Если бы все, что кажется любовью, на самом деле и являлось любовью, боже мой, наш мир был бы другим, он был бы лучше, и даже за самыми черными кошмарами приходили бы дни нестерпимого счастья. Ну ладно, не будем отвлекаться, и если верно, что колокола в соборе звонят к радости, то не менее верно, что порой те же самые колокола звонят к печали. При входе на дискотеку горит огромное неоновое табло с изображением обнаженной девушки, окунающей ножки в бокал шампанского. Человеку вечно приходится ориентироваться по указателям, и смысл большинства из них не ясен, но, по счастью, попадаются и такие, предельно ясные.
Я нахожу на автостоянке место потемнее, достаю пакетик с коксом, глотаю один «электрошок» и сразу же одну желтенькую, для восстановления баланса. К дверям дискотеки тянется длиннющая очередь малайцев. Мне, разумеется, ждать не нужно — мои друзья-привратники встречают меня одобрительными улыбками, одновременно раздвигая толпу, чтобы освободить для меня проход. Все просто славно. Лучшее средство ощутить идиотское блаженство — это пролезть без очереди.
Я выпиваю бутылку пива и еще раз поздравляю себя с прекрасным днем. Чистым и прекрасным.
Я чувствую себя как убийца, который наконец-то сжег свои резиновые перчатки. Теперь я уверен, что следы, которые могут обнаружиться в моей собственной жизни, не будут моими.
Мертвая музыка от диджеев, недавно вывезенных из Лондона. Мертвая музыка — вот что сейчас нравится молодым. Это называют «мертвая музыка», потому что в сочетании с дериватами морфина она нежно увлекает вас, как усталый гаммельнский флейтист — спящих крыс.
Спящие крысы, но с распахнутыми глазами: у этой новой химии под подушкой спрятаны легкие блестки постоянной эйфории. Намного лучше, чем старое снотворное для коров, от которого детки засыпали за рулем и часто, слишком часто, врезались в светящиеся щиты на автостраде, разбивались в лепешку о рекламу их любимых фильмов.
Парнишка из Куала-Лумпура, ни на чем не настаивая, протягивает мне десяток синих таблеток, Не нужно обладать богатым воображением, чтобы понять, что старый добрый кокаин пробьет дорогу через мягкие «желтенькие», да и через все остальное тоже; так что нет ничего лучше, чем принять пару синих, чтобы с неспешностью довольной сонной крысы приспуститься поближе к земле и уже оттуда начать все заново, снова почувствовать приятное головокружение, снова описать полный круг, снова ощутить страх, который всегда приходит вслед за эйфорией — или, может быть, заняться с кем-нибудь любовью, ненадолго воспользоваться чужим страхом, или, может быть, напиться, или, может быть, спокойно доехать до гостиницы и там улечься спать, в одиночку или с кем-то из друзей, которых я там оставил и которые, возможно, еще там, ждут меня, как ждет солдата невеста.
Еще один день на веселых берегах Малайзии.
Смерть от повторений.
У химической реальности тоже длинные когти.
В веселых дискотеках Пинанга молодежь медленно танцует под свою мертвую музыку, и австралийские регбисты поднимают малайских девушек над головой, словно бокалы с бордо.
Незнакомый друг спрашивает, не хочу ли я зайти пообщаться с его приятелями, и вот я поднимаюсь на второй этаж, нависающий над танцполом, и в одном из номеров встречаю кучу аргентинских бизнесменов, и у них на стеклянном столике есть все: кокс — само собой, и таблетки, и ампулы, и «синие иголки»; кажется, не хватает только моей химии, и все тут знают, кто я такой и что продаю, и денег у них хватило бы на покупку острова, и я с хорошей скидкой (но все равно за хорошую цену) продаю им солидную порцию уничтожения памяти на долгий и на короткий срок, и они спрашивают меня про вчера, но я про вчера ничего не знаю, тогда они спрашивают, чем меня угостить, и я сгребаю со стола часть их ассортимента и еще бутылку «Моэта».
Мы говорим по-испански о Рио-де-ла— Плата, но я не знаю, что они имеют в виду. Одного из них зовут Алехо, и он, кажется, видел меня в одном из клубов Буэнос-Айреса меньше чем в десяти шагах от столика самого Марадоны, и вот Алехо спрашивает меня о жене, и я, разумеется, отвечаю, что жена моя погибла в катастрофе, хотя точно знаю, что это неправда, и аргентинец по-настоящему переживает эту новость, а потом произносит:
— Она была очень красивая женщина.
И я, глядя вниз, на синий коврик под стеклянным столиком, отвечаю:
— Да, так оно и было.
Хотя на самом деле не знаю, о чем говорю.
Я заблудился на холмах Джорджтауна. Устал от взрывной волны амфетаминов. Забыл свою шляпу в публичном доме. Уснул в кино. Поспорил на сто донгов с мальчиком на молу и проиграл. Сколько камней я ни швырял, а так и не сбил ни одной чайки.
А он сбил двух.
Я встретил женщину, которая утверждает, что она твоя мать, и которой, кажется, дьявольски везет.
Я позволил себя обмануть продавцу «синих иголок», но справился с грустью и идиотизмом положения насколько мог хорошо. Меня пригласили на ужин несколько бирманских бизнесменов, но потом один из них врезал мне по морде за какие-то мои слова и еще за то, что я пытался затащить его жену в туалет в одном из центральных ресторанов. Другой бирманец, страшно похожий на кого-то, кого я почти совсем забыл — скорее всего, чей-то четвероюродный брат,—достал нож. Правда, нож ему был ни к чему. Не был он похож на человека, способного убить другого, хотя так вот, на глаз, никогда не скажешь.
Я ушел, не дожидаясь десерта. Уселся рядом с мечетью и послушал молитву. Выпил бутылочку виски, которая лежала у меня в сапоге. Нюхнул полграмма кокаина. И упал на траву в парке напротив библиотеки.
Начался дождь, и шел он довольно долго. Я смотрел на дождь с террасы кафе на Лебху Чулиа. Когда дождь перестал, я вернулся в ирландские бары, где пил пиво и оживленно спорил с фанатом «Ливерпуля». Закинулся тремя «черными камушками», чтобы уравновесить кокаин. После этого стал говорить намного медленнее. Пару часов я провел спокойно, новый всплеск энергии застал меня на танцполе в «Святилище»; клубе для детей миллионеров возле спортивного порта. Разумеется, я не танцевал. Просто стоял молча, смотрел на танцующих. Так же, как до этого смотрел на дождь, а еще раньше — на нож.
Как смотришь на вещи, которые могут — или не могут — тебя убить..
Видимо, пятница, и мой номер в гостинице «Шангри-Ла» идеально убран, чист и пуст. По телевизору показывают фотографию бельгийского убийцы, у него лицо нормального человека. Мужчины убивают женщин, потому что не могут терпеть присутствия реальной женщины в теле женщины, которая им нужна. Бельгийского убийцу содержали в одном из этих лагерей перевоспитания, через которые в наши дни проходят многие: настоящие убийцы и убийцы потенциальные. Мужчины, воспитанные на старой порнографии или на древних религиях, которые приходят в лагерь, чтобы избавиться от убийцы у себя внутри. Мужчины, убивающие женщин. Так написано у них на футболках. Несмотря на то что результаты бывают разные, в целом лагеря перевоспитания доказали свою эффективность. Мужчин, убивающих женщин, много. В прессе это называют «новый вирус». Интернационал феминисток называет это «древний враг».
Рядом с кроватью на электрическом подносе стоит бутылка шампанского. Холодное шампанское с утра, и шум машин в Пинанге, проникающий сквозь открытую дверь на балкон, и шум моря, проникающий сквозь ту же дверь.
Разумеется, мне снилась женщина в закрытой машине, и, разумеется, вся горечь этого сна немедленно исчезает после незначительной порции моей собственной химии.
В душе меня настигает тень какого-то старого припадка. Сознание на миг отключается, я ударяюсь головой о стеклянную дверцу. По счастью, удерживаюсь на ногах, вскоре контроль над телом возвращается, и я чувствую, что моя нервная система восстанавливается, как мигающие огоньки на новогодней елке.
Я громко повторяю: завтррра бууудет нновый д-д-день, чтобы удостовериться, что небольшие проблемы с речью остаются. Произношу эту фразу раз шесть или семь подряд, добиваясь нормальной, не прерывистой артикуляции.
Завтра будет новый день.
Я стою под горячей водой, пока не проходит испуг, а потом выхожу из душа, нашариваю пузырек, принимаю одну таблетку, валюсь на кровать, закрыв глаза, и лежу, пока не проходит напряжение, вызванное незавершившимся эпилептическим припадком.
Моя голова снова отказывается переносить всю ту химию, которую требует мое сердце.
Отличный праздник.
Бывший лидер партии запрета (азиатская секция), естественно, возвратившийся в лоно химического братства, чуть было не врезался в одну из тех плавучих лечебниц, где оперируют без лицензии. Дешевая эстетическая хирургия для местных трансвеститов. Имплантации кожи мертвецов на губы, пересадка силиконовых подкладок, позаимствованных на католических кладбищах Гонконга. Более чем омерзительная технология, от которой на Западе, разумеется, отказались много лет назад. Когда я говорю, что мы чуть было не столкнулись, я имею в виду, что видел лица некоторых из этих чудовищ, выбежавших на палубу старого русского корабля. К счастью, в последний момент хозяин выровнял управление и избежал катастрофы. Потом он спустился в салон, где японские клерки с упоением предаются сексу и караоке (последнее — пагубная привычка, от которой японцы должны были бы избавиться уже лет десять назад), итак, хозяин спустился, чтобы сделать нам признание: весь этот маневр был тщательно просчитан на бортовом компьютере, чтобы оживить путешествие. Очень увлекательно, да уж, да уж. Как мне потом объяснили, на этих шикарных яхтах вроде бы устанавливают ту же систему, что и на гигантских судах с экипажем из одного человека. Танкеры последнего поколения, пересекающие полпланеты с единственным человеком на борту. Нечто вроде символического капитана, у которого нет других дел, кроме как посматривать на небо в ожидании чаек. Вообще-то меня не слишком занимают новинки кораблестроения, поэтому я отправляюсь на поиски более интересного занятия; вскоре я останавливаюсь понаблюдать, как парень из Южной Африки дрючит в зад пожилого, знаменитого в прошлом астронавта. Одного из тех, кто услышал в космосе что-то очень похожее на голос, пришедший по чему-то очень похожему на радиоволну. Конечно, я не упускаю возможности спросить, что за херню они слышали там, наверху, и старый астронавт, не переставая пыхтеть, говорит, что это был голос. Он повторяет два раза: это был голос, друг мой, что бы там ни говорили, это был голос. Сидящая на полу женщина снимает накладные ресницы и слушает, как Властелин веры разбивает доказательства старого астронавта. Властелин веры — огромный таиландец в футболке с надписью «Властелин веры». Большой таиландец утверждает, что там, наверху, и здесь, внизу, есть лишь один голос, и голос этот не прячется, и голос этот пошлет всех своих ангелов, которые заставят нас расплатиться за все, что мы сделали, и даже за то, что мы забыли. Конечно, мне показалось, что последнее он произнес, глядя на меня, хотя полной уверенности у меня нет. Полагаю, в конце концов, в доме повешенного каждый чувствует себя палачом. Кстати, я пришел сюда не затем, чтобы что-то продавать: я пришел потому, что меня пригласил благодарный клиент, молодой китайский промышленник, а еще потому, что в последнее время я позволяю таскать себя повсюду, как покойника в урне.
«Белые огоньки», экзотические напитки, кокаин, GРG, танцы на палубе и полная луна.
Конечно же, я заснул, и, конечно же, прошли дни, но я все еще на корабле, в каюте размером с чулан, вместе со мной — девушка-японка, подсевшая на «голубые иголки», молчаливая, нежная и приятная, словно хорошее известие под вечер плохого дня. Тиа — а именно так зовут эту красавицу — рассказывает, что ее отец умер в номере отеля «Ритц» в Париже, как все самоубийцы, про которых рассказывают по телевизору, а затем, одну за другой, вываливает на меня длинный список неприятностей, вечных спутников изломанной химии «голубых иголок». Неприятности, легкие, как тень от потревоженной ветром герани на белой стене. Неприятности, в которых любой человек, подсевший на «иголки», находит странное удовлетворение. Так или иначе, ничего нового. Сладкие будни для привязавшихся к боли. Это было бы очень скучно, если бы моя подруга Тиа не была полностью обнаженной и не настаивала, чтобы мы провели всю ночь, занимаясь любовью, попивая шампанское и глядя на огни в бухте Баттерворт — на паромы, плавучие лечебницы, плавучие казино и плавучие оружейные склады.
Покрывало на постели — горчичного цвета, коврик и занавески красные, а рядом с кроватью стоят свежие цветы. Никаких морских штучек. А это весьма отрадно, потому что, в силу каких-то неясных мне причин, трудно находиться на яхте и не чувствовать себя мудаком. В телевизоре осталась только одна программа: на экране по очереди возникают фотографии всяких незначительных предметов: торшеров, бытовой техники, антенн, стульев, пепельниц…— людей не показывают, так что можно смело смотреть часами.
Тиа только что приняла ванну, и вода еще горячая. Я раздеваюсь и залезаю в воду. Обнаженная Тиа плачет на постели, но это всего лишь искусственный успокаивающий плач. Крокодиловы слезы, сопровождающие истории, которые она придумывает на ходу, — все они печальны, некоторые мне отдаленно знакомы, иные звучат абсурдно. Я знаю, что она все выдумывает, потому что она сама мне так сказала, а еще потому, что почти ни у кого, кому необходимо что-то рассказывать, не найдется столько правдивых историй, и совершенно ясно, что Тиа — не камбоджийская проститутка, а скорее маленькая наследная принцесса.
Скоро Тиа спрашивает, все ли у меня в порядке, — я, вероятно, слишком долго лежу в ванне.
Я, естественно, отвечаю, что да, и салютую ей бокалом шампанского, хоть она на меня и не смотрит, однако на самом деле это неправда — правда в том, что мое тело не ощущает температуры воды, а это всегда плохой признак с точки зрения неврологии.
Тиа продолжает выдумывать нелепые истории, и это наводит меня на мысль, что было бы лучше, если бы люди, привязавшиеся к боли, почаще вспоминали о своих проблемах.
Я открываю кран с горячей водой, регулирую температуру и вижу, как на зеркале оседает пар, но я не чувствую жара, не чувствую воды на коже.
Вскоре Тиа задает тот же вопрос: «Все в порядке?»
На сей раз я не хватаюсь за шампанское и не вру ей.
Нет, боюсь, что нет.
А на верхушке башни, венчающей здание почты, никого нет, и можно спокойно сидеть и разглядывать людей на улице: мусульман, католиков и буддистов, толпящихся вокруг своих мечетей, церквей и храмов, и туристов, толпящихся вокруг верующих, и рикш, передвигающихся медленно, как измученные животные. Весь Пинанг кажется выдумкой, чем-то, что воображаешь себе, стоя здесь, наверху. Чем-то, что исчезает, лишь только ты закроешь глаза.
Определенно, единственная моя вера — это выдержка.
А затем я спускаюсь поесть в одну из забегаловок китайского квартала, и кусочки цыпленка-сате в миндальном соусе имеют привкус славы, и пиво имеет привкус славы, и время — часы, не имеющие никакого значения, поскольку заняться нечем, — тоже имеет привкус славы. Официант приносит только пиво и деньги берет только за пиво и за место. Еду нужно покупать самому в лотках на улице. Почему-то все здесь плохо пахнет, но приятно на вкус.
Климат здесь мягкий, и январь приветлив к растениям и к людям. Я спрашиваю официанта, будет ли так всю зиму, и официант смотрит в небо, но неба не видно, поскольку на тросах, натянутых через улицу, развешаны цветные гирлянды. Потом он отвечает, что худшее уже миновало, и я, само собой, не понимаю, что он имеет в виду. Каждый судит о погоде в зависимости от того, чего сам от нее ожидает, поэтому два человека, глядящие на небо, всегда ждут разных туч. Одни удручены, увидев, что тучи собираются над их домом, другие только и ждут, чтобы тучи задержались над их головами. «Теперь уж больших дождей не будет», — говорит официант, и создается впечатление, что в дожде, в дождливых днях этот человек черпает странное утешение.
По телевизору, что стоит в глубине бара на деревянной тумбе, заставленной цветами, показывают горящую машину; поблизости, на обочине шоссе, прямо на земле сидит семейство. Когда видишь, как пылает что-то твое, невольно представляешь себя внутри. Хочешь не хочешь, а чувствуешь себя одновременно наполовину живым и наполовину мертвым. Кстати, сегодня утром я наткнулся в электронной почте на циркуляр компании: агентов, работающих в азиатском регионе, спрашивают о моем местонахождении, и, конечно же, никто не знает, где меня носит, и обо мне говорят как о покойнике или о ком-то, кто исчез навсегда. Меня встревожила короткая записка о том, что мои обо мне беспокоятся, поскольку я не знаю, ни о ком идет речь, ни о ком конкретно они беспокоятся. Беспрерывные уничтожения памяти в последнее время все дальше уводят меня от них ото всех, кто бы это ни был, — я словно лодка, которая настолько удалилась от берега, что до любого места ей ближе, чем до дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Я нахожу на автостоянке место потемнее, достаю пакетик с коксом, глотаю один «электрошок» и сразу же одну желтенькую, для восстановления баланса. К дверям дискотеки тянется длиннющая очередь малайцев. Мне, разумеется, ждать не нужно — мои друзья-привратники встречают меня одобрительными улыбками, одновременно раздвигая толпу, чтобы освободить для меня проход. Все просто славно. Лучшее средство ощутить идиотское блаженство — это пролезть без очереди.
Я выпиваю бутылку пива и еще раз поздравляю себя с прекрасным днем. Чистым и прекрасным.
Я чувствую себя как убийца, который наконец-то сжег свои резиновые перчатки. Теперь я уверен, что следы, которые могут обнаружиться в моей собственной жизни, не будут моими.
Мертвая музыка от диджеев, недавно вывезенных из Лондона. Мертвая музыка — вот что сейчас нравится молодым. Это называют «мертвая музыка», потому что в сочетании с дериватами морфина она нежно увлекает вас, как усталый гаммельнский флейтист — спящих крыс.
Спящие крысы, но с распахнутыми глазами: у этой новой химии под подушкой спрятаны легкие блестки постоянной эйфории. Намного лучше, чем старое снотворное для коров, от которого детки засыпали за рулем и часто, слишком часто, врезались в светящиеся щиты на автостраде, разбивались в лепешку о рекламу их любимых фильмов.
Парнишка из Куала-Лумпура, ни на чем не настаивая, протягивает мне десяток синих таблеток, Не нужно обладать богатым воображением, чтобы понять, что старый добрый кокаин пробьет дорогу через мягкие «желтенькие», да и через все остальное тоже; так что нет ничего лучше, чем принять пару синих, чтобы с неспешностью довольной сонной крысы приспуститься поближе к земле и уже оттуда начать все заново, снова почувствовать приятное головокружение, снова описать полный круг, снова ощутить страх, который всегда приходит вслед за эйфорией — или, может быть, заняться с кем-нибудь любовью, ненадолго воспользоваться чужим страхом, или, может быть, напиться, или, может быть, спокойно доехать до гостиницы и там улечься спать, в одиночку или с кем-то из друзей, которых я там оставил и которые, возможно, еще там, ждут меня, как ждет солдата невеста.
Еще один день на веселых берегах Малайзии.
Смерть от повторений.
У химической реальности тоже длинные когти.
В веселых дискотеках Пинанга молодежь медленно танцует под свою мертвую музыку, и австралийские регбисты поднимают малайских девушек над головой, словно бокалы с бордо.
Незнакомый друг спрашивает, не хочу ли я зайти пообщаться с его приятелями, и вот я поднимаюсь на второй этаж, нависающий над танцполом, и в одном из номеров встречаю кучу аргентинских бизнесменов, и у них на стеклянном столике есть все: кокс — само собой, и таблетки, и ампулы, и «синие иголки»; кажется, не хватает только моей химии, и все тут знают, кто я такой и что продаю, и денег у них хватило бы на покупку острова, и я с хорошей скидкой (но все равно за хорошую цену) продаю им солидную порцию уничтожения памяти на долгий и на короткий срок, и они спрашивают меня про вчера, но я про вчера ничего не знаю, тогда они спрашивают, чем меня угостить, и я сгребаю со стола часть их ассортимента и еще бутылку «Моэта».
Мы говорим по-испански о Рио-де-ла— Плата, но я не знаю, что они имеют в виду. Одного из них зовут Алехо, и он, кажется, видел меня в одном из клубов Буэнос-Айреса меньше чем в десяти шагах от столика самого Марадоны, и вот Алехо спрашивает меня о жене, и я, разумеется, отвечаю, что жена моя погибла в катастрофе, хотя точно знаю, что это неправда, и аргентинец по-настоящему переживает эту новость, а потом произносит:
— Она была очень красивая женщина.
И я, глядя вниз, на синий коврик под стеклянным столиком, отвечаю:
— Да, так оно и было.
Хотя на самом деле не знаю, о чем говорю.
Я заблудился на холмах Джорджтауна. Устал от взрывной волны амфетаминов. Забыл свою шляпу в публичном доме. Уснул в кино. Поспорил на сто донгов с мальчиком на молу и проиграл. Сколько камней я ни швырял, а так и не сбил ни одной чайки.
А он сбил двух.
Я встретил женщину, которая утверждает, что она твоя мать, и которой, кажется, дьявольски везет.
Я позволил себя обмануть продавцу «синих иголок», но справился с грустью и идиотизмом положения насколько мог хорошо. Меня пригласили на ужин несколько бирманских бизнесменов, но потом один из них врезал мне по морде за какие-то мои слова и еще за то, что я пытался затащить его жену в туалет в одном из центральных ресторанов. Другой бирманец, страшно похожий на кого-то, кого я почти совсем забыл — скорее всего, чей-то четвероюродный брат,—достал нож. Правда, нож ему был ни к чему. Не был он похож на человека, способного убить другого, хотя так вот, на глаз, никогда не скажешь.
Я ушел, не дожидаясь десерта. Уселся рядом с мечетью и послушал молитву. Выпил бутылочку виски, которая лежала у меня в сапоге. Нюхнул полграмма кокаина. И упал на траву в парке напротив библиотеки.
Начался дождь, и шел он довольно долго. Я смотрел на дождь с террасы кафе на Лебху Чулиа. Когда дождь перестал, я вернулся в ирландские бары, где пил пиво и оживленно спорил с фанатом «Ливерпуля». Закинулся тремя «черными камушками», чтобы уравновесить кокаин. После этого стал говорить намного медленнее. Пару часов я провел спокойно, новый всплеск энергии застал меня на танцполе в «Святилище»; клубе для детей миллионеров возле спортивного порта. Разумеется, я не танцевал. Просто стоял молча, смотрел на танцующих. Так же, как до этого смотрел на дождь, а еще раньше — на нож.
Как смотришь на вещи, которые могут — или не могут — тебя убить..
Видимо, пятница, и мой номер в гостинице «Шангри-Ла» идеально убран, чист и пуст. По телевизору показывают фотографию бельгийского убийцы, у него лицо нормального человека. Мужчины убивают женщин, потому что не могут терпеть присутствия реальной женщины в теле женщины, которая им нужна. Бельгийского убийцу содержали в одном из этих лагерей перевоспитания, через которые в наши дни проходят многие: настоящие убийцы и убийцы потенциальные. Мужчины, воспитанные на старой порнографии или на древних религиях, которые приходят в лагерь, чтобы избавиться от убийцы у себя внутри. Мужчины, убивающие женщин. Так написано у них на футболках. Несмотря на то что результаты бывают разные, в целом лагеря перевоспитания доказали свою эффективность. Мужчин, убивающих женщин, много. В прессе это называют «новый вирус». Интернационал феминисток называет это «древний враг».
Рядом с кроватью на электрическом подносе стоит бутылка шампанского. Холодное шампанское с утра, и шум машин в Пинанге, проникающий сквозь открытую дверь на балкон, и шум моря, проникающий сквозь ту же дверь.
Разумеется, мне снилась женщина в закрытой машине, и, разумеется, вся горечь этого сна немедленно исчезает после незначительной порции моей собственной химии.
В душе меня настигает тень какого-то старого припадка. Сознание на миг отключается, я ударяюсь головой о стеклянную дверцу. По счастью, удерживаюсь на ногах, вскоре контроль над телом возвращается, и я чувствую, что моя нервная система восстанавливается, как мигающие огоньки на новогодней елке.
Я громко повторяю: завтррра бууудет нновый д-д-день, чтобы удостовериться, что небольшие проблемы с речью остаются. Произношу эту фразу раз шесть или семь подряд, добиваясь нормальной, не прерывистой артикуляции.
Завтра будет новый день.
Я стою под горячей водой, пока не проходит испуг, а потом выхожу из душа, нашариваю пузырек, принимаю одну таблетку, валюсь на кровать, закрыв глаза, и лежу, пока не проходит напряжение, вызванное незавершившимся эпилептическим припадком.
Моя голова снова отказывается переносить всю ту химию, которую требует мое сердце.
Отличный праздник.
Бывший лидер партии запрета (азиатская секция), естественно, возвратившийся в лоно химического братства, чуть было не врезался в одну из тех плавучих лечебниц, где оперируют без лицензии. Дешевая эстетическая хирургия для местных трансвеститов. Имплантации кожи мертвецов на губы, пересадка силиконовых подкладок, позаимствованных на католических кладбищах Гонконга. Более чем омерзительная технология, от которой на Западе, разумеется, отказались много лет назад. Когда я говорю, что мы чуть было не столкнулись, я имею в виду, что видел лица некоторых из этих чудовищ, выбежавших на палубу старого русского корабля. К счастью, в последний момент хозяин выровнял управление и избежал катастрофы. Потом он спустился в салон, где японские клерки с упоением предаются сексу и караоке (последнее — пагубная привычка, от которой японцы должны были бы избавиться уже лет десять назад), итак, хозяин спустился, чтобы сделать нам признание: весь этот маневр был тщательно просчитан на бортовом компьютере, чтобы оживить путешествие. Очень увлекательно, да уж, да уж. Как мне потом объяснили, на этих шикарных яхтах вроде бы устанавливают ту же систему, что и на гигантских судах с экипажем из одного человека. Танкеры последнего поколения, пересекающие полпланеты с единственным человеком на борту. Нечто вроде символического капитана, у которого нет других дел, кроме как посматривать на небо в ожидании чаек. Вообще-то меня не слишком занимают новинки кораблестроения, поэтому я отправляюсь на поиски более интересного занятия; вскоре я останавливаюсь понаблюдать, как парень из Южной Африки дрючит в зад пожилого, знаменитого в прошлом астронавта. Одного из тех, кто услышал в космосе что-то очень похожее на голос, пришедший по чему-то очень похожему на радиоволну. Конечно, я не упускаю возможности спросить, что за херню они слышали там, наверху, и старый астронавт, не переставая пыхтеть, говорит, что это был голос. Он повторяет два раза: это был голос, друг мой, что бы там ни говорили, это был голос. Сидящая на полу женщина снимает накладные ресницы и слушает, как Властелин веры разбивает доказательства старого астронавта. Властелин веры — огромный таиландец в футболке с надписью «Властелин веры». Большой таиландец утверждает, что там, наверху, и здесь, внизу, есть лишь один голос, и голос этот не прячется, и голос этот пошлет всех своих ангелов, которые заставят нас расплатиться за все, что мы сделали, и даже за то, что мы забыли. Конечно, мне показалось, что последнее он произнес, глядя на меня, хотя полной уверенности у меня нет. Полагаю, в конце концов, в доме повешенного каждый чувствует себя палачом. Кстати, я пришел сюда не затем, чтобы что-то продавать: я пришел потому, что меня пригласил благодарный клиент, молодой китайский промышленник, а еще потому, что в последнее время я позволяю таскать себя повсюду, как покойника в урне.
«Белые огоньки», экзотические напитки, кокаин, GРG, танцы на палубе и полная луна.
Конечно же, я заснул, и, конечно же, прошли дни, но я все еще на корабле, в каюте размером с чулан, вместе со мной — девушка-японка, подсевшая на «голубые иголки», молчаливая, нежная и приятная, словно хорошее известие под вечер плохого дня. Тиа — а именно так зовут эту красавицу — рассказывает, что ее отец умер в номере отеля «Ритц» в Париже, как все самоубийцы, про которых рассказывают по телевизору, а затем, одну за другой, вываливает на меня длинный список неприятностей, вечных спутников изломанной химии «голубых иголок». Неприятности, легкие, как тень от потревоженной ветром герани на белой стене. Неприятности, в которых любой человек, подсевший на «иголки», находит странное удовлетворение. Так или иначе, ничего нового. Сладкие будни для привязавшихся к боли. Это было бы очень скучно, если бы моя подруга Тиа не была полностью обнаженной и не настаивала, чтобы мы провели всю ночь, занимаясь любовью, попивая шампанское и глядя на огни в бухте Баттерворт — на паромы, плавучие лечебницы, плавучие казино и плавучие оружейные склады.
Покрывало на постели — горчичного цвета, коврик и занавески красные, а рядом с кроватью стоят свежие цветы. Никаких морских штучек. А это весьма отрадно, потому что, в силу каких-то неясных мне причин, трудно находиться на яхте и не чувствовать себя мудаком. В телевизоре осталась только одна программа: на экране по очереди возникают фотографии всяких незначительных предметов: торшеров, бытовой техники, антенн, стульев, пепельниц…— людей не показывают, так что можно смело смотреть часами.
Тиа только что приняла ванну, и вода еще горячая. Я раздеваюсь и залезаю в воду. Обнаженная Тиа плачет на постели, но это всего лишь искусственный успокаивающий плач. Крокодиловы слезы, сопровождающие истории, которые она придумывает на ходу, — все они печальны, некоторые мне отдаленно знакомы, иные звучат абсурдно. Я знаю, что она все выдумывает, потому что она сама мне так сказала, а еще потому, что почти ни у кого, кому необходимо что-то рассказывать, не найдется столько правдивых историй, и совершенно ясно, что Тиа — не камбоджийская проститутка, а скорее маленькая наследная принцесса.
Скоро Тиа спрашивает, все ли у меня в порядке, — я, вероятно, слишком долго лежу в ванне.
Я, естественно, отвечаю, что да, и салютую ей бокалом шампанского, хоть она на меня и не смотрит, однако на самом деле это неправда — правда в том, что мое тело не ощущает температуры воды, а это всегда плохой признак с точки зрения неврологии.
Тиа продолжает выдумывать нелепые истории, и это наводит меня на мысль, что было бы лучше, если бы люди, привязавшиеся к боли, почаще вспоминали о своих проблемах.
Я открываю кран с горячей водой, регулирую температуру и вижу, как на зеркале оседает пар, но я не чувствую жара, не чувствую воды на коже.
Вскоре Тиа задает тот же вопрос: «Все в порядке?»
На сей раз я не хватаюсь за шампанское и не вру ей.
Нет, боюсь, что нет.
А на верхушке башни, венчающей здание почты, никого нет, и можно спокойно сидеть и разглядывать людей на улице: мусульман, католиков и буддистов, толпящихся вокруг своих мечетей, церквей и храмов, и туристов, толпящихся вокруг верующих, и рикш, передвигающихся медленно, как измученные животные. Весь Пинанг кажется выдумкой, чем-то, что воображаешь себе, стоя здесь, наверху. Чем-то, что исчезает, лишь только ты закроешь глаза.
Определенно, единственная моя вера — это выдержка.
А затем я спускаюсь поесть в одну из забегаловок китайского квартала, и кусочки цыпленка-сате в миндальном соусе имеют привкус славы, и пиво имеет привкус славы, и время — часы, не имеющие никакого значения, поскольку заняться нечем, — тоже имеет привкус славы. Официант приносит только пиво и деньги берет только за пиво и за место. Еду нужно покупать самому в лотках на улице. Почему-то все здесь плохо пахнет, но приятно на вкус.
Климат здесь мягкий, и январь приветлив к растениям и к людям. Я спрашиваю официанта, будет ли так всю зиму, и официант смотрит в небо, но неба не видно, поскольку на тросах, натянутых через улицу, развешаны цветные гирлянды. Потом он отвечает, что худшее уже миновало, и я, само собой, не понимаю, что он имеет в виду. Каждый судит о погоде в зависимости от того, чего сам от нее ожидает, поэтому два человека, глядящие на небо, всегда ждут разных туч. Одни удручены, увидев, что тучи собираются над их домом, другие только и ждут, чтобы тучи задержались над их головами. «Теперь уж больших дождей не будет», — говорит официант, и создается впечатление, что в дожде, в дождливых днях этот человек черпает странное утешение.
По телевизору, что стоит в глубине бара на деревянной тумбе, заставленной цветами, показывают горящую машину; поблизости, на обочине шоссе, прямо на земле сидит семейство. Когда видишь, как пылает что-то твое, невольно представляешь себя внутри. Хочешь не хочешь, а чувствуешь себя одновременно наполовину живым и наполовину мертвым. Кстати, сегодня утром я наткнулся в электронной почте на циркуляр компании: агентов, работающих в азиатском регионе, спрашивают о моем местонахождении, и, конечно же, никто не знает, где меня носит, и обо мне говорят как о покойнике или о ком-то, кто исчез навсегда. Меня встревожила короткая записка о том, что мои обо мне беспокоятся, поскольку я не знаю, ни о ком идет речь, ни о ком конкретно они беспокоятся. Беспрерывные уничтожения памяти в последнее время все дальше уводят меня от них ото всех, кто бы это ни был, — я словно лодка, которая настолько удалилась от берега, что до любого места ей ближе, чем до дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24