OCR BiblioNet
«Ниман Р. Школа насилия»: Азбука-классика; 2004
ISBN 5-352-01153-4
Оригинал: Norbert Niemann, “Schule der Gewalt”
Перевод: Элла Венгерова
Аннотация
Учителю истории под сорок, и он безумно влюблен в свою ученицу… Где-то мы уже читали об этом, не так ли? Но тут налицо еще целый класс лолит и будущих потенциальных насильников. Учитель не понимает их жестов, их языка, их ритуалов… Или на рубеже веков все дети таковы?.. Снедаемый греховной страстью, Франк Бек входит в конфликт с собой и с «поколением next». За кем будет последнее слово? Изобилующий современным молодежным сленгом, нарочито небрежный, язык романа является дополнительной краской на этом шокирующем полотне.
Норберт НИМАН
ШКОЛА НАСИЛИЯ
I. ЛЕТО
1998 г.

1
Она идет прямо на меня, сначала я глазам не поверил, босая, пальцы на ногах совсем серые от пыли. Смотрит в упор, серьезно, ох уж эта мне настырная, детская серьезность. Приближается все медленней, как при замедленной съемке, вот, кажется, останавливается, в метре от меня. Я протягиваю руку, непроизвольно, просто так. На краю левой брови колечко, а полные, припухлые, словно от ударов, обычно всегда капризно надутые губы теперь крепко сжаты, она и впрямь имеет в виду меня, ее взгляд имеет в виду меня, я закрываю глаза, опускаю голову. Вот, значит, как…
Когда я снова поднимаю глаза, ее уже нет.
Ты, наверно, спросишь, почему я сегодня начал именно с этого, а я не понимаю, почему это так меня занимает. Правда, не понимаю. Сижу дома за компьютером, пишу, пытаюсь разобраться хотя бы задним числом, тебе ведь подобные попытки тоже не чужды. Я говорю с тобой. С тобой, хоть от тебя, конечно, ответа не дождешься. У меня нет иного выбора, в конце концов, я уже давно завяз. А уж в той ситуации и подавно. Ничего не знал, ничего не понял, ничего не предвидел.
Кто же думал, что ситуация настолько обострится. Вмешательство в любой форме казалось абсурдным. Похоже, как раз это и входило в их намерения. Таков был их расчет, план, выстроенный ими сообща: парализовать меня. Совершенно. И как раз в этот момент, когда я был так смущен и беспомощен, когда собирался украдкой смыться, отводя взгляд и втянув голову в плечи, как раз в этот момент она и подошла ко мне. Босая, в облегающем бежевом платье «спагетти», стягивающем ее маленькие груди так, что они казались плоскими, она прошла совсем рядом, я и теперь еще слышу запах ее подростковых духов, не то трава, не то дыня, может, дезодорант; в руках она держит скейтборд, несет его перед собой, как подарок или трофей… Нет, как щит.
Ты находишь эту историю забавной, меня это не удивляет. Конечно, ты думаешь, что я влюбился, ведь думаешь? — безумно, бешено, по уши влюбился, а как же еще. И представляешь, как нелепо я стою там, опустив плечи и широко разинув рот, старый пень перед толпой красивых молодых людей. Жизнь, которую они олицетворяют, несется прочь, а старик не может этого постичь. Он, видите ли, вожделеет к первой попавшейся хорошенькой девчушке. Он, видите ли, каждый день при виде ее готов разрыдаться. Ты думаешь, он идиот, и все это отлично видят. И на сей раз ты, против обыкновения, пожалуй, прав.
Я смотрю на тебя снизу вверх. Это всего лишь означает, что снова включен телевизор; кроме папок с газетными статьями, телевизор — это все, что имеется в моем распоряжении. Я, как всегда, пытаюсь что-то прочесть, вглядываясь в лица на экране, пока те не сливаются в образ собеседника. И я называю собеседника «ты», к этому «ты» обращаюсь, адресую ему свои фразы, улавливаю его, то есть твои, комментарии. Смешно. Но с кем прикажешь об этом говорить, как не с тобой?
Ты думаешь, у меня разыгралось воображение. И сегодня тебя это снова страшно забавляет. Благодарю. Благодарю за твой оценивающий ироничный взгляд, за твою высокомерную ухмылку. Нет, в самом деле, сегодня вечером ты держишься прямо-таки аристократично. Или пижонишь? Секунду, я опишу, как ты выглядишь.
Как и следовало ожидать, стильный костюм сшит на заказ. Коричневый с искрой? Дипломатический серый? Свободная поза, нога на ногу, кресло буйволиной кожи, рука небрежно покоится на спинке, в руке сигарета, а как же! Приятный мужской аромат. Сразу видно, мой милый, что глаза у тебя посажены очень близко, а между ними красуется горбинка длинного клювообразного носа. Орел-мужчина, вот-вот взлетишь, сразу внушаешь симпатию, стоит тебе улыбнуться. Точнее говоря, улыбаешься ты постоянно. Плюс три твои импозантные морщины, твои жесты. Например, ты то и дело складываешь ладони ковшом. Радушно, открыто. Иногда, возможно даже неосознанно, ты вытягиваешь в мою сторону указательные пальцы, будто хочешь предоставить мне слово. Я прямо слышу, как ты говоришь: «Выскажись, облегчи душу, друг мой!» — а сам продолжаешь молча улыбаться, и я пытаюсь себе представить, что ты легонько хлопаешь меня по плечу, ей-богу.
Хотелось бы мне вот так же нежно коснуться ее губ, одним пальцем. Они бы тотчас уступили, думаю я каждый раз, когда вспоминаю об этом, когда воображаю себе это, вот как сейчас. Они бы разжались, эти губы. И открылись. И я бы коснулся этой тонкой, влажной пленки — твердой теплой эмали ее зубов.
Ну так и переспи с ней, хочешь ты сказать, не правда ли? Ей скоро восемнадцать, и она давно не девственница, какого черта. В таком возрасте все они нынче трахаются с кем ни попадя, в чем проблема? С какой мягкой, певучей интонацией ты умеешь произносить подобные фразы. Как это умиротворяет. Как долго ласкает слух твоя бархатная интонация и как легко и мирно скользят тогда у меня в голове самые невыносимые мысли. Мысли вроде этой. Как будто вопрос в том, чтобы переспать со школьницей. Господи, да разве в этом дело? Но я никак не могу додумать, не могу выразить в чем.
У тебя всегда такие ответы. То ли мелкие прорицания, то ли бездарные шутки, никогда не могу понять. Может, я спятил, но почему-то считаю вполне возможным, что в подобных высказываниях таится какая-то глубина. А иначе как я вообще смог бы с тобой разговаривать? Все время что-то такое происходит, что-то должно произойти, а я никак не пойму что. С моим окружением, со мной, со всем этим. Как будто именно у тебя хранится ключ к некой тайне, в которой суть дела. Как будто ты вручил его всем на свете, только не мне. Как будто я еще смог бы его раздобыть, если бы постиг истинный, прекрасный смысл твоих вопиюще убогих афоризмов, всего твоего умонастроения. Как будто тебе доставляет удовольствие наблюдать, как я торчу перед телеэкраном, пялясь на тебя. Ты и вправду меня заводишь. До тех пор, пока тебе не надоест. Как теперь, например. Вот ты легко, едва заметно покачал головой, наклонился вперед, вышиб из пачки сигарету. Тебя выдает твой в общем-то весьма элегантный галстук. Он легонько колышется у тебя между коленями, а ты уже непринужденно переходишь к другим темам. Вспоминаешь о своем последнем отпуске в Японии. Или об изысканной кухне твоего любимого франкфуртского ресторана.
Переспать, переспать. с Надей, моей любимой ученицей, — что за дикая мысль. Разумеется, она уже приходила мне в голову. Разумеется, я перепугался. Встал, подошел к окну, это было вчера. Внизу расстилалась все еще блеклая в сумерках, рваная световая сетка улиц. Вот уже три года я гляжу на нее. С пятого этажа высоченного многоквартирного дома на окраине города. Постепенно, часто с интервалом в секунды, включаются контакты, замыкаются цепи электрических гирлянд, мерцают неоновые фонари и мозаика огней сама собой складывается в ночной пейзаж. До последнего времени наблюдение за этим процессом всегда приносило мне успокоение. Десять, двадцать минут, когда смотришь и ни о чем не думаешь.
Но на этот раз взгляд то и дело смещался на мое собственное еще тусклое отражение в оконном стекле. И отражение комнаты у меня за спиной. Рядом с экраном компьютера — фото моей дочери Люци, сделанное четыре года назад на Эльбе, во время нашего последнего проведенного вместе семейного отпуска. Темные, на снимке почти черные волосы прикрывают смеющееся лицо, задний план — желтое поле. Люци сидит на одной из каруселей, которых полно на всех детских площадках. Помню, Петра так сильно ее разогнала, что у меня от этого зрелища закружилась голова. Люци тогда было восемь.
Я резко отворачиваюсь, но еще долго стою, опираясь на подоконник, рассматривая комнату. Мой дом. Набитый книгами стеллаж до потолка, коллекция пластинок, уж сколько месяцев я к ней не прикасаюсь. Все погружено в теплый, искрящийся голубоватыми отблесками полумрак, разлитый за пределами светового пятна от лампы на письменном столе. Потом я ощупью добираюсь до компьютера, выключаю меню, переодеваюсь. В прихожей несколько секунд рассматриваю в зеркале свое отражение в одних трусах: бледная прыщеватая кожа, опущенные плечи, жирок на животе и на груди, мешкообразное туловище.
Нижние пролеты лестницы я одолеваю уже бегом, пересекаю двор и задворками выбегаю из квартала на тропу вдоль складского забора, она ведет в поле, круто спускается в овраг и переходит в гравийную дорожку, которая тянется до самой опушки леса.
Одышка все не проходила, икры горели, каждый шаг отдавался ударом по тазобедренному суставу, а справа в пояснице ощущались уже ставшие привычными легкие укусы боли. Как всегда, я и вчера уже через пять минут посмотрел на часы. Как всегда, я и вчера не мог себе представить, что выдержу еще сорок минут. Как всегда, я то и дело поправлял на лбу бандану. Я уже несколько недель пытаюсь избавиться от беспокойства, угнездившегося в моем теле. Вроде получается, через десять минут я действительно становлюсь спокойнее, руки и ноги обретают ритм, фразы, образы в голове снова возникают по очереди, а не одновременно.
Слева на горизонте, на довольно отдаленном холме, жгут костры, сегодня ведь ночь летнего солнцестояния; розовое небо слабо освещает дорогу, всю в сине-серых пятнах облаков, я бегу мимо луга, в середине которого маячит огромный бетонный столб с утолщением наверху — труба органа, подающая сигнал тревоги.
Но через некоторое время я уже не замечаю ничего, кроме двух параллельных линий бегущей подо мной колеи. И обычно меня тогда охватывает странное чувство умиротворения и заброшенности. Надежная, спокойная уверенность в полном провале. Нет, я совершенно серьезно, это и впрямь чудесное состояние. Принимаешь свою судьбу целиком, так вот, запросто, не моргнув глазом. Это утешает. И все постепенно вскипающие в мозгу мысли вдруг начинают вертеться вокруг одного и того же вопроса, вопроса о том, в чем же, собственно, заключается провал.
Мой разум при этом обретает полную самостоятельность. Он следует своим правилам, каждый раз с иного места пробираясь ощупью к искомому ядру моей никчемности. И каждый раз пасует.
Эта процедура рассматривания стоп-кадров — мой новейший способ самоутешения. Я снова настраиваюсь на старое, давно ставшее привычным смирение с собственным бессилием; уж в чем, в чем, а в этом я преуспел за столько лет.
Но вчера я был так сильно охвачен этим странно рассеянным возбуждением, что старался не позволять себе вообще что-то чувствовать. Нужно было на бегу полностью забыться. Надя, инцидент на школьном дворе — я был не в состоянии об этом думать. Вся сцена разворачивалась в памяти, как во сне, обретала ясность сна, обыденность сна, преображала всех участников в фигуры сновидения, и особенно головы вдруг показались такими странно маленькими и взаимозаменяемыми.
Как всегда, во вторую пятницу месяца я дежурил утром на школьном дворе и прямо наткнулся на эту первую картинку. С одной стороны шайка, они всегда тусуются в дальнем конце двора, у бетонного бордюра газона, с другой стороны Кевин Майер. Тут была нестыковка, она что-то означала, ничего хорошего, это я усек с ходу.
Дэни, наполовину скрытый растущим на газоне кустом, сидит на земле скрестив ноги, прислонившись спиной к бетонному поребрику. Он курит и улыбается. Улыбчивый Дэни, «гуру». Шайка стоит вокруг, как на каждой перемене. Место для курения. Среди них Надя, чуть в стороне, чуть ближе к Кевину Майеру, чем остальные. Дэни и Надя, тайная пара главарей всей группы, на одной стороне, на другой Надя и Кевин — совершенно для меня непостижимое, загадочное, как бы это сказать, соотношение. Такова расстановка фигур в игре, за развитием которой я теперь должен наблюдать. Сразу же напрашивается подозрение, что мне в качестве свидетеля отводится в ней столь же ключевая, сколь и пассивная роль. Как бы роль шахматного короля.
Потом разбег. Потом бритый затылок Майера над головами. Все, кому от пятнадцати до восемнадцати, стоят спиной ко мне, а над ними — я вижу — мелькнул бритый наголо детский затылок Майера. Еще один разбег. Я приближаюсь на несколько шагов; второй план, через просвет в стене из ученических спин хорошо виден Улыбчивый, он все так же сидит у бетонного поребрика. Шайка выстраивается в две шеренги, на дальнем конце Майер, он как раз трогается с места. На его детском лице гримаса злости, лохматые брови под бритым черепом упрямо нахмурены. Кевин Майер, молчун, одиночка. Он движется прямо на Дэни Тодорика. Врезается скейтбордом в бетон совсем рядом с Дэни, на расстоянии ладони. На полной скорости.
Доска встает вертикально, а Кевин Майер летит, загребая руками и широко раскинув выпрямленные ноги. Он летит. Приземляется на край газона, уверенно, небрежно спружинив. Цирковой номер перед безмолвной публикой. И прежде чем соскочить, прежде чем прыгнуть назад на линию движения между молчащими людьми, чтобы снова начать разбег, а потом еще раз и еще раз, он взглядом ищет и находит меня. Целую секунду он смотрит прямо мне в лицо.
Каждый прыжок происходит по той же схеме. Но Кевин катит все быстрее, а скейтборд ударяется о бетон все жестче и все ближе к Тодорику, в сантиметрах от Тодорика, а тот сидит неподвижно, продолжая улыбаться. Майер катапультирует все выше, и каждый раз все более демонстративно и холодно проверяет мою реакцию. Точнее говоря, мое полное оцепенение.
И наконец Надя. Ее выход. Она выступает из ряда, принимает стойку прямо посреди траектории Майера, подбоченивается. Надя. Вот она преградила путь бритоголовому, этому столь же тупому, сколь и воинственному парню с огромными детскими глазами, который несется прямо на нее. Вот она хватает его за рукав майки, вот пытается его задержать. Он вырывается, она упрямо кривит губы, в ответ он строит рожу. Теперь она садится на землю. Он подкатывает к ней почти вплотную, круто сворачивает в сторону, толпа отшатывается, я тоже наконец отпрянул.
И последняя картинка: прежнее место действия, старая расстановка фигур. Воздушная акробатика Кевина Майера над кустарником. Бешеное, нелепое трепыхание рук и ног, раскат вверх ногами, вплоть до сальто. Наконец первые попытки приземлиться в кустах. Сначала треск доски, затем хруст веток. Потом и кровь, длинная рваная царапина на голове, кровь быстро, будто по желобкам, бежит по лбу и за ушами и капает на майку. А Кевин все повторяет свой трюк, яростно, неукротимо продолжает разгоняться. С этими его гримасами, полными ненависти детскими гримасами. Детское лицо под сеткой тонких красных нитей.
Вдруг толпа расступается.
Улыбчивый. Сейчас его выход. Дэни Тодорик поднимается, улыбаясь, медленно. Стоит. Его ирокез рядом с черепом скинхеда, который наклоняется, чтобы поднять свой скейт. В руке у Дэни щелкает финка, он улыбается, небрежно, совсем близко, просто так.
Потом свалка, потом я больше ничего не знаю.
Потом Надя. Идет прямо на меня.
«Насилие в школах», — киваешь ты с неожиданным выражением озабоченности. Словно я собираюсь поведать тебе о неслыханных зверствах в отдаленных регионах мира или о темных махинациях в некой социальной среде, о существовании коей ты вряд ли подозревал. Мы уже слышали, читали о тамошних жутких ритуалах — вот что означает твой нахмуренный лоб, да? Или ты думаешь, что теперь тебе пора защищаться? Но я же не собираюсь ни в чем тебя упрекать. Во всяком случае сегодня. Расслабься, откинься на спинку кресла, склони голову набок, подопри ее кулаком. Как тебя учили. И подожди минуту. Я же только спрашиваю себя, чего они хотят, хотят именно от меня, эти подростки.
И разве они вообще чего-нибудь от меня хотят?
Ну вот, ты и снял напряжение, но оставил сосредоточенность. Веки слегка подрагивают, а лоб гладкий, каким ему и положено быть. Очень хорошо. Да ведь ничего, в сущности, не случилось, ведь все не так уж страшно, ведь у нас всё и всегда ужасно преувеличивают, исследования последних лет это доказали. И не стоит снова про перегруженность школьников, я просто все меньше понимаю, что с ними на самом деле происходит. Я обещал себе не заводить вечную старую шарманку. Сегодня я даже не хочу распространяться насчет моего особого отношения к ученикам. О том, как они меня любят, и как им нравятся мои уроки, и как они мне доверяют, все ведь доверяют, в какой-то степени — даже этот Кевин Майер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27