К исследованию синапсов и молекулярного взаимодействия нам придется прибавить и все, что касается функционирования полисинаптических и полинейронных соединений. Действие памяти основано на восстановлении ряда синаптических и нейронных цепочек из числа всех возможных, всех существующих цепочек. Рассуждая с точки зрения нейрофизиологии, акт вспоминания состоит из поиска, воссоздания и узнавания одной конкретной цепочки, которая использовалась в исходной ситуации. Из всего сказанного можно сделать вывод, что перед нами — чуть более усложненный вариант задачи про то, как отыскать пару для носка в корзине с грязным бельем.
— Благодарю вас. Теперь я себя чувствую лучше.
Сегодня возле меня, на металлическом стуле, обшитом красной кожей, сидит незнакомый мужчина. Окно закрыто. Я имею в виду, что в комнате есть окно, но оно закрыто и жалюзи опущены. Я спросил мужчину, сидящего на красном стуле, работают ли жалюзи и можно ли отсюда что-нибудь увидеть, он ответил, что да, жалюзи работают великолепно и за окном, разумеется, находится шоссе, а еще дальше — город. Затем мужчина очень подробно объяснил, что мой случай представляет собой прелюбопытный вариант корсаковского психоза. «Прелюбопытный» — так выразился он, я бы сам ни когда так не сказал. «Корсаковский психоз», также известный под названием «синдром Корсакова», развивается вследствие дегенеративного полиневрита и дает такую клиническую картину: заболевшие сохраняют способность без всякого порядка вызывать в памяти старые воспоминания, появившиеся намного раньше начала болезни, они могут адаптироваться к современным обстоятельствам в той мере, в какой эти обстоятельства им знакомы, могут давать адекватные ответы на поставленные вопросы, правильно повторять услышанную фразу, ряд цифр или слов, однако через короткий промежуток времени — может быть, всего через несколько секунд — больным уже не удается вспомнить предметы, события или людей, которые только что входили в зону их внимания, и действия, которые они только что производили сами.
Все эти объяснения представляются мне чрезвычайно интересными. Кстати, позади меня находится окно, но оно закрыто, жалюзи опущены.
Возле моей кровати, на металлическом стуле, обшитом красной кожей, сидит мужчина. Я спрашиваю его, работают ли жалюзи, и он отвечает, что жалюзи работают великолепно, чему я, разумеется, несказанно рад: когда лежишь в больнице, нет ничего лучше раскрытого окна и города вдалеке. Да, а мужчина, оказывается, доктор, невролог и вполне симпатичный тип. Доктор спрашивает, виделись ли мы раньше, я отвечаю:
— Раньше? Когда?
— Раньше… прямо сейчас.
— Раньше прямо сейчас я смотрел на окно и задавался вопросом, есть ли за окном город.
— Берлин.
— Что?
— Город за окном — это Берлин.
— Так вот, сначала я, оказывается, думал о Берлине, а потом, повернув голову, увидел вас на стуле.
Потом доктор поднимает жалюзи и уходит.
Сегодня дождь. Сегодня никто не пришел меня навестить.
На экране в реабилитационном зале появляется фотография мужчины, сидящего рядом с мальчиком на каких-то бревнах. Мне кажется, где-то я такое уже видел. Не мужчину с мальчиком, а эту самую фотографию. Может быть, человек без памяти способен видеть образы будущего. Так же как слепые развивают в себе поразительный слух, у лесбиянок дьявольски умелые языки, заключенные способны подружиться с мышами, а астронавты ловят в невесомости шарики молока, словно орешки. Короче говоря, необходимость подталкивает человека к необычайному.
Мужчина и мальчик на снимке похожи друг на друга; безусловно, это отец и сын, хотя точных указаний на это и нет. Точно так же фотография женщины в красном пальто, в одиночку переходящей улицу в незнакомом городе, наводит меня на мысль о Женщине брошенной, может быть, даже вдове — хотя на самом деле это вполне может быть влюбленная женщина, женщина, у которой свидание с любовником в какой-нибудь гостинице, или же просто женщина, идущая домой с работы.
Фотография человека в дверях больницы скорее наводит меня на мысль о человеке заболевшем, а не о выздоровевшем.
А увидев поезд, я думаю о путешествии туда не обратно.
Взглянув на снимок застывшего в улыбке солдата, я считаю этого солдата погибшим.
Кадры на экране сменяются с неприятной и даже болезненной медлительностью. Доктор обещает что частота смены кадров со временем будет возрастать. Что изображения будут приобретать все более личный характер — чем больше у врачей накопится информации и чем больше я сам буду им помогать. А пока это все, чем я располагаю. Лица и фигуры множества незнакомцев, которым поручено вытащить вслед за собой людей из моих собственных воспоминаний. Охотники в лесу, идущие по следу неведомых животных.
Доброй охоты всем вам.
Десять часов утра, и прекрасного утра. Когда медсестра спрашивает, что мне снилось, я отвечаю: «Невада, пустыня Невада, а после пустыни — Лас-Вегас, Луксорский обелиск и летящие фламинго, а также исполины на крышах зданий на Гран Виа в Мадриде, птица феникс и ангел на площади Изящных искусств».
Сестра с отменным прилежанием записывает мои сновидения, словно бы они могли ей зачем-то пригодиться. Потом выходит и возвращается с завтраком. Она высокая, серьезная и дотошная женщина. Женщина, по какой-то причине проводящая свою жизнь среди людей, которые ничего о себе не знают. Я спрашиваю ее о семье, она отвечает, что у нее двое детей. Спрашиваю о муже — она говорит, что мужа нет. Спрашиваю о работе, и она отвечает, что лучшая награда для нее — это видеть, как мы выздоравливаем. Тогда я спрашиваю, как на ее вгляд, достаточно ли быстро я выздоравливаю, и она смеется, говорит, что да, и, мол, беспокоиться мне не о чем, теперь время для меня ничего не значит и для меня нет разницы между днями, и что раньше, чем пропоет петух, я уже буду в прекрасной форме, с ясной головой, и мысли мои придут в порядок, и я буду хранить в памяти каждый момент — так же бережно, как еврей-бухгалтер помнит каждую цифру.
Я принимаю душ, надеваю чистое белье, которое медсестра оставила на кровати. Мастурбирую, думая об узловатом теле мировой чемпионки по культуризму. Удивительная женщина, которую я видел по телевизору бог знает когда, бог знает где. После этого я раздеваюсь, принимаю душ и надеваю белье, лежащее на кровати.
Врач задавал мне вопросы о том, что мне снилось, но я снов не запоминаю, поэтому ответить мне нечего. Тогда врач пересказал мне мои сны по записям, которые этим самым утром сделала медсестра. Я не знаю, о каких записях идет речь, не знаю, о какой медсестре идет речь. Невада и Мадрид. Вот что мне снилось. Лас-Вегас, Луксорский обелиск и фламинго. Возможно. Так я и говорю доктору, и так, действительно, может быть, потому что я помню, что бывал там, хотя и не помню, чтобы мне это снилось. Доктор говорит, что я многое забываю и что каждое следующее впечатление замещает предьщущее. с той же абсурдной монотонностью, с какой волны одна за одной накатывают на песок. Еще он говорит, что некоторые мои воспоминания, предшествующие большому взрыву в моей голове, остались со мной, а другие нет. Разумеется, я спрашиваю, по каким законам исчезают следы моей памяти. Врач отвечает, что лучше всего сопротивляются уничтожению незаконченные эпизоды. Именно они выживают, даже когда уходит почти все остальное. Врач поясняет, что это называют эффектом Зейгарник. По его словам, в ходе эксперимента профессора Зейгарник пациенты должны были выполнить серию последовательных заданий различного характера (от восемнадцати до двадцати одного): загадок, арифметических примеров, упражнений для рук, и что половина из них прерывалась до того, как пациент успевал с ними справиться, и потом пациенты более отчетливо вспоминали именно эти прерванные задания, тогда как другие часто исчезали, не оставив следа в памяти. Врач говорит, что эффект Зейгарник коренится в мотивации завершения. И что прерванные задания, без всякого сомнения, вспоминаются лучше, чем завершенные.
Врач говорит, что нерастраченное напряжение благоприятствует запоминанию.
Врачу это неизвестно, но теперь я совершенно уверен, что именно из-за эффекта Зейгарник я, несмотря ни на что, все еще помню твое имя.
Как хорошо одеваются доктора: на них под халатами элегантные костюмы, лица их выражают ничем не омраченную надежду. Веру. С другой стороны, сколь мало веры в больных! Что за нелепые пижамы, комичные спортивные костюмы, что за шляпы, как мало изящества, какое мрачное настроение, сколько прогулок по садикам, сколько разговоров ради разговоров, и сколько молчания, и насколько раздражает и то и другое! Как мало солнца и много дождя, как короток день и как в то же время до странного коротка ночь.
Да будет вам известно, что здесь многие утратили рассудок вследствие неожиданного, дикого улучшения их состояния.
Нет, я об этом не догадывался. Но теперь, после ваших слов, это не кажется мне столь уж необычным. Закончив фразу, я отправляюсь искать мяч, поскольку наша краткая беседа происходит за игрой в футбол с неким хорватом, не способным волейбольным мячом попасть по трактору, так что я направляю ему выверенные пасы, а он возвращает мне дурацкие плюхи, после которых мяч либо падает в цветы, либо отскакивает от желтых панелей, покрывающих снаружи почти все здание.
Едва войдя внутрь, хорват прощается со мной и уходит, тяжело отдуваясь, с мячом под мышкой. Дикое улучшение означает, что доселе сокрытый порядок всех вещей снова берет тебя в плен. Какая радость, какая печаль, какая лавина ненужных чувств, чудовищное покушение на спокойствие, страшное поражение! В конце концов, каждому свое. Часов около шести, где-то перед ужином, меня приглашает в свою комнату девушка из Брикстона, которую я вроде бы никогда раньше здесь не видел, и через миг мы уже трахаемся с неподдельным энтузиазмом — по крайней мере я, потому что это прелестное создание, с великолепным, потрясающе ароматным телом: несомненно, так пахло кое-что из того, что я позабыл. Прелестная чернокожая девчонка, разъеденная бесконечной химией лондонских клубов. После секса я засыпаю, а проснувшись, застаю ее одетой, она лежит в ногах кровати и читает один из тех бесподобных английских журнальчиков, что каждые две недели разрывают мир на куски.
Моя подруга рассказывает, что у нее был парень который прожил шесть лет с сердцем обезьяны пока однажды на его домик в Челси, всего в двух кварталах от стадиона, не обрушился пассажирский самолет.
Сразу после этого признания я слышу, как по коридору на тележках развозят ужин.
Фотографии с берегов реки Сайгон возникают только сейчас, как страшно замедленные снимки поляроида, которые наконец-то проявляются на белой бумаге спустя годы после того, как были отсняты.
Доктор, шумный весельчак моего возраста, предпочитающий ничему не придавать излишней значимости, говорит, чтобы я не торопился и не боялся, что память многое скрывает, однако часто все это где-то остается, а потом он говорит о своей жене, рассказывает, что его жена годами прячет свой дневник — дневник, в который она с детства все записывает, — она прячет каждую из этих тетрадок, чтобы он не смог до них добраться, но все-таки они где-то лежат, и рано или поздно он их отыщет. Доктор уверяет, что все сокрытое как раз и ожидает момента, чтобы проявиться. За окном видна женщина в кабинке видеотелефона. Немного поговорив, женщина вешает трубку, она стоит в кабинке до тех пор, пока все, что она сказала, и все, что она услышала, не становится на свои места, а после выходит из будки и пересекает шоссе, почти не глядя на машины, — словно то, что находится на другом конце телефонного кабеля, представляет опасность бесконечно большую.
— Как же так получается, доктор: я смотрю на ваше лицо, я его не помню, и все-таки, пока вы стоите передо мной, я уверен, что буду помнить вас весь день, пока…
— Пока не посмотрите на цветы.
Желтые цветы, тюльпаны, если не ошибаюсь, стоят в стеклянном кувшине рядом с кроватью, и когда я поворачиваюсь к цветам, доктор, возможно исчезает, но когда я поворачиваюсь обратно, он все еще здесь.
— Ретроактивная и проактивная интерференция.
— Звучит неплохо.
— Одно воспоминание замещает другое. Это как когда подбираешь мелодию, а на ее место вклинивается другая, более старая или, наоборот, недавняя.
Однажды я наблюдал парочку — оба были голые, — болтавшую у окна дома, который стоял напротив моего. Позади них был огромный аквариум, светившийся голубым светом. Красный коврик. Включенный телевизор.
Мужчина и женщина, болтающие голышом возле окна. Интересно, какое другое воспоминание было замещено этим. Конечно, доктору я об этом не говорю ни слова. Поэтому он начинает скучать и беспокоиться.
— Вы придете завтра?
— Естественно.
— И тогда я вас вспомню?
— Не думаю.
— Пока я вас не позабыл: вы можете объяснить, почему некоторые образы возвращаются сами собой, а другие словно исчезли навсегда?
— Откровенно говоря, нет. Может быть, вследствие неких механизмов торможения, аффективной природы, вы отбрасываете воспоминания, связанные отрицательными эмоциями; однако может быть и так, что ваш процесс фильтрации отдает предпочтение определенной информации, а остальное выталкивает из вашей памяти в зону ожидания. И в том и в другом случае почти все, чего вам не удается увидеть, не потеряно навсегда.
— Скажите вот еще, доктор: я хороший больной?
— Нет, совсем нет; полагаю, вы скрываете и то чего пока не утратили.
После этих слов мой друг — хороший доктор быстренько сваливает, все-таки не забыв попрощаться, причем с той пакостностью, которая отличает врачей от остального человеческого племени:
— А теперь, если пожелаете, можете посмотреть на цветы.
Цветы желтые, это наверняка тюльпаны.
А потом восходит солнце, и город вдалеке похож на Берлин, и дождя больше нет, хотя, если присмотреться к облакам, покажется, что так долго не продлится, и у машин на шоссе хватает осторожности не лететь на предельной скорости, поскольку асфальт все еще влажный от недавнего дождя, вспомнить который уже невозможно.
Медсестра входит в реабилитационный зал, напевая веселую немецкую песенку, а на большом экране, наоборот, показывают японский садик. Точнее сказать, японский садик в Бруклине. Не то чтобы я так уж хорошо разбирался в садах — просто это ясно написано на табличке, установленной у окруженного гладкими камнями ручейка. Медсестра считает, что это великолепный сад, я тоже, посему мы немного болтаем о забавной японской традиции устраивать непонятные немые садики, где цветы прячутся, а камни оборачиваются к пришедему спиной; еще мы говорим о том, насколько эти садики все-таки красивы, и о том, как мало общего они имеют с нами — со всеми нами или со всеми ними, потому что эти японские сады обладают способностью не замечать гуляющих по ним; с другой стороны, это истинно японская добродетель. Потом медсестра покидает реабилитационный зал, напевая нелепую немецкую песенку.
И вот я под водой, смотрю на экраны на дне бассейна, а на экранах, естественно, цветы, которые колышет ветер, и неподвижные цветы в стеклянных кувшинах. Я уверен, что видел такой иллюстрированный бассейн и раньше, хотя, разумеется, не помню где. Я здесь не один, вот уж нет: на каждой дорожке плавает по человеку. Рядом со мной сеньора в желтом купальнике, она плывет очень изящно и намного быстрее, чем можно было бы предположить. На следующей дорожке — паренек лет пятнадцати-шестнадцати. Дальше за ним — девушка восточного типа. Я заныриваю и рассматриваю их тела, а еще рассматриваю цветы на дне, и в этот момент я спокоен. Но потом, когда я поднимаю голову на поверхность, возвращается головокружение от того, что я не знаю, сколько времени здесь нахожусь и где я был до того, как попасть сюда. Страх бегуна в эстафете, которому никто не передал палочку. В раздевалке я общаюсь с больным, который, вероятно, хорошо меня знает, хотя мне не удается обнаружить ни его лицо, ни что-либо из того, что он говорит, среди моих беспорядочных воспоминаний. Он, видимо, подготовлен и этому. Каждый день нам приходится заново становиться друзьями, говорит он, улыбаясь и давая понять, что его такое положение не сильно заботит. Само собой, я прошу прощения за то, что так скоро его забыл, но больной только улыбается и еще раз пересказывает мне историю своей жизни, в коей по меньшей мере десять глав, самые интересные из которых — это дочь, местная , чемпионка по фигурному катанию, и попытка самоубийства (на сей раз его собственная) в одной гамбургской гостинице. Когда я спрашиваю его о работе, мой друг отвечает, что работает в европейском космическом центре и что находился где-то на верхних эшелонах комашды, готовившей проект «Янтарь». Это был серьезный проект, перекрывший, по его словам, все рекорды по пребыванию на орбите благодаря венгерскому космонавту, который в одиночку просидел пять лет на маленькой станции, после чего добровольное отсоединил шланг подачи кислорода, превратившись, таким образом, в первого орбитального самоубийцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24