Сам же Левшин об этом не распространялся. Видов… тому тоже щеголять особенно не в чем. Двое детей, хорошо, что жена шьет ему и рубашки, и брюки. В общем, голытьба одна, а все куда-то дергаются, дергаются…
— Петь, — буркнул я и посмотрел вверх на баскетболистку. — Займи двадцать пять рублей, а то я с собой не взял, а в номер не хочется подниматься.
Девчонка с какой-то ухмылкой посмотрела на меня» потом перевела взгляд на Горе.
«Интересно, Петя будет меня бить? Что же он ей напел перед тем как раскрутить?»
На сером изжеванном лице Пети желваки заходили под скулами, правый бицепс раздулся, и, наверно, мысленно он уже сломал мне переносицу и теперь думал, по какому уху заехать.
— Впрочем, не надо, — сказал я. — Лучше в номер за деньгами поднимусь.
«Так, очень мило. Остались Левшин и Коля, с ними я еще не поссорился, но что же делать с Пухарчуком?» — думал я, выходя из ресторана.
Я плюнул на рубль и пошел мириться с пустыми руками. Женек сидел и разбирал радио. Увидев меня, он стал еще сосредоточенее вгрызаться в него отверткой. Сняв крышку, Пухарчук недоуменно посмотрел на динамик.
— А чего же не работает? — воскликнул он в непомерном удивлении.
Что Женек собирался увидеть там, мне было неведомо.
— Дай-ка посмотрю, — потянулся я, хотя в технике смыслил едва ли больше средневекового схоласта.
Пухарчук протянул было динамик, но вдруг, вспомнив, что он на меня в обиде, быстро отдернул руку.
— Рубль принес? — спросил он, морща носик.
— Женек… ну… ты извини меня… — сказал я нерешительно.
— Булку будешь?… — дрожащим голосом буркнул Женек, отворачиваясь со слезами на глазах к окну.
— С маком? — встрепенулся я, довольный донельзя, что прощен.
— Паренек, с героином! — зазвенел колокольчиком Пухарчук. — Ишь чего захотел… я с маком не ем!
Он швырнул на кровать помиривший нас исковерканный динамик, открыл тумбочку и достал оттуда две огромные половинки сдобной булки, намазанные внутри толстым слоем масла.
— Чай? Компот? — предложил он таким тоном, словно только тем и занимался, что каждый вечер встречал и провожал высоких гостей.
— Чай, — расплылся я.
Через некоторое время мы сидели друг против друга, чинно смаковали булку и запивали ее ароматным трофейным чаем, презентом Софьи Михайловны, дежурной с пятого этажа, основной покровительницы Пухарчука.
— Паренек! — вдруг вскочил Женек. — Чуть не забыл! Варенье же есть! Будешь? Клубничное!
«Еще бы! Клубничное! Только Женек может такое спросить!»
— Что ж, можно, — солидно кивнул я головой. — Давай попробуем, как приготовлено.
Мы намазали поверх масла толстый слой варенья, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
— Сыр же есть! Сыр-р… — неожиданно подавился от волнения Пухарчук. — Российский! Прямо с самого сырзавода принесли! Будешь?
— А дырочки большие? — промычал я с набитым ртом.
— Во-о дырки! — показал кулачок Женек. Поверх варенья мы положили размером с начатую булку по куску сыра, толщиной с большой палец правой ноги.
Я сидел, пытаясь надкусить все содержимое сразу, но челюсти сводила судорога, и приходилось вгрызаться в булку с двух заходов. Женек сиял от счастья, заглядывая мне в рот, и то и дело подливал чайку.
— Сахарку, сахарку, — широким жестом показывал он на сахар.
— Не-е, сахар отбивает аромат, — пыхтел я.
Я видел, что, несмотря на все богатство, Женька еще что-то мучает. У него то загорались глазки, то вдруг он обмякал и начинал дуть на чай.
— Паренек! — вдруг оглушил он меня своим звонким голосом. — Ты что ж молчишь! Чуть не забыл! Колбаса есть! Будешь? Сухая! Так будешь или нет? — вопил Пухарчук, даже расстроившись от сознания своего поступка.
Я подавленно молчал. «Еще бы! И еще бы, и еще!» Теперь совершенно точно могу сказать, что такой утонченной вкуснятины отродясь никто не ел. Для гурманов перечисляю дела трофейные: домашняя, еще теплая, сдобная БУ-У-ЛКА размером с газету и деревенское масло — Софья Михайловна; — клубничное варенье (ой, голова кружится от воспоминаний, на этот бутерброд ушла вся двухлитровая банка) — горничная с седьмого этажа; — сыр Российский, с такими дырками, что голову можно просунуть — трофей от дежурной с их этажа; -и, наконец, небольшой (не буду врать, мог бы сказать, что и котелка), грамм на 800, кусочек сухой колбасы, которую мы разрезали вдоль и, как шпалу, положили на ровную глянцевую поверхность сыра.
Надкушенный бутерброд напоминал огромную усталую черепаху. Теперь уже совершенно исключалась всякая возможность надкусить его так, чтобы все составные части сразу оказались во рту. Это был воистину сложный, нет, наисложнейший бутерброд.
Этот бутерброд, — сказал я, поднося его двумя руками ко рту, — наверно, потянет рублей на пятьдесят. Мне кажется, ему надо дать имя. Ты, Женек, нащупал новую струю в кулинарном искусстве. Я предлагаю назвать его твоим именем.
Пухарчук даже обалдел от такой залипухи.
— Моим именем? — перестал он жевать.
— Да, твоим! — важно сказал я. — Бутерброд «а ля Пухарчук»! Мне кажется, это звучит.
— По-моему, тоже звучит, — нерешительно протянул Женек.
— Еще как! — развеселился я. — Ведь есть же торт «Наполеон», а теперь будет бутерброд «а ля Пухарчук»! Самый дорогой и сложный бутерброд во всем мире! Вот если туда еще добавить черной икорочки вперемежку с красной и нарезать севрюжку…
— Откуда я тебе ее возьму! — обиженно перебил меня Пухарчук.
— Она и не нужна! — отрезал я. — Кому нужна икра из нефти и севрюга, плавающая среди химотходов… Это уже будет не бутерброд «а ля Пухарчук», а совсем другое.
Женек довольно рассмеялся.
— А вкусно, правда? — залез он головой в бутерброд.
— Еще бы! — подчавкнул я.
Мы с Женьком ели этот наисложнейший два дня, а в тот знаменательный день нашей дружбы только к нему подступились. Я упал на кровать Женька, он рухнул рядом, мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.
— Я еще никогда так не ел! — прозвенел он.
— Ты имеешь в виду последние два часа? Теперь я понимаю, как тебе было плохо!
Мы сложили руки на животах и блаженствовали.
— Слушай, — заговорщически прошептал Женек. — Начнутся концерты, займем у Закулисного деньги и пойдем громить книжные магазины. Хочешь? Ты мне теперь друг, я могу тебя взять с собой.
— Договорились, — понизил я голос. — А как мы их будем громить?
— Со мной не пропадешь! — вскричал Женек. — Я знаешь как заведующих кручу! Они передо мной все книги выкладывают, которые блатным оставляют. Захожу, даю пригласительные на наше представление и говорю: «Вы знаете, мы по десять месяцев на гастролях, может, у вас есть для наших маленьких что-нибудь почитать?» А она смотрит на меня… ну, сам понимаешь, — запнулся он, — тащит все, что у нее есть. Некоторые даже дарят.
— Да ты что?!
— А что! У нее этих книжек целый магазин. А лучше пойдем, — оживился он, — в «Детский мир»! Ты знаешь, какие штуковины бывают, может, водяной пистолет попадется… у меня был один, сломался. Слушай, а зоопарк здесь есть? — загорелись глаза у Женька. — Зоопарк люблю, там такие здоровенные слоны! Видел одного слона год назад, я ему почти весь булочный магазин скормил, так жрет… Но мне его почему-то жалко было…
— Я думаю, что бутерброд «а ля Пухарчук» даже слону будет не по плечу, — засомневался я. Женек схватился за живот от смеха.
— Ой, — повернулся он на бок. — Смеяться больно, я думаю, что тоже сожрет не сразу… Кажется, у меня температура повышается.
— Мне кажется, что она у тебя никогда не снижается.
— Уж конечно, — распирало Женька от счастья. — Кстати, хочешь загадку? Сначала спорим, что ты ее не отгадаешь?
— Давай.
— На что?
— Ну… я не знаю, денег у меня все равно нет.
— Я на деньги не спорю. Хочешь на щелчки? Думать десять минут. Каждые десять секунд щелчок, если отгадаешь — ты мне щелчок.
— На щелчки? — обрадовался я, снисходительно посмотрев на его ручонку. — Давай!
— Слушай! — весело рассмеялся Женек, видимо, вспомнив загадку. — Маленький-маленький, глупый-глупый ослик попал в глубокую-глубокую яму. Как ему оттуда выбраться?
— Вот это загадка, — опешил я. — Ты что, ее сам придумал?
— Думай, думай! — закричал Пухарчук. — Ага! Десять секунд прошло! Подставляй лоб!
Я подставил — и тут же пожалел. Даже трудно было представить, что Женек может врезать так больно.
— Ты, парень, сильно бьешь, — почесал я лоб.
— Каждый день тренируюсь! — гордо заявил он мне, довольный похвалой. — С утра встаю и начинаю бить по подушке.
Мне от этой информации легче не стало. За десять минут он мне все мозги повыбивает.
— Думай, думай! — закричал вновь Пухарчук. — Время пошло! Раз, два…
Ровно через десять секунд я заполучил очередную затрещину. Женек бил с какой-то дьявольской оттяжкой, с какой-то припрыжкой.
— Ты меня не кулаком бьешь? — несколько помрачнел я от этой игры.
— Не-е! — зашелся от радости Пухарчук. — Средним пальцем по-морскому!
— Это как по-морскому? — спросил я, выигрывая время на обдумывание, надеясь сразу найти верное решение.
— По-морскому — это берешь два пальца… Эй, паренек! — вдруг оборвал сам себя Пухарчук. — Время!
Бац!
— Ему помогли выбраться! — мрачно, без остановки затараторил я. — Он сам выпрыгнул, он прорыл ход…
Бац!!
— …яма обвалилась, он улетел…
Пухарчук отрицательно махал в разные стороны своей большой плешивой головой и с диким воплем через каждые десять секунд отвешивал мне, по лбу плюхи.
— …ему помогли улететь, он сдох! Наводнение, он сгорел, землетрясение! — вопил я. Бац!!!
— Это был не ослик! — заорал я последнее, что мог придумать.
— А кто ж? — занес удивленно Пухарчук над моим лбом кулачок.
— Это был осел вроде тебя! — не выдержал я, и до меня вдруг дошла вся гнилость этой загадки. — Ты что за условия поставил, тиран?
— Какие условия? — начинала сходить потихоньку радость с его личика.
— Если через несколько… через десять секунд не отгадаю — щелчок. Правильно?
— Правильно.
— Если отгадаю — я тебе один, а если не отгадаю, ты мне сколько их влепишь? А? Ну-ка, посчитай? Шестьдесят — вот сколько! По-твоему, это честно?
— Ну ты же мне тоже задашь загадку, — оправдывался Пухарчук и после небольшой паузы добавил: — если, конечно, отгадаешь эту.
— А если я не знаю никаких загадок?! — свирепел я, почесывая лоб. — А если никогда не отгадаю этой загадки, тогда что? Знаешь, кто ты после этого?
Пухарчук потупил глаза и начал морщить носик. У меня вдруг появилось огромное желание как дать ему по лбу и сказать эдак смачно: «Лилипутище, вот ты кто!» Но я тут же вспомнил, что он признал меня своим другом, почесал лоб, вспомнил, с каким удовольствием он отвешивал мне затрещины, и весело подмигнул ему:
— Нехороший ты, а еще друг называешься.
— Ну… ну хочешь, я скажу тебе ответ, — тихо и миролюбиво произнес Женек.
— Посмотри, что ты со мной сделал, что мне твой ответ — шишку назад вдавит?
Я хотел его посуровей побранить, но носик был уже весь в морщинах, потом я вспомнил Закулисного и посмотрел на надкушенную черепаху.
— Ладно, говори, — вздохнул я. — Черт с тобой. Пухарчук тут же повеселел и прищурился:
— Теперь давай без щелчков, просто отгадай?
— Ты смеешься надо мной? — не выдержал я. — Мне думать нечем, ты мне все мозги повыбивал.
— Ну ладно, скажи, что хоть сдаешься.
— Сдаюсь, — вздохнул я с облегчением. — Только говори быстрее, за что страдал.
— Нет, не так! Скажи, что не знаешь, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой-глубокой ямы!
— Ну, не знаю! Не знаю! — заорал я.
Отгадка была потрясной. Я мог думать над ней до конца своих дней. Если уж я не знаю, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой ямы, то откуда может знать это сам бедолага-ослик. Подумать только!
— Ты это сам придумал? — спросил я удивленно. — Хорошая загадка.
— Это мне дежурная рассказала, только ты ее никому не рассказывай…
— За кого ты меня принимаешь! — ответил я, живо представив, что будет, когда он начнет отвешивать по лбу щелчки тому же Витюшке. Уж тот не постесняется в выражениях, а может, и сам даст по лбу Женьку.
— Завтра на бутерброд забегай, — сказал Пухарчук. Мы расстались.
«Ну что? — думал я. — Вроде бы все нормально. От всех успел получить взбучку, даже от Пухарчука. Работа интересная, вот только бы еще завтра концерт организовать и можно смело сказать, что живу не зря».
Придя в номер, я намочил полотенце, обвязал им голову и уткнулся в телевизор. Не прошло и пяти минут, как ворвался разъяренный Закулисный. Он задыхался от гнева и подпрыгивал на своих кривых коротких ножках.
— Ты что себе позволяешь? — заорал он. — Что, больным прикинулся?
Видимо, он уже понял, что я окончательно созрел как член дружного коллектива и теперь ничем не отличаюсь от других.
— Что себе позволяю? — переспросил я.
— Ты почему лилипута обозвал? И почему лежишь на кровати, когда к тебе директор представления зашел?
— Владимир Федорович, — поднялся я. — Ко мне уже приходили Ирка и Елена Дмитриевна.
— Какая Ирка?! — брызнула пена с его губ. — Подругу себе нашел?! Ты как про мою будущую жену говоришь!
— Ну… извините…
— Что это за «ну»? — подскочил Закулисный, распаляясь все больше и больше, видя, как я все больше и больше ломаюсь. — Так! Запомни! — прорычал он, едва переводя дыхание. — Еще раз повторится, выгоню тут же!
Он грохнул дверью, но шагов по коридору я почему-то не услышал. Через некоторое время дверь резко распахнулась и раздался его рык:
— Посмотрим, как ты завтра спектакли заделаешь! Минуты две я сидел молча, потом выглянул в коридор.
Никого. И лишь после этого разразился таким матом, что с двух сторон моей комнаты тут же забарабанили соседя и прибежала дежурная по этажу.
— Чуть не разбился, — вздохнул я, показывая на свой лоб.
Потом пошел в ванную, включил воду, долго сосредотачивался и минут десять матерился, как революционный боцман, на глазах у которого сломали его любимую свистульку.
Находиться в номере было невозможно. Я сделал себе на голову тонкую марлевую повязку, вышел в коридор и спустился в фойе. Из ресторана несся сумасшедший рок с его продажным ритмом.
Люди входили и выходили, куда-то спешили, опаздывали, суетились. Лишь одному мне некуда было опаздывать и спешить. Я прошел мимо швейцара, администратора и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся и оцепенел.
Он был все тот же и не тот. Я еле узнал его. С ним была связана чуть ли не вся моя жизнь. Все его насмешливо! звали — Писатель.
В литературных кругах в него верили, но никто не хотел ему помочь. В журналах, куда он приносил свои рассказы, редакторы кивали головами и солидно тянули одно и то же: «Неплохо… но нам не подойдет. Это на наше лицо. Попробуйте в другом месте… В другом „месте“ опять все сочувствовали, советовали, и все также это было не их лицо.
Писатель был среднего роста, в небольших карих глазах на круглом добродушном лице всегда веселились чертики, на верхней губе так и остался шрам от ножа, которым его полоснули в кабаке за то, чтобы не болтал лишнего. Родители смотрели на него, как на великое недоразумение. Они хотели видеть сына таким, как все… по разве мог он отказаться от Дороги, которая была единственной отдушиной в его жизни.
Я подошел к Писателю. Он смотрел на меня грустными глазами. Мы никогда не считали себя друзьями, всегда относились друг к другу иронично, но нас с ним связывало одно чувство — неудовлетворение жизнью.
— Привет, — кивнул я ему.
— Привет.
— Писатель? — спросил я насмешливо. — Где-где, а здесь я не ожидал тебя увидеть. Как твой роман?
Я не стал спрашивать, как его дела, я спросил самое главное: как он собирается жить дальше? Три года Писатель летал над своим прошлым, настоящим и будущим. В двадцать четыре года он перестал летать.
— Ничтожество, — слышал он от родителей. — Посмотри на себя. Ни работы, ни друзей, одни алкаши да шлюхи возле тебя.
Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.
Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.
«Что с ним?» — подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.
Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.

* * *
«В ресторан заглянуть, что ли?» — подумалось тоскливо.
Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.
— Ты че-е, фраером на воле заделался? — пошевелил пальцами рук пожилой паренек.
Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.
— Ша! Не гони! — заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26