— Валя! — закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. — Водки! Кореша встретил!
Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.
— За козла-хозяина! — сказал он мне, наливая целый стакан. — Чтоб ему с насеста не слезать!
Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным — филармоническим — языком были, как говорится, не в жилу.
«Надо выпить и быстрее винтить отсюда», — мелькнула мысль.
Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.
— Что это? — прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.
— Баклан! — небрежно ухмыльнулся мой кореш. — Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… — угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» — опустилось все внутри.
— Валя! — заорал Васька Крет. — Водки! Праздник сегодня.
Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.
— Ну?… — прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.
(Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, — это как здрасьте.)
— Не каждому фраеру пяточка, — оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. — На, баклан, чтоб должок не заржавел.
Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.
— Ну? — повторил вопрос мой кореш. — Подогрелся?
— Спасибо, — нервно кивнул я, — подогрелся.
— Ну? — опять затянул он свою лебединую песню.
Я что— то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.
Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.
«Ну вот и все, — мелькнуло в извилинах, — как мало я пожил…»
Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.
— Евгеша, — с иронией прогундосил Петя. — Откатываешься?
— Еще как! — завопил я, тут же вспомнив все русские слова.
— Ты что такое? — процедил Васька Крет на Горе. — Пс-сс… отсюда, — сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.
Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.
— Твои друзья?
— Я их в упор никогда не видел! — закричал я, выскакивая из-за стола.
В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.
Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:
— Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.
— Подумаешь, — хмыкнул Горе, — что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!

* * *
— Паренек! — звенел кто-то над ухом. — Ты чего? Времени-то уже!
Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.
— Уже шесть утра! — кричал он, прыгая от радости.
— Чего тебе? — прошептал я, делая попытку подняться с кровати.
Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.
— Вы что, с ума сошли?! — заорал вдруг проснувшийся Левшин. — Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!
— А я чего? — даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. — Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.
— Уроды! — закричал Левшин. — Каких еще трех поросят!
— Вот и я тоже подумал, — играл под дурачка Женек. — Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.
Левшин со стоном зарылся в подушку.
— Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! — зарычал он. — Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!
— Заткнись, понял! — взъерошился Пухарчук.
— Пшел отсюда!
— Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, — повернулся он к Левшину, — чтоб рублик занес, а то сам знаешь…
— За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!
— Посмотрим, — угрожающе прошипел Женек и вышел.
— Ну, как у вас вчера? — прошептал я. — А?
Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:
— Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, — приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. — Ты это нарочно? — спросил он, показывая на мою голову. — Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?
— У вас-то как? — опять спросил я.
Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.
Пухарчук сидел за столом и внимательно следил за тем, как закипает в двухлитровой банке вода. Один за другим пузырьки отделялись от кипятильника, и это зрелище приводило его в восторг.
— Сколько насчитал? — спросил я.
— А, паренек! — рассмеялся Пухарчук. — Считал, считал, а потом со счету сбился. Бутерброд будешь?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Откусить сил не хватит.
Пухарчук смотрел на меня и решался на что-то большое.
— Ладно, — махнул он рукой и достал из тумбочки плоскую бутылочку коньяка.
Я опешил. Женек, оказывается, ото всех… Вот это да!
— Паренек! — рассмеялся он звонко. — Это я в кофе добавляю по две капли, знаешь вкус какой?! А ты мне друг, сейчас я тебе полтинничек налажу. «Вот это я себе друга нашел!» Полтинничек провалился как сквозь землю, в животе разлилось зарево, и сразу же зашевелились челюсти в предвкушении бутерброда «а ля Пухарчук».
— Налетай, — положил он передо мной надкушенную усталую черепаху.
Тесто за ночь хуже не стало — что значит домашнее.
— Я с собой на работу кусочек возьму? — спросил я.
— Какие разговоры, твой бутерброд, делай, что хочешь… можешь после гастролей рассчитаться.
— Как рассчитаться? — не понял я.
— Ну ты же сам сказал, что он рублей на пятьдесят потянет…
— Ха-ха-ха! — развеселился я. — А может и больше.
— Не-е! — подпрыгнул радостно Пухарчук. — Меньше, я уже подсчитал. Ты мне должен двенадцать рублей пятьдесят копеек.
Бутерброд «а ля Пухарчук» застрял в горле. Я понял, что он не шутит.
— Ты это серьезно? — спросил я.
— Сам посчитай… — протянул он мне счет.
— Булка домашняя, — читал я вслух, — один рубль. Масло деревенское натуральное — два рубля. Варенье клубничное — два рубля. Сыр Российский с сырзавода — два пятьдесят. Колбаса сушеная — пять рублей. Итого: двенадцать рублей пятьдесят копеек.
— У тебя цены ресторанные или кооперативные? — мрачно посмотрел я на друга.
— Я по-честному, — опустил глаза Пухарчук.
— Да… кажется, твоя дружба мне слишком дорого обходится…
— Еще… за коньяк, — чуть слышно проговорил Пухарчук. — Два рубля.
— А коньяк с наценкой?
— Без наценки! — завертел головой Пухарчук. — По госцене!
— Ты мне одно скажи, — решил я вывести его на чистую воду. — Ты прикидываешься или меня за дурака принимаешь?
— А что я сделал? — отвернулся к окну Пухарчук. — И Закулисный тоже записывает, кому чего дает, я ведь мог тебе и не давать…
— А что ж ты сразу не сказал? — разъярился я. — Как паучище, заманил в ловушку и кровь из меня сосешь, тоже мне, друг называется. Если хочешь знать, я бы тебе последнее отдал…
— А у тебя и нет ничего, — буркнул Пухарчук.
— Ах так! — подпрыгнул я от таких слов. — А ну давай считать по новой, — гаркнул я, окончательно поняв, что мост доверия и дружбы между нами рухнул бесповоротно.
Мы уселись на развалинах моста и принялись считать.
— Почему так дорого стоит булка? — задал я первый вопрос своему оппоненту. — Пускай она домашняя, в булочной обыкновенная стоит шесть копеек. Сколько в твоем дурацком бутерброде уместится булок?
Мы прикинули на глазок размер домашней булки, которую продают в магазине, и начали считать.
— Шесть булок, — подвел я итог.
— Где ты видишь шесть! — закричал Пухарчук. — А надкушенное место почему не считаешь? Здесь две булки умещаются!
— А может, там и не было ничего? — нахальным голосом заявил я. — Мне столько съесть не под силу, может, ты ночью специально отгрызал от моего противного бутерброда, чтобы мне меньше досталось.
Пухарчук захлопал глазами от такого нахальства.
— Ладно, — сказал я, видя, что он сейчас очнется. — Согласен на полбулки.
— На две! — завопил Пухарчук.
— Булка! — твердо сказал я. — И ни крошки больше!
— Ладненько! — угрожающе пропищал Пухарчук. — Ладненько, пусть будет булка.
И тут до меня дошло, какой я дурак. Отвоевал булку, которая стоит шесть копеек, а то, что впереди варенье, на которое, как я подозревал, он взвинтит цену, масло деревенское, черт знает сколько оно стоит, сыр, колбаса…
— Итого: семь булок по шесть копеек, — подсчитывал зловеще Пухарчук, всем своим видом показывая, какую он делает мне огромную уступку. Будет сорок две копейки. А ручной труд? Это же не хлебозавод! — подскочил с загоревшимися глазками он. — А тесто какое?! Туда кладут и яйца, и масло, и…
— И скармливают таким дуракам, как я, — продолжил я его мысль. — В общем, ты можешь перечислять что хочешь, но на это безвкусное тесто и труд Софьи Михайловны… кидаю семь, ну ладно, восемь копеек… Итого: за булку я тебе должен пятьдесят копеек.
— Одно яйцо стоит десять копеек! — взвыл от такой несправедливости Женек.
— А сколько ты хочешь?
— Восемьдесят!
— А вот этого ты не видел? — показал я ему кое-что.
— Твоя Софья Михайловна случайно не шеф-поваром в «Метрополе» работает? Такую дрянь слепила…
— Ладненько, — мстительно оборвал меня Пухарчук. — Твоя цена?
— Могу набросить еще две копейки! И не больше.
— Хорошо… А вчера: «Какая булочка! Какая булочка!» — пытался вывести меня из терпения Пухарчук. — Я тебе это припомню. Пусть будет пятьдесят две копейки, — записал он в блокнотик. — А масло деревенское во сколько ты тогда оценишь, ведь оно же не из магазина?
— А в деревне сейчас тоже натурального масла нет, — огрызнулся я. — Коров неизвестно чем кормят, лугов не осталось, коровы сена никогда не видели, так что никакой разницы не вижу.
— Как лугов не осталось?! — закричал Пухарчук. — Сам же говорил, что такого масла не ел?
— Говорил. Лучше ел, а хуже нет. Ты посмотри, какое оно желтое, твоя дежурная думала его выбросить, а потом решила скормить тебе.
— Что ты врешь! Желтое самое вкусное!
— Желтое самое противное!
— А что же ты ел тогда, если оно противное?
— Назло тебе!
— Ладненько, — сморщился Пухарчук. — Пусть будет как в магазине. Согласен?
От этого факта я уйти никуда не мог, ясное дело хуже просто не бывает.
— Мы с тобой съели килограмм, — считал Пухарчук.
— Килограмм пополам… рубль семьдесят и пять копеек. Согласен?
— Килограмма не было! — заявил я. — Грамм триста.
— Что?!
После бурных прений сошлись, что масло обошлось мне в девяносто пять копеек, а варенье — в один рубль пятьдесят.
— А теперь — сыр! — сделал ударение Пухарчук на слове «сыр» и повторил его со значением: — Сыр!
— Да — сыр! — собезьянничал я. — Сыр! Сыр! Сыр! и к тому же ворованный с сырзавода! А если я кому-нибудь сообщу, что ты скупаешь ворованное, можешь распрощаться с филармонией, здесь такие воришки не нужны…
Я был зол. Пухарчук не ожидал от меня такой подлянки.
— Я не скупаю ворованного, мне его подарили, — пробормотал он растерянно.
— Это еще хуже, ты знал и молчал, за это знаешь, что бывает?
И тут передо мной отчетливо всплыла мерзкая рожа, которая ухмылялась сквозь прогнившие зубы и цедила:
— За козла-хозяина! Чтоб ему с насеста не слезать!
Меня всего передернуло, надо же такому привидеться.
— Про сыр мы потом поговорим, — ответил дребезжащим голосом Пухарчук. — А колбаса? — закричал он со слезами на глазах. — Сейчас скажешь, что пересохла?
Про колбасу я что-то ничего не мог придумать. Женек бегал по комнате, торжествуя победу. Сейчас он отыграется, колбаса была самой дорогой составной частью этого жуткого бутерброда «а ля Пухарчук».
— Ну? — то и дело поглядывал на меня Пухарчук. — Ну? Это я еще по-дружески, по магазинной цене уступил, а у частника знаешь, сколько стоит?
— Частники сухую колбасу на огородах не выращивают, — старался я сохранить спокойствие и как-нибудь выкрутиться из этого положения.
И, главное, улика была налицо. Пухарчук оторвал от глянцевой поверхности сыра шпалу и положил ее передо мной. Она весила даже больше, чем полкилограмма.
— Черт с тобой, — сдался я. — Давай счет.
Пухарчук с радостным визгом выложил мне информацию:
— Булка — пятьдесят две копейки, масло — девяносто нить, варенье — один рубль пятьдесят копеек, сыр… — тут он запнулся и посмотрел на меня.
— Ворованный, — презрительно сказал я. — За это у нас сам знаешь…
И опять, словно наваждение, появилась перед глазами гнусная рожа.
— Ша! Не гони, баклан! — увидел я на уровне глаз два растопыренных пальца.
— Итого… — донесся до меня голос моего бывшего друга. — С тебя девять рублей девяносто семь копеек. Я сейчас еще три копеечки займу, и ты мне будешь должен ровно десять рублей. И вот здесь распишись.
Он ткнул мне в нос блокнотик, где я с удивлением увидел расчерченные графы, в которых стояли имена Пети, Коли, Левшина, и теперь рядом с ними появилось мое.
— Петя, — читал я вслух. — Два рубля пять копеек, Коля — пятнадцать копеек, Левшин…
Напротив Левшина сначала стояло пятьдесят копеек, потом это было вычеркнуто и исправлено на один рубль. Напротив моей фамилии тоже были вычеркнуты пятьдесят копеек и сейчас громоздилась жирная цифра — десять.
— Это что же? — грозно спросил я его. — Ты тоже долговую яму открыл? Под Закулисного работаешь?
— При чем здесь Закулисный? — покраснел он. — В долг даешь, а попробуй все запомни.
— В общем, так, — поднялся я. — Во сколько мне обошелся твой бутерброд?
— Семь рублей девяносто семь копеек, — тут же выстрелил Пухарчук. — Три копеечки я тебе занимаю, будет восемь рублей, два рубля коньяк — итого: за тобой должок десять рублей.
— Короче! — командирским голосом произнес я. — Плачу тебе только за коньяк и за то, что съел. Мы насчитали всего семь булок. Я съел одну, вот за это тебе и плачу, то есть один рубль и… тринадцать копеек, — подсчитал я на бумажке. — Плюс коньяк два рубля. Твоя дружба мне будет стоить всего три рубля тринадцать копеек. А оставшийся бутерброд «а ля Пухарчук» можешь засунуть себе… Теперь иди и жалуйся Закулисному.
— Мы так не договаривались! — Женек задергал головой, сморщил носик… — Ты его уже надкусил!
— Вот за это тебе и плачу!
— Так нечестно! — показались слезы на его глазах. Куда я его теперь дену? Ну хочешь, без колбасы за пятерочку?
— Я на тебя буду жаловаться, — сказал я. — За то, что ты позоришь Куралесинскую филармонию, вымогаешь продукты и спекулируешь ими. Ты позоришь высокое звание артиста! Сейчас пойду и расскажу все Закулисному.
Я пустил пробный шар и увидел, как перепугался Пухарчук.
— Уже и шуток не понимаешь! — закричал он очень грустно и слишком звонко. — За кого ты меня принимаешь?
— Если честно… то теперь я даже не знаю, за кого тебя принимать. Скорее всего за морозоустойчивого жлоба.
Когда я зашел с завернутым бутербродом к себе в номер, Левшин брился в ванной. Увидев меня, он чуть не порезался.
— Ты это, правда, не нарочно? — спросил он меня, показывая на лоб.
Я посмотрел в зеркало и увидел там ярко-оранжевый рог.
— Можешь считать, — ехидно улыбнулся Витюшка, — что билеты ты сегодня все раскидал. С таким набалдашником можно сделать заделку, не выходя из номера. Рогоносец, — хмыкнул он.
Витюшка приводил себя в хорошее настроение. Я несколько раз спросил у него, что произошло у них вчера, но Левшин, словно не замечая моего вопроса, пытался уйти от реальности в свой привычный мир иллюзий и веселья.
— Ну давай, что у тебя? — развернул он мой обед. — Вот это да! — покачал Витюшка головой. — Вкусно!
— Еще бы, — улыбнулся я и рассказал, во сколько мне чуть не обошелся этот бутерброд.
— Лилипута пупок испортил, — помрачнел Левшин. — И ты таким станешь, особенно не волнуйся… Знаешь, каким классным парнем Пухарчук был, мне всегда деньги занимал, а теперь во всем подражает Закулисному и боится его, боится, чтобы замену не нашли. Это хорошо, Закулисный такой болван, ему до фени, главное, башли идут, а другой давно бы разогнал такого лилипутика, который уже больше самого руководителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26