Этого нельзя охватить разумом, голова слишком мала, а если все-таки попытаться, то получится просто смешно. Понимаешь только одно: все плохо, хуже некуда, и ничего с этим не поделаешь, ничего.
— Когда я собиралась идти сюда, мне позвонили, — сказала Надя. — «Ну что, ты опять к своему извращенцу?»
— Похоже, он и об этом заранее знал.
— «Имей в виду, мы и тебя поставим раком».
Какое-то бездарное кино, подумал я, детский сад. Напротив нас два жирных прыщавых парня в шлемах «Найк», облокотясь на стойку, смачно уплетали огромные бургеры. В просвете между их тушами я заметил дежурную общественного туалета, молодую, очень темнокожую африканку поразительной красоты. На голове что-то вроде тюрбана из зеленого, как мох, бархата, на руках розовые резиновые перчатки. Протискиваясь к туалету, люди то и дело задевали и толкали ее. Она стоически сидела на своем табурете с выражением гордости и одновременно абсолютной пустоты на лице. Мимо нас, собирая пустые подносы и мусор, стирая со столов пятна кетчупа, прошел уборщик в красном колпаке, темнолицый, кажется пакистанец, посмотрел мне в лицо, беззастенчиво и безучастно. Надя сказала:
— Мы должны это прекратить. Больше никаких встреч. Я больше не выдержу.
Я постепенно снова успокаивался.
— Ты ошибаешься, Франк Бек. Это не Дэни. Я знаю, не спрашивай откуда. И кроме того, по телефону говорил женский голос.
— Значит, Амелия. В последнее время она с ним заодно. Или другая девушка, которая ему помогает. У них был кокаин, Амелия прятала его в кулаке.
— Чепуха.
— Отец Тодорика хорват, он бросил свою жену-немку с грудным малышом, вернулся в Загреб. Ты сама мне рассказывала. Вспомни историю с Кевином. Вспомни эту неизменную ухмылку Дэни. Вспомни о ноже. Представь его под кайфом. Тогда, на стоянке, он совершенно озверел, поглядела бы ты на него. И он явно торгует «колесами».
— Ну и что? Тебе легко говорить, слишком легко.
— Трудно. Я ошибался. Я многое делал неправильно, я понял это, когда недавно встретился с дочерью. Такого отца или учителя, то есть такого взрослого, можно со временем только возненавидеть. Ты тоже близка к этому.
Надя встала, оперлась руками о стол, слегка наклонилась ко мне, но это выглядело так, словно она собиралась оттолкнуться назад.
— Я тоже, я тоже, очевидно, ошибалась. Ты совсем ничего не понял.
Она казалась очень усталой.
— Я совсем не знаю, что сказать, с чего начать. Ты все время думаешь о том, чего нет. Учитель немецкого. Прости, но ты смотришь на них именно так, как положено учителям немецкого. Они для тебя действующие лица, каким-то образом связанные друг с другом в единый сюжет, или тебе видится персонаж, попадающий в разные конфликтные ситуации. Драма, трагедия, психология и так далее. Но это же совершенно не важно, это не играет никакой роли, то есть это несерьезно, это ненастоящее. Ведь все равно, кто это, это же чистый случай. Это может случиться с каждым, стоит только кому-нибудь нажать на спуск. Ради любой бессмыслицы. Я думала, ты понимаешь; в принципе, ты это сам сейчас сказал. И все равно опять начинаешь. Ты тоже не лучше, чем другие. Почему, собственно, ты не идешь в полицию?
Я испугался:
— Но это же безумие. Это невозможно.
— Почему же? Боишься за свою дерьмовую работу? Чего ты, собственно, боишься? Скрывать-то нечего, Франк. Так ведь? Может, ты вовсе и не хочешь, чтобы это прекратилось. Может, ты сам все заварил. Откуда мне знать, что не ты скрываешься за всей этой дурью? Ну, что скажешь? Ты для этого достаточно чокнутый, то есть, если честно, Франк, ты самый чокнутый тип из всех, кого я знаю. И сильно не от мира сего. Анонимочки, телефонный террор. Как в плохом криминальном романе. Возьми хотя бы эти твои так называемые заметки. Чем ты вообще занимаешься? Чего ради? С кем разговариваешь? Этот «ты», которого ты сварганил в своей чокнутой голове, он кто, скажи на милость? Твой телевизор? Реальность или что? Разве это не безумие — говорить с кем-то, кто не может ответить. Хочешь таким образом узнать, как тикают люди? Могу тебе только сказать, тебя занесло совсем не туда, и если не опомнишься, скоро спятишь по-настоящему. Ничего ты не выясняешь, просто развлекаешься, отвлекаешься, едешь совсем в обратную сторону, вот и все, что можно выяснить, только для того оно и существует.
Видно, я уставился на нее с ужасом и недоумением, — она взглянула на меня как на больного, а я и впрямь почувствовал, что схожу с ума. Строго говоря, я совершенно ничего не понял из того, что она наговорила. Но воспринял достаточно сигналов, чтобы подозревать, как глубоко должны были ранить меня ее нападки, если бы я понял их в полном объеме.
Надя выпрямилась и собралась уходить. Я думаю, она испытывала сострадание. Зато я — бессильную ярость. Я все пялился на нее и желал, Господи, да, в этот момент мне захотелось переспать с ней. Здесь. Немедленно. Сейчас. Посреди этой дурацкой закусочной. Она сказала:
— Уходим.
Мы ушли. Перед телеэкраном в здании вокзала мы остановились, в новостях показывали интервью с Герхардом Шредером, новым канцлером. «Мы не имеем права забывать, что власть может доставлять большое удовольствие», — говорил он в этот момент. На прощание Надя протянула мне руку:
— Удачи. Нашей жизни тебе никогда не понять.
И мы расстались.
С тем, что мы с тех пор действительно прервали всякие отношения, я бы еще примирился. Правда, дурацкая игра в письма и звонки теперь только и развернулась по-настоящему, а я, оставшись один на один с моей манией преследования, чуть не спятил окончательно. Например, я попытался усвоить Надину точку зрения. Утешался мыслью, что не важно, кто именно нам угрожал. Пожалуй, она права, говорил я себе, это может быть каждый, с определенной точки зрения это и есть любой. Нужно к этому приспособиться, нужно терпеть то, чего нельзя изменить. В результате противник становился все абстрактнее, все призрачнее. А иногда, в самые скверные моменты, мне казалось, что на меня ополчился весь мир.
Но каким же адом были эти последние недели, этот ежедневный бег сквозь строй, под световыми гирляндами, между очередями блестящих автомобилей, в которых, словно звезды, отражались электрические лампочки. А витрины, а громкоговорители над входами в универмаг с их мерзкой рождественской рекламой. К тому же я постоянно чувствовал, что за мной следят, и по ночам ездил на машине, поскольку больше не мог сидеть дома или в баре, нигде не выдерживал. Люди сводили меня с ума. Я выезжал за город, на шоссе, потом на какую-нибудь проселочную дорогу. Останавливался у обочины, засыпал, положив голову на руль, спал два-три часа, пока не просыпался от холода, возвращался домой, выбирая по возможности самые длинные, обстоятельные маршруты.
С другой стороны, я почти соглашался с этим безумием. Больше всего я терзался тем, что, хоть умри, не понимал Надиных упреков, которые мучительно реконструировал по памяти. В общем-то я ничем другим не занимался. Я думал, она вкладывает персты в мою рану, копается в ней, в сплошной разверстой, кровавой яме. Я безвозвратно терял нечто, что до сих пор служило последней опорой моей жизни. Но не мог думать о том, что же это, и сейчас еще не могу. Да, так мне и надо, думал я, замечательная проницательность. Меня от нее тошнило.
Происходило ли с Надей нечто похожее? Вряд ли. Хотя анекдотическая идея с отелем принадлежала ей. И она сама нарушила ею же наложенный запрет и подкараулила меня вчера у школы, в каком-то закоулке. Но ее побудительные мотивы наверняка были несколько иными, чем просьба о защите и помощи. Я предполагаю, что она чувствовала себя немного виноватой.
Я же, напротив, уже со всем смирился и вроде бы добровольно, хоть и с насмешливым презрением, подставил шею моим таинственным преследователям. Об этом теперь, после той ночи, не может быть и речи. С сегодняшнего дня я буду обороняться, правда, еще не знаю как. С жертвенностью пора покончить. Как минимум. И я доведу дело до конца без Нади. Да. Доведу. Потому что я оказался прав. Я в самом деле не хочу, чтобы это прекращалось, по крайней мере прежде, чем я узнаю все до конца.
Сейчас пять. Через час зазвонит телефон, чтобы разбудить нас. Надя проспала остаток ночи сравнительно спокойно. Похоже, ей стало легче. Хотя вчера вечером наша немногословная беседа, на первый взгляд, показала, что все наоборот. Мы сидели в баре отеля. Надя выпила несколько лишних бокалов. В какой-то момент она начала убеждать себя, что влюблена в меня, надо же вообразить такое. В сущности, неудивительно. Я думаю, это первый признак того, что она раз и навсегда собирается расстаться со мной. И это хорошо, это именно то, к чему я стремлюсь.
Она даже хотела уговорить меня познакомиться с ее матерью. Когда я тактично напомнил ей, что она считает свою мать глупой, она возразила, что, во-первых, это не играет роли, а во-вторых, что ее мать мне понравится.
Итак, ничего, кроме пьяного лепета, который завтра, самое позднее на каникулах, она забудет. В лифте она вообще не вязала лыка, а наверху в номере сразу же разделась и голышом бросилась на постель. Когда я вышел из туалета, она уже спала. Потом неожиданно очнулась, пошла в ванную, и ее стошнило. После чего она некоторое время беспокойно ворочалась и стонала, пока ее сон не стал наконец глубже.
И я теперь совсем спокоен. Собственно, я все время только пытался внушить ей, что все пока в порядке и мои дела в данных обстоятельствах идут прямо-таки превосходно. Не хватало еще, чтобы молодые девушки тревожились о таких старых пентюхах, как наш брат, а?
Надя. Она поворачивается на спину.
Нет, по правде говоря, я, конечно, только ужасно растроган. Доверием, которое она мне все еще оказывает, несмотря ни на что. У меня не хватает слов. Тем более я сделаю все, чтобы это доверие оправдать.
Поэтому сегодняшний день — последний день занятий, потом Рождество, потом Новый год я просижу один у себя в квартире, это будет кошмар, но я не сдвинусь с места. Буду сидеть и писать, по-настоящему писать, нет, не о тебе. О тебе ничего, ты же теперь почти не появляешься. Ты обратил внимание, разве я не прав? Может быть, я постепенно начинаю понимать, что это означает — реальность. И люди все еще существуют, хотя кажется, будто повсюду встречаешь только тебя, и даже я сам человек, хотя отнюдь не смог бы сказать, в какой мере я человек, насколько. Да, я буду писать о людях. Я буду говорить от первого лица, то есть писать по-настоящему, я выскажу все то, что можно высказать только на письме. Я обойдусь без персонажей, как сказала Надя. И без выдуманного сюжета. Я опишу людей.
И прежде всего обойдусь без тебя. С этого момента я тебя вырубаю. Ты погаснешь, а люди станут видимыми. Слова проникнут в эту непостижимость, ощупают ее изнутри. Да, «Я» уже стало немыслимым. Но я буду говорить «Я». Я посягну на то, что осталось нам как последняя мера всех вещей. Не Достоевский написал «Преступление и наказание», а Раскольников, этот убийца. Я тебя выключу. Наше последнее достоинство, наша последняя гордость. Там, где только что обретался только ты, возникнем мы, пусть схематичные, пусть прозрачные, но достоверные. Теперь я знаю, что значит писать. Я буду писать. Я попытаюсь.
Если подушечкой пальца провести по Надиному шраму, его еще можно почувствовать.
А теперь я ее разбужу.
IV. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ
1998-1999 гг.
Да, я буду говорить «Я»
Sо dress sexy, be decadent, enjoy the sexy DJs, sexy models and party. Move yourself with native sounds, house-expressions, funky friday night grooves. Rhythm machine. Fashion. Stilecht daneben, outfit to die for. Angel bizarre. No naked.
Сексуально одевайся! Полностью раскрепощайся!
Оттянись в конце недели! Сексуальные модели!
Сексуальные CD! На тусовку приходи!
Машина ритмов. Супермодно.
Прикид отпадный, стиль свободный.
Забавный ангел. Все отрываются.
Без одежды вход воспрещается.
Забавный, экзотический ангел. Поднялся с рассветом — курчавое покрывало над рябью реки. Распростер крылья, воспарил, крылья росли, пока не ударились в мое окно. Я представила себе, что могла где-то видеть его лицо. Я видела длинные прозрачные волосы, они развевались, завивались, страшно медленно перемещались по стеклам.
Прически — зашибись, очки — зашибись, топы выше пупка — зашибись. Пирсинги — зашибись. Джинсы и шузы — зашибись. Ни фига себе.
На фиг они нужны, эти брошюрки «Аттестат — что дальше?», которые постоянно суют нам в руки, чтобы мы заполнили их дебильные анкеты. «Вуз или техникум?» И меня все это тогда не интересовало. Потому что, в общем, меня не касалось. Остаться без работы? Как-то не очень это пугало. Подумаешь, прорвемся, есть связи…
У нас была масса связей, если мы отправлялись в город на уикенд. Ходили туда, где музыка и где каждый раз была особая атмосфера, своя культура, все одинаково танцевали, одинаково одевались. Это всегда сильно впечатляло. Хипхопперы, они, например, просто топтались. Все черные. Девушки в тюрбанах. В сандалиях. Босые.
Слоновья трава, марьянка, острая как нож. Я научился беречь от нее свою кожу. На той стороне деревня. Полдень, жара и мухи, и снова вставали эти картинки. Этот запах. Я знал, что меня ждет. У Кони хорошие мессы, чтение Библии и молитва. Самое лучшее, когда начинали петь. Мы танцевали, а потом отправлялись. Каждую пятницу еще и поклоны на коленях, в сторону Мекки. Алла-о-акбар. Я думал об этом, как каждый раз. От этого картинки уходили.
Я девчонок ненавижу. Стоит о них подумать, представить, как они выглядят, мне становится плохо. Всех людей, которые меня оттолкнули, я ненавижу. Прежде всего девчонок.
Ну вот, мы туда входили все, сколько нас было, четверо, пятеро, я показывал платиновую карточку. Там ведь был этот VIP-зал, что-то вроде галереи, откуда сверху смотришь на дансинг. Внизу все раскручивалось по полной, настоящие шикарные женщины, а мы, на галерее, так сказать, танцевали с ними. Ясное дело, они нас вскоре замечали, и я знаком подзывал их наверх.
Были, конечно, и другие совместные мероприятия. Загорать на пляже или другие вещи, которые обычно не происходят в группе. Но я никогда не знал, о чем говорить с этими, и они, я думаю, точно так же не знали. Все зависело от того, сколько один выпил и сколько другой заплатил. Кто хорошо выглядел. И потом мода там всегда длилась две недели. Их надо было выдержать. Тогда как раз была мода на правый экстрим. И правила типа: «Пей как ариец». Мне же ничего не оставалось, кроме как ладить с ними, я хочу сказать, даже если мне что не подходило, все равно надо было как-то вытерпеть. Я тогда ходил на луг, где устраивали стрельбы, где все-таки можно было развлечься. Я обычно напивался, без этого все равно нельзя. Но когда они, например, опять начинали свое, ну, насчет арийцев, я всякий раз, несмотря ни на что, покрывался гусиной кожей. Но сказать действительно не мог ничего. Я и сейчас не вижу в этом никакого смысла. То есть один раз я даже спросил кого-то из них, что это значит и что они на самом деле думают. «Ну, это же весело!»
Лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка.
До исхода. Может быть смерть в гараже. Отравление угарным газом. Если концентрация 1000-2000 промилле (0,1-0,2%), смерть наступает через полчаса, а если концентрация выше, то через несколько минут.
А ведь если бы хоть немного сконцентрироваться на акции, все прошло бы по плану. Паршивые трусы — ложная пожарная тревога, и они разбежались. Крысы. Лемминги. Они пришли, и у нас все было схвачено. Эндрю, сказал я, видишь, все точно как я сказал. Бриттани, Пейдж, Стефани. Лемминги. Только пропасти не хватает. Они ее получат. Это наша забота. Я держал их точно на прицеле. Расстояние примерно сто метров. Крутой задний план, несколько деревьев прямо перед воротами, как будто нарочно для нас поставлены. Исходная позиция почти в точности как в тренировочном лагере в прошлом году. Только Кэндейси не появлялась. Наконец она вышла, смеялась, честное слово, она смеялась. Ты у меня перестанешь смеяться, Кэдди, подумал я. Как ты сказала, я не крутой, я больше не крутой, так ты сказала. Сейчас увидишь, как это круто. Скоро, крошка, вы все у меня превратитесь в стаю вспугнутых кур.
Шутки. Мы шутим утром, днем и вечером. Ловим кайф в кабаках, на улицах, в автомобилях. Шутки в кино. Смешные картинки. Анекдоты. Игра слов. Вроде вон той банки из-под пива, дребезжащей на гравийной дорожке. Ночные развлечения. На рассвете в конце августа море удовольствия на пляже, где устраивают пикники.
Теперь заскулил Мун. Я пустила его вперед, он положил лапы мне на колени, а на лапы свою голову. И взглянул на меня чистыми голубыми глазами. Они как вода. Как вечность. Я с ним разговаривала, про себя. Послушай музыку, Мун, говорила я, трепля его по загривку, он это понимал, моя рука была совсем спокойной, когда я пела. Death makes angels of us all, and gives us wings for we have shoulders. Смерть всех нас превращает в ангелов — и окрыляет, ведь у нас есть плечи.
Я не так хорошо понимаю немецкий, но обратно в Чехия не хочу, правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Когда я собиралась идти сюда, мне позвонили, — сказала Надя. — «Ну что, ты опять к своему извращенцу?»
— Похоже, он и об этом заранее знал.
— «Имей в виду, мы и тебя поставим раком».
Какое-то бездарное кино, подумал я, детский сад. Напротив нас два жирных прыщавых парня в шлемах «Найк», облокотясь на стойку, смачно уплетали огромные бургеры. В просвете между их тушами я заметил дежурную общественного туалета, молодую, очень темнокожую африканку поразительной красоты. На голове что-то вроде тюрбана из зеленого, как мох, бархата, на руках розовые резиновые перчатки. Протискиваясь к туалету, люди то и дело задевали и толкали ее. Она стоически сидела на своем табурете с выражением гордости и одновременно абсолютной пустоты на лице. Мимо нас, собирая пустые подносы и мусор, стирая со столов пятна кетчупа, прошел уборщик в красном колпаке, темнолицый, кажется пакистанец, посмотрел мне в лицо, беззастенчиво и безучастно. Надя сказала:
— Мы должны это прекратить. Больше никаких встреч. Я больше не выдержу.
Я постепенно снова успокаивался.
— Ты ошибаешься, Франк Бек. Это не Дэни. Я знаю, не спрашивай откуда. И кроме того, по телефону говорил женский голос.
— Значит, Амелия. В последнее время она с ним заодно. Или другая девушка, которая ему помогает. У них был кокаин, Амелия прятала его в кулаке.
— Чепуха.
— Отец Тодорика хорват, он бросил свою жену-немку с грудным малышом, вернулся в Загреб. Ты сама мне рассказывала. Вспомни историю с Кевином. Вспомни эту неизменную ухмылку Дэни. Вспомни о ноже. Представь его под кайфом. Тогда, на стоянке, он совершенно озверел, поглядела бы ты на него. И он явно торгует «колесами».
— Ну и что? Тебе легко говорить, слишком легко.
— Трудно. Я ошибался. Я многое делал неправильно, я понял это, когда недавно встретился с дочерью. Такого отца или учителя, то есть такого взрослого, можно со временем только возненавидеть. Ты тоже близка к этому.
Надя встала, оперлась руками о стол, слегка наклонилась ко мне, но это выглядело так, словно она собиралась оттолкнуться назад.
— Я тоже, я тоже, очевидно, ошибалась. Ты совсем ничего не понял.
Она казалась очень усталой.
— Я совсем не знаю, что сказать, с чего начать. Ты все время думаешь о том, чего нет. Учитель немецкого. Прости, но ты смотришь на них именно так, как положено учителям немецкого. Они для тебя действующие лица, каким-то образом связанные друг с другом в единый сюжет, или тебе видится персонаж, попадающий в разные конфликтные ситуации. Драма, трагедия, психология и так далее. Но это же совершенно не важно, это не играет никакой роли, то есть это несерьезно, это ненастоящее. Ведь все равно, кто это, это же чистый случай. Это может случиться с каждым, стоит только кому-нибудь нажать на спуск. Ради любой бессмыслицы. Я думала, ты понимаешь; в принципе, ты это сам сейчас сказал. И все равно опять начинаешь. Ты тоже не лучше, чем другие. Почему, собственно, ты не идешь в полицию?
Я испугался:
— Но это же безумие. Это невозможно.
— Почему же? Боишься за свою дерьмовую работу? Чего ты, собственно, боишься? Скрывать-то нечего, Франк. Так ведь? Может, ты вовсе и не хочешь, чтобы это прекратилось. Может, ты сам все заварил. Откуда мне знать, что не ты скрываешься за всей этой дурью? Ну, что скажешь? Ты для этого достаточно чокнутый, то есть, если честно, Франк, ты самый чокнутый тип из всех, кого я знаю. И сильно не от мира сего. Анонимочки, телефонный террор. Как в плохом криминальном романе. Возьми хотя бы эти твои так называемые заметки. Чем ты вообще занимаешься? Чего ради? С кем разговариваешь? Этот «ты», которого ты сварганил в своей чокнутой голове, он кто, скажи на милость? Твой телевизор? Реальность или что? Разве это не безумие — говорить с кем-то, кто не может ответить. Хочешь таким образом узнать, как тикают люди? Могу тебе только сказать, тебя занесло совсем не туда, и если не опомнишься, скоро спятишь по-настоящему. Ничего ты не выясняешь, просто развлекаешься, отвлекаешься, едешь совсем в обратную сторону, вот и все, что можно выяснить, только для того оно и существует.
Видно, я уставился на нее с ужасом и недоумением, — она взглянула на меня как на больного, а я и впрямь почувствовал, что схожу с ума. Строго говоря, я совершенно ничего не понял из того, что она наговорила. Но воспринял достаточно сигналов, чтобы подозревать, как глубоко должны были ранить меня ее нападки, если бы я понял их в полном объеме.
Надя выпрямилась и собралась уходить. Я думаю, она испытывала сострадание. Зато я — бессильную ярость. Я все пялился на нее и желал, Господи, да, в этот момент мне захотелось переспать с ней. Здесь. Немедленно. Сейчас. Посреди этой дурацкой закусочной. Она сказала:
— Уходим.
Мы ушли. Перед телеэкраном в здании вокзала мы остановились, в новостях показывали интервью с Герхардом Шредером, новым канцлером. «Мы не имеем права забывать, что власть может доставлять большое удовольствие», — говорил он в этот момент. На прощание Надя протянула мне руку:
— Удачи. Нашей жизни тебе никогда не понять.
И мы расстались.
С тем, что мы с тех пор действительно прервали всякие отношения, я бы еще примирился. Правда, дурацкая игра в письма и звонки теперь только и развернулась по-настоящему, а я, оставшись один на один с моей манией преследования, чуть не спятил окончательно. Например, я попытался усвоить Надину точку зрения. Утешался мыслью, что не важно, кто именно нам угрожал. Пожалуй, она права, говорил я себе, это может быть каждый, с определенной точки зрения это и есть любой. Нужно к этому приспособиться, нужно терпеть то, чего нельзя изменить. В результате противник становился все абстрактнее, все призрачнее. А иногда, в самые скверные моменты, мне казалось, что на меня ополчился весь мир.
Но каким же адом были эти последние недели, этот ежедневный бег сквозь строй, под световыми гирляндами, между очередями блестящих автомобилей, в которых, словно звезды, отражались электрические лампочки. А витрины, а громкоговорители над входами в универмаг с их мерзкой рождественской рекламой. К тому же я постоянно чувствовал, что за мной следят, и по ночам ездил на машине, поскольку больше не мог сидеть дома или в баре, нигде не выдерживал. Люди сводили меня с ума. Я выезжал за город, на шоссе, потом на какую-нибудь проселочную дорогу. Останавливался у обочины, засыпал, положив голову на руль, спал два-три часа, пока не просыпался от холода, возвращался домой, выбирая по возможности самые длинные, обстоятельные маршруты.
С другой стороны, я почти соглашался с этим безумием. Больше всего я терзался тем, что, хоть умри, не понимал Надиных упреков, которые мучительно реконструировал по памяти. В общем-то я ничем другим не занимался. Я думал, она вкладывает персты в мою рану, копается в ней, в сплошной разверстой, кровавой яме. Я безвозвратно терял нечто, что до сих пор служило последней опорой моей жизни. Но не мог думать о том, что же это, и сейчас еще не могу. Да, так мне и надо, думал я, замечательная проницательность. Меня от нее тошнило.
Происходило ли с Надей нечто похожее? Вряд ли. Хотя анекдотическая идея с отелем принадлежала ей. И она сама нарушила ею же наложенный запрет и подкараулила меня вчера у школы, в каком-то закоулке. Но ее побудительные мотивы наверняка были несколько иными, чем просьба о защите и помощи. Я предполагаю, что она чувствовала себя немного виноватой.
Я же, напротив, уже со всем смирился и вроде бы добровольно, хоть и с насмешливым презрением, подставил шею моим таинственным преследователям. Об этом теперь, после той ночи, не может быть и речи. С сегодняшнего дня я буду обороняться, правда, еще не знаю как. С жертвенностью пора покончить. Как минимум. И я доведу дело до конца без Нади. Да. Доведу. Потому что я оказался прав. Я в самом деле не хочу, чтобы это прекращалось, по крайней мере прежде, чем я узнаю все до конца.
Сейчас пять. Через час зазвонит телефон, чтобы разбудить нас. Надя проспала остаток ночи сравнительно спокойно. Похоже, ей стало легче. Хотя вчера вечером наша немногословная беседа, на первый взгляд, показала, что все наоборот. Мы сидели в баре отеля. Надя выпила несколько лишних бокалов. В какой-то момент она начала убеждать себя, что влюблена в меня, надо же вообразить такое. В сущности, неудивительно. Я думаю, это первый признак того, что она раз и навсегда собирается расстаться со мной. И это хорошо, это именно то, к чему я стремлюсь.
Она даже хотела уговорить меня познакомиться с ее матерью. Когда я тактично напомнил ей, что она считает свою мать глупой, она возразила, что, во-первых, это не играет роли, а во-вторых, что ее мать мне понравится.
Итак, ничего, кроме пьяного лепета, который завтра, самое позднее на каникулах, она забудет. В лифте она вообще не вязала лыка, а наверху в номере сразу же разделась и голышом бросилась на постель. Когда я вышел из туалета, она уже спала. Потом неожиданно очнулась, пошла в ванную, и ее стошнило. После чего она некоторое время беспокойно ворочалась и стонала, пока ее сон не стал наконец глубже.
И я теперь совсем спокоен. Собственно, я все время только пытался внушить ей, что все пока в порядке и мои дела в данных обстоятельствах идут прямо-таки превосходно. Не хватало еще, чтобы молодые девушки тревожились о таких старых пентюхах, как наш брат, а?
Надя. Она поворачивается на спину.
Нет, по правде говоря, я, конечно, только ужасно растроган. Доверием, которое она мне все еще оказывает, несмотря ни на что. У меня не хватает слов. Тем более я сделаю все, чтобы это доверие оправдать.
Поэтому сегодняшний день — последний день занятий, потом Рождество, потом Новый год я просижу один у себя в квартире, это будет кошмар, но я не сдвинусь с места. Буду сидеть и писать, по-настоящему писать, нет, не о тебе. О тебе ничего, ты же теперь почти не появляешься. Ты обратил внимание, разве я не прав? Может быть, я постепенно начинаю понимать, что это означает — реальность. И люди все еще существуют, хотя кажется, будто повсюду встречаешь только тебя, и даже я сам человек, хотя отнюдь не смог бы сказать, в какой мере я человек, насколько. Да, я буду писать о людях. Я буду говорить от первого лица, то есть писать по-настоящему, я выскажу все то, что можно высказать только на письме. Я обойдусь без персонажей, как сказала Надя. И без выдуманного сюжета. Я опишу людей.
И прежде всего обойдусь без тебя. С этого момента я тебя вырубаю. Ты погаснешь, а люди станут видимыми. Слова проникнут в эту непостижимость, ощупают ее изнутри. Да, «Я» уже стало немыслимым. Но я буду говорить «Я». Я посягну на то, что осталось нам как последняя мера всех вещей. Не Достоевский написал «Преступление и наказание», а Раскольников, этот убийца. Я тебя выключу. Наше последнее достоинство, наша последняя гордость. Там, где только что обретался только ты, возникнем мы, пусть схематичные, пусть прозрачные, но достоверные. Теперь я знаю, что значит писать. Я буду писать. Я попытаюсь.
Если подушечкой пальца провести по Надиному шраму, его еще можно почувствовать.
А теперь я ее разбужу.
IV. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ
1998-1999 гг.
Да, я буду говорить «Я»
Sо dress sexy, be decadent, enjoy the sexy DJs, sexy models and party. Move yourself with native sounds, house-expressions, funky friday night grooves. Rhythm machine. Fashion. Stilecht daneben, outfit to die for. Angel bizarre. No naked.
Сексуально одевайся! Полностью раскрепощайся!
Оттянись в конце недели! Сексуальные модели!
Сексуальные CD! На тусовку приходи!
Машина ритмов. Супермодно.
Прикид отпадный, стиль свободный.
Забавный ангел. Все отрываются.
Без одежды вход воспрещается.
Забавный, экзотический ангел. Поднялся с рассветом — курчавое покрывало над рябью реки. Распростер крылья, воспарил, крылья росли, пока не ударились в мое окно. Я представила себе, что могла где-то видеть его лицо. Я видела длинные прозрачные волосы, они развевались, завивались, страшно медленно перемещались по стеклам.
Прически — зашибись, очки — зашибись, топы выше пупка — зашибись. Пирсинги — зашибись. Джинсы и шузы — зашибись. Ни фига себе.
На фиг они нужны, эти брошюрки «Аттестат — что дальше?», которые постоянно суют нам в руки, чтобы мы заполнили их дебильные анкеты. «Вуз или техникум?» И меня все это тогда не интересовало. Потому что, в общем, меня не касалось. Остаться без работы? Как-то не очень это пугало. Подумаешь, прорвемся, есть связи…
У нас была масса связей, если мы отправлялись в город на уикенд. Ходили туда, где музыка и где каждый раз была особая атмосфера, своя культура, все одинаково танцевали, одинаково одевались. Это всегда сильно впечатляло. Хипхопперы, они, например, просто топтались. Все черные. Девушки в тюрбанах. В сандалиях. Босые.
Слоновья трава, марьянка, острая как нож. Я научился беречь от нее свою кожу. На той стороне деревня. Полдень, жара и мухи, и снова вставали эти картинки. Этот запах. Я знал, что меня ждет. У Кони хорошие мессы, чтение Библии и молитва. Самое лучшее, когда начинали петь. Мы танцевали, а потом отправлялись. Каждую пятницу еще и поклоны на коленях, в сторону Мекки. Алла-о-акбар. Я думал об этом, как каждый раз. От этого картинки уходили.
Я девчонок ненавижу. Стоит о них подумать, представить, как они выглядят, мне становится плохо. Всех людей, которые меня оттолкнули, я ненавижу. Прежде всего девчонок.
Ну вот, мы туда входили все, сколько нас было, четверо, пятеро, я показывал платиновую карточку. Там ведь был этот VIP-зал, что-то вроде галереи, откуда сверху смотришь на дансинг. Внизу все раскручивалось по полной, настоящие шикарные женщины, а мы, на галерее, так сказать, танцевали с ними. Ясное дело, они нас вскоре замечали, и я знаком подзывал их наверх.
Были, конечно, и другие совместные мероприятия. Загорать на пляже или другие вещи, которые обычно не происходят в группе. Но я никогда не знал, о чем говорить с этими, и они, я думаю, точно так же не знали. Все зависело от того, сколько один выпил и сколько другой заплатил. Кто хорошо выглядел. И потом мода там всегда длилась две недели. Их надо было выдержать. Тогда как раз была мода на правый экстрим. И правила типа: «Пей как ариец». Мне же ничего не оставалось, кроме как ладить с ними, я хочу сказать, даже если мне что не подходило, все равно надо было как-то вытерпеть. Я тогда ходил на луг, где устраивали стрельбы, где все-таки можно было развлечься. Я обычно напивался, без этого все равно нельзя. Но когда они, например, опять начинали свое, ну, насчет арийцев, я всякий раз, несмотря ни на что, покрывался гусиной кожей. Но сказать действительно не мог ничего. Я и сейчас не вижу в этом никакого смысла. То есть один раз я даже спросил кого-то из них, что это значит и что они на самом деле думают. «Ну, это же весело!»
Лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка.
До исхода. Может быть смерть в гараже. Отравление угарным газом. Если концентрация 1000-2000 промилле (0,1-0,2%), смерть наступает через полчаса, а если концентрация выше, то через несколько минут.
А ведь если бы хоть немного сконцентрироваться на акции, все прошло бы по плану. Паршивые трусы — ложная пожарная тревога, и они разбежались. Крысы. Лемминги. Они пришли, и у нас все было схвачено. Эндрю, сказал я, видишь, все точно как я сказал. Бриттани, Пейдж, Стефани. Лемминги. Только пропасти не хватает. Они ее получат. Это наша забота. Я держал их точно на прицеле. Расстояние примерно сто метров. Крутой задний план, несколько деревьев прямо перед воротами, как будто нарочно для нас поставлены. Исходная позиция почти в точности как в тренировочном лагере в прошлом году. Только Кэндейси не появлялась. Наконец она вышла, смеялась, честное слово, она смеялась. Ты у меня перестанешь смеяться, Кэдди, подумал я. Как ты сказала, я не крутой, я больше не крутой, так ты сказала. Сейчас увидишь, как это круто. Скоро, крошка, вы все у меня превратитесь в стаю вспугнутых кур.
Шутки. Мы шутим утром, днем и вечером. Ловим кайф в кабаках, на улицах, в автомобилях. Шутки в кино. Смешные картинки. Анекдоты. Игра слов. Вроде вон той банки из-под пива, дребезжащей на гравийной дорожке. Ночные развлечения. На рассвете в конце августа море удовольствия на пляже, где устраивают пикники.
Теперь заскулил Мун. Я пустила его вперед, он положил лапы мне на колени, а на лапы свою голову. И взглянул на меня чистыми голубыми глазами. Они как вода. Как вечность. Я с ним разговаривала, про себя. Послушай музыку, Мун, говорила я, трепля его по загривку, он это понимал, моя рука была совсем спокойной, когда я пела. Death makes angels of us all, and gives us wings for we have shoulders. Смерть всех нас превращает в ангелов — и окрыляет, ведь у нас есть плечи.
Я не так хорошо понимаю немецкий, но обратно в Чехия не хочу, правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27