьми, то как бы они сумели понять мои картинки.
Было клево. Мы отрывались по полной. Сначала полный кайф, полный оттяг, потом полная расслабуха. По полной программе, и, ясное дело, потом только усталость, я был в полной отключке, в полной.
Только я еще не нашел себя. Никогда не знал, чего хочу. Всегда знал только, чего не хочу, и всегда это становилось ясно только в последний момент. Я на все реагировал. И понятия не имел, просто ни малейшего понятия ни о чем. Только эта тоска. Но я не знал, чего мне не хватает.
Хочется попсы? Жареных, попсово упакованных новостей, споров о попсе, попсовых скандалов, попсовых слюней? Тяга к попсовым масштабам попсовой философии каждого попсового поколения? Желание славы? Потребность в попсовой политике попсового правительства? Попсовых акций в попсовой конъюнктуре? Даешь еще больше попсы!
Пока не лопнет черепушка.
Иногда я казался себе настолько нормальным, что уже не понимал, разыгралось у меня воображение или нет. Но у меня вообще не было никаких проблем. Смех да и только. У меня никаких проблем. Кроме моих основных проблем.
Папик, говорила я, вот так я все это себе и представляла. Что ты явишься сюда, конечно, прямо из офиса, конечно, вместе со своими милыми коллегами. А если он сразу начинал визжать, я его нарочно не била, а вместо этого заставляла ползать на четвереньках по всей квартире. Скажи честно, говорила я ему в это время, ты меня искал, ведь правда же? Только тебе и во сне не снилось, что действительно меня найдешь. Ты меня едва узнал. Макияж и эти кожаные прибамбасы, нехорошо. И за это тебя следует хорошенько наказать, и все продолжала его воспитывать. Примерно так: привет, папик, это я, твоя маленькая девочка, а он краснел, потел и хныкал, вот смех. Иногда я разрешала ему под конец положить мокрую жирную голову мне на ногу, хлестала похотливого старого пузана по заднице, пока он мусолил мой сапог.
Отчекрыжим хвост и пузо, хвост и пузо.
Классная работа, классный дом, классные дети, классная баба. Классная зарплата. Классно вообще и классно для меня.
И пузо.
И все-таки у меня было чувство превосходства, так что люди считали меня страшно наглым, а я-то считал, что меня просто не понимают. Конечно, я держался высокомерно. Да, меня в самом деле обуяло что-то вроде классового самосознания. Я наверху, а внизу масса. Примерно так. И честно говоря, я все еще так думаю. Я просто никогда не находил дорогу вниз, на этот низший уровень, и это приводило меня в ярость. Я злился на них, на себя, на все. Просто не было никакой связи, я не мог этого отрицать. Честно говоря, себе-то я вовсе не казался высокомерным. Но постоянно попадал в тупиковое положение из-за этой смеси гордости и безнадежности. Вот и начал в какой-то момент оболванивать сам себя, постоянно пялясь в телевизор, заводя как можно больше идиотских друзей и посещая идиотские тусовки.
Знаешь, я просто не считал себя борцом. Ведь в мире постоянно все шло то вверх, то вниз, и снова вверх, и снова вниз. Это было невыносимо, но я так и норовил угодить в это невыносимое положение. Ничего я не собирался изменять, самое большее — свалить куда подальше. И никому не хотел причинять боль. То есть мне всегда было плохо, если я хотел что-то изменить. Ничего не видеть, ничего не слышать, ни во что не ввязываться — и мои дела шли все лучше. Но стоило мне во что-то влезть, где-то копнуть, задать один из проклятых вопросов, сразу сдавали нервы. Уж слишком это было глупо. Если бы я мог что-то изменить — хотя я в это совсем не верил, — ушло бы слишком много времени. Но по правде говоря, я все время ждал. Вдруг что-то наконец произойдет. В культуре, в политике, в общем где-то, как-то. Что я натолкнусь на что-то, в чем мог бы участвовать. К сожалению, я понял, что так быстро этого не случится. Я не мог даже сказать, чего жду. И все-таки это было единственное, на что я надеялся. Ничего подобного я прежде не испытывал. У меня никогда не было чувства, что я могу что-то сделать и тем самым оказать на кого-то влияние.
Когда завыли сирены, я знал: теперь все произойдет жутко быстро. Я пересчитал попадания, три, четыре, пять, схватил ружье, и тут наконец появилась прелестная малышка Натали. Тебя я еще успею, подумал я, будет ровно полдюжины, и тут подъехали копы. Я подумал, быстро они очухались, но тебе не повезло, девочка. И почему у тебя такое лицо, подумал я, зачем ты глядишь на небо, там ничего нет, погляди-ка лучше сюда, вот он я, тот, кто прямиком отправит тебя на небо, но тут на меня попер этот жирный боров. Убирайся, заорал я, не закрывай мишень, убирайся, и нажал на курок. Это последнее, что я помню.
Когда я посмотрела вверх, вокруг было белым-бело. И вдруг я вспомнила лицо, которое напоследок склонилось надо мной. Тогда, перед тем, как я потеряла сознание. Тогда тоже вдруг появился ангел и сразу пропал, в точности как сейчас. А я пела. No more money, no more fancy dress, не надо больше денег, не надо больше красивых платьев. Я осторожно положила Муна на заднее сиденье. This other kingdom seems by far the best. Это новое царство, кажется, намного лучше. И запустила мотор.
Наступление смерти. Паралич дыхания. Остановка сердца.
Итак, расслабляйтесь. Любуйтесь секс-моделями, отрывайтесь по полной на тусовках. Вливайтесь в туземные звуки. Модные ритмы. Крутые прикиды. Обнаженным вход воспрещен.
V. ВЕСНА
1999 г.

1
Лейпциг, я еду в Лейпциг, то есть вместе со всеми сижу в автобусе. Сейчас часов десять утра, за окном шоссейный ландшафт с рощами, мостами, голубыми дорожными указателями в ясном весеннем свете, у всех непринужденное настроение. Школьники болтают, разбившись на обычные группы. Ты, Надя, сидишь позади всех, и вы держитесь так свободно, весело и шумно, что учителя на передних местах нервно оборачиваются. В первую очередь Фриц Мёкер. Он то и дело раскрывает пасть, в конце концов он здесь следит за порядком, вот-вот залает. Спайс-герлы, Конни, Бабси, Ивонна с подругами сидят впереди тебя, но и они уже на взводе. Что за невыносимая трескотня доносится оттуда! Они болтают о мужчинах, и нарушениях пищеварения, и о вечерних сериалах, меняются губной помадой, экспериментируют с прическами. Еще на ряд впереди расположилась Наташа Обермайер, которую тискает Эркан Фискарин. Судя по тому, как она потягивается, ей это приятно. А с другой стороны от прохода Дэни и Амелия, оба в черных кожаных прикидах, оба с пробками плееров в ушах, при мобильниках, с которыми никогда не расстаются. В передней части автобуса обстановка спокойнее. Там собрались лимузиночки и хлыщи, в том числе компьютерные фанаты Симон Пипп и Борис Кнебель. Там больше плееров и мобильников, и кое-кто листает, конечно, журналы и комиксы. Только Мишель Мюллер читает книгу, кажется Стивена Кинга. Она сидит сразу за учителями. Но большая часть школьников мне едва знакома, они из параллельных классов, у них я никогда не преподавал.
Лейпциг, 12-й класс совершает экскурсию в Лейпциг. Сегодня понедельник, 19 апреля 1999 года. Двадцать четыре места в автобусе заполнены на две трети, и я разместился в середине, там, где, как обычно, зияет дыра между успевающими и отстающими. Я один занимаю два сиденья, два ряда впереди меня и два позади пустуют. Прислонившись спиной к стенке автобуса и вытянув ноги на соседнее сиденье, я говорю в свой портативный диктофон. Штуковина такая маленькая, что полностью умещается в руке, когда я подношу ее ко рту. Вероятно, я кажусь тебе очень странным, Надя, как и всем остальным в автобусе. Но мое поведение в последнее время никого не удивляет, не говоря уж о том, что их отношение мне глубоко безразлично. Меня оставляют в покое, и прекрасно. Можно без помех наблюдать за всем происходящим вокруг. Школьники, предвкушающие пять свободных дней в чужом городе, в молодежном общежитии, прикалываются вовсю. Ты, Надя, разумеется, тоже, и даже Дэни и Амелия, на свой крутой манер. Даже учителя ведут себя сравнительно непринужденно. Как будто ничего не произошло и все идет так, как всегда. Почему бы и нет? Я не ожидаю ничего из ряда вон выходящего, собственно, можно сказать, что я ко всему готов. Если подойти к делу объективно, у меня давно уже нет никаких оснований брать на себя роль наблюдателя, лучше сказать, любой аргумент в пользу такой позиции был бы нелепым. Скажи я теперь, что делаю это для тебя, только ради тебя, ты бы меня не высмеяла? Не сочла бы, что я окончательно спятил? Потому что тебя, конечно, ничуть не интересует, что я здесь делаю, и ты этого никогда не узнаешь. Да и как бы узнала? Между нами больше нет никакой связи, словно и не было; да и действительно никогда не было. Так что я могу делать что хочу. Можешь считать меня с моим диктофоном шутом гороховым, и все вы, и я сам такого же о себе мнения. Я не нуждаюсь в оправдании. Я вас наблюдаю, это факт. И не могу иначе, это тоже факт. Мое дело — ты знаешь, что я имею в виду, наверняка помнишь, ты даже когда-то сочла его важным, — так вот, дело близится к концу, я в любом случае доведу его до конца. Так или иначе. Я уже давно живу с ощущением, что вышел на финишную прямую, хотя не имею ни малейшего представления, как будет выглядеть финиш. И если честно, не желаю знать. А чего мне стоило перестать задавать вопросы вроде этого. Впечатления застают меня врасплох, и, пока они не исчезли, я их фиксирую, вот и все.
Лейпциг… может быть, в Лейпциге. В автобусе ко мне относятся благодушно. С задних сидений, откуда слышится нарастающий шум, даже рискуют посылать мне улыбки, я тоже улыбаюсь в ответ. Даже мы с тобой иногда обмениваемся взглядами, Надя. Как двое незнакомых, чьи жизненные пути случайно пересеклись. Оба чувствуют взаимное притяжение, но знают, что каждый продолжит свой путь. С другой стороны, все тут меня избегают. Например, полностью игнорируют мой шепот в диктофон. Интересно, что они об этом думают? Вызывает ли это у них некое воспоминание, которого они не хотят допускать и потому немедленно душат в зародыше? Или они вообще ни о чем не думают? Вероятно, так оно и есть. Да не все ли равно? И все же меня не перестает удивлять, как быстро люди забывают, иногда, кажется, любой ценой. Подчас душа забывает даже быстрее, чем тело, которое тоже торопится забыть. От шрама под глазом Герты остался только тонюсенький след, так что можно сделать вид, что он у нее с детства. А она постоянно носит давно уже не нужные темные очки. Откинув назад голову, она, кажется, спит или по крайней мере пытается уснуть. Перед отъездом мы немного постояли рядом, говорить, понятно, было не о чем, но внезапно Герта схватила меня за плечо и несколько секунд пристально смотрела в глаза. Углы ее губ дрожали. Наконец она опустила взгляд, это выглядело забавно, голова дернулась вперед, словно от удара ребром ладони по затылку. Так она и вошла в автобус. Наш непрочный контакт после того несчастного случая с транспортиром, в октябре или ноябре, этот контакт с тех пор почти полностью прервался. Но не думаю, что ее нелепое ко мне отношение как-то с этим связано. В конце концов не только я считаю, что Герта малость свихнулась. С одной стороны, она жутко запугана, с другой стороны, совершенно непредсказуема. Несколько недель назад в учительской ни с того ни с сего набросилась на эту Вагнер. Ты только представь себе, Надя. Герта стояла около шкафов рядом со столом, где всегда собираются подхалимы этой, как ты ее называешь, Олбрайт. Наверное, Вагнер сказала что-то такое, от чего у нашей Герты внезапно поехала крыша. Она вдруг пронзительно завопила и указала пальцем на обалдевшую старую даму, а та как раз размечталась вслух. О скорейшем выходе на пенсию, о первой весне на свободе, кажется, так она выразилась, о продолжительных прогулках на лоне, о цветущих живых изгородях белого терновника, о розах «Форсайт», о полях цветущих нарциссов и прочем. Я сам видел, как Герта, вытянув руку, направила в Олбрайт свой указующий перст. Но в следующий же момент, не дойдя до стола, прежде чем кто-либо успел хоть как-то отреагировать, она обмякла, повернулась и молча покинула учительскую. Ты знала, Надя, что Кристель Шнайдер с трудом уговорила ее поехать со всеми? Теперь она заботится о Герте, как о малом ребенке, сидит рядом, накрыла ее своей курткой.
Я как раз спрашиваю себя, не в этом ли причина, что именно я вместо получившего травму Роберта Диршки еду здесь в автобусе в Лейпциг? То есть уж не хотят ли меня тоже окружить материнской заботой или еще как-то вовлечь в коллектив, это ведь в духе новых веяний. Я никаких предметов не веду в 12-м классе. Неожиданное изменение состава дирекции в середине учебного года и установка на улучшение работы школы не принесут мне ничего хорошего. Кто же станет привлекать к реформе учителя, напрочь лишенного пробивной силы, да еще с тараканами в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27