Мы просто глазам своим не поверили. Наконец я догадался, в чем дело: его палатка лежала в моей багажной сумке, и ее продырявила одна из разболтанных спиц на. заднем колесе. Боже, каких только проклятий мы не посылали в адрес велосипедной техники. Том выл, что он уже по горло сыт и этой жарой, и Францией, и, конечно же, моим обществом. Но это еще не все. Когда он отправился принять душ, я вытащил из сумки свой спальник и обнаружил, что он весь в масле.Вечером, конечно, начался дождь. Том спал в моей палатке, а я остался без спальника. Да еще эта ерунда с колесом… Хорошо хоть ноги не так гудят, как в предыдущие дни. Тут появились еще две туристки и стали ставить палатку. На гравийной площадке это не так просто, они завозились, и Том решил им помочь, тем более, что разговаривать нам все равно было не о чем. Я читал «Ресторан на краю Вселенной», но безо всякого удовольствия. С берега реки донеслась музыка, там начиналась местная дискотека. Такой жуткой музыки я давно не слышал, этого ди-джея стоило поймать и утопить, да было лень вылезать из палатки. Том с девушками все же отправились туда. Проходя мимо, они хохотали, но я сделал вид, что читаю и ничего вокруг не слышу. Хотя под такую музыку читать было невозможно, и немного погодя я решил пойти и посмотреть, что там делается. Полная дрянь. Одна из двух девушек заметила меня и махнула рукой, чтобы я спускался к ним. Я не пошел. Вернулся в палатку, хотя на душе кошки скребли. Ее улыбка напомнила мне об Элен.Том вернулся далеко заполночь и разбудил меня, чтобы радостно сообщить, что я пока веду 2:1 — у него палатка в дырах, а у меня велосипед накрылся и спальник весь в машинном масле. Почему-то это его страшно веселило.— А еще знаешь что, Крис? — услышал я, засыпая. — Я влюбился!На следующий день я оставил в велосипедном магазине девяносто франков за ремонт. Велосипед тоже пришлось оставить до вечера, и остаток дня я провел с книгой. Я закончил «Ресторан» и стал читать «Над пропастью во ржи». «Эта вещь изменит твою жизнь», — говорил про эту книжку Хиппи. Что ж, пора. Том с девушками развлекались как умели: играли во фрисби, гоняли местных собак и так далее. Причем смеялись они не переставая, я чуть от них не свихнулся. Девушки были из Уэльса. Их звали Брин и Менэ. Они путешествовали по Франции автостопом, что, по-моему, для девушек не подходит. Они постоянно переговаривались между собой на валлийском языке, мне это с самого начала не понравилось. Низенькая, Брин, была брюнеткой и болтала без умолку. Я старался не обращать на нее внимания, но она оказалась очень начитанной и все время спрашивала, до какого места я уже дочитал. Ненавижу, когда меня отвлекают от чтения всякими разговорами. Хотя улыбка у нее была и впрямь обворожительная.В шесть я вернулся в город за велосипедом. Он выглядел как новенький! На обратном пути я купил вина, и мы пригласили девушек разделить с нами ужин. А когда вечером за рекой снова завели музыку, мы все вместе отправились вниз.Было очень весело.
23 июля
Здравствуй, Никто.Прошел ровно месяц с тех пор, как я рассталась с Крисом. Но легче не стало. Я не перестаю вспоминать о нем. Странно, что мы ни разу не столкнулись с ним на улице, он ведь совсем недалеко живет. Он словно бы исчез с лица земли. Знаешь, Никто, иногда я чувствовала себе намного более взрослой. И злилась, что он такой неисправимый романтик. А теперь поняла, что именно этого мне больше всего и недостает. Он думал, что если просто обнять меня и приласкать, все тотчас же встанет на свои места. Теперь мне кажется иногда, что он был прав.Сегодня я наконец поговорила с матерью. Разговор получился тяжелый. Отец улетел куда-то со своей группой, а Робби копал огромную ямищу на заднем дворе, потому что вдруг решил, что мы обязаны совершить что-то для защиты окружающей среды, например, выкопать собственный пруд. Комната была залита солнечным светом. Я вызвалась принести для мамы стаканчик шерри, что ее несказанно изумило, впрочем, она согласилась. Себе я взяла апельсиновый сок со льдом. Рано тебе еще спиртное хлестать, головастик ты этакий!Я рассказала ей, что окончательно разошлась с Крисом. Перед ней я не сдерживала ни боли, ни рыданий, я рассказала ей все. Она спокойно меня выслушала. Без обниманий и утешений, она этого просто не умеет. И хорошо, что так. Я не хотела выпускать из рук нить разговора.Я сказала, что не хочу выходить за него замуж или жить с ним, потому что не хочу связывать на всю жизнь ни себя, ни его. В первую очередь я не хочу, чтобы Крис из-за меня пожертвовал университетом. И лучшим способом избежать этого было порвать с ним как можно скорее. Я затвердила свою речь назубок.Мать дала мне высказаться, потихонечку потягивая шерри из рюмки. Потом она еще раз попросила меня подумать о том, чтобы отдать тебя на усыновление, на что я снова ответила решительно: нет, никогда. В тот момент ты топнул ножкой внутри меня. Не сомневаюсь, что ты все слышал. Мать вздохнула и не стала больше распространяться на этот счет, не стала накалять страсти.— Что же ты собираешься предпринять? — Я рассказала ей, что я хочу подать документы в Шеффилд на музыкальное отделение, только дождусь, пока ты немного подрастешь, чтобы тебя можно было записать в университетские ясли. Возможно, мне удастся повторно подать документы в Манчестер, на композицию. Она скривила лицо, показав, что сильно сомневается в осуществимости этих планов. А я не сомневаюсь. Я знаю, что ребенок — еще не конец света. Наоборот, это начало чего-то нового. Еще я сказала, что, когда ты родишься, могу переехать к дедушке — он предложил мне пожить у них. При этих словах у нее глаза полезли на лоб. Она ведь не ходит к ним почти никогда. Наверное, потому, что не очень-то любит свою мать. Или ей неприятно, какой она стала теперь: старуха, одной ногой на том свете, у которой в голове ветер гуляет. Так я думала — и ошибалась. Оказалось, что там было что-то поглубже и посерьезней — намного серьезней.— В том доме ребенку не место, — сказала мать.Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.До этого я уже целую неделю копалась в родительских бумагах в поисках своей метрики и их свидетельства о браке. Я чувствовала себя как вор, забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала одни и те же места, на меня напала какая-то поисковая лихорадка, словно я потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть. Вот почему в этот момент, когда она, такая бледная и нервная, сидела передо мной, продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю свою смелость и спросила напрямик: правда ли, что я родилась до того, как они с отцом поженились. Она закрыла глаза и вздрогнула, словно ее вдруг мороз пробрал. Мы слышали, как Робби поет во дворе, копая свою яму. Должно быть, с него пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой попить водички, плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то в комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.Нет, сказала мама, конечно, нет, они уже два года как были женаты, когда я родилась. Она взяла письмо, лежащее перед ней на столе, и стала обмахиваться им как веером.— Какая жуткая жара! — она откинула волосы со лба.Но я уже почувствовала себя гончей, учуявшей запах кролика, роющей землю всеми четырьмя лапами.— Но какой-то ребенок все-таки был, правда? Иначе почему бабушка так сказала: «Яблоко от яблони недалеко падает»?Я должна была все выяснить, понимаешь, Никто, для тебя, для себя. Я чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.— Если не я, то кто? Где он?Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри я и есть она, так же как ты — это я, так же как она — та самая старуха, что днями напролет смотрит на мир сквозь просвет между шторами, — совершенно спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? — Я терпеливо повторила, что, судя по словам бабушки, я была внебрачным ребенком. Я еще раз повторила бабушкины слова: «порченая кровь». Нелегко было повторять их. «Яблоко от яблони недалеко падает». Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.— Неужели ты думаешь, что я на такое способна? — Ее голос стал резким, дрожал. — Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?Нет. Я уже сама не верила себе. Тогда она не сказала бы: «мерзость». Как можно назвать любовь мерзостью? Если бы она сказала «грех», или «глупость», или «безрассудство», тогда другое дело, но «мерзость»… Я даже спросила, была ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней так сложно разговаривать. Она закрывается и становится абсолютно непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.— Ну скажи хотя бы: ты отца любила, когда выходила за него замуж? — Почему бы ей не ответить хотя бы на это — вместо того, чтобы сидеть вот так, закрыв глаза и обмахиваясь письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела отвечать на мой вопрос. Что это означает — «да» или «нет»? Я вдруг вспомнила, какой она была раньше, когда я была маленькой, особенно на Рождество, после рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми — такой смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел — с гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела, положила руки ему на плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а потом оба они как-то притихли и так нежно друг на друга смотрели, что я смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама, не открывая глаз, вдруг произнесла:— Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а я родилась до брака.Муха на окне затихла. Даже Робби прекратил свое безумное пение во дворе.— Я была, как говорится, «внебрачным ребенком». Зачатая во грехе. И я никогда не прощу этого своей матери.Как я ждала этого разговора!— Я даже отца своего не знаю. Слышала только, что он был танцором в ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.Ее слова просто ошеломили меня. Подойдя к окну, я наблюдала за усердием, с которым Робби выкапывал свою яму. Теперь ему помогал кто-то из друзей. Они сорвали с себя рубашки. Видно было, что скоро их плечи здорово обгорят, они уже заметно покраснели.— Неужели дедушка на самом деле… — это просто не умещалось у меня в голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.— Он женился на маме, когда мне было девять лет. И это, я считаю, был смелый и благородный поступок. В те времена считалось, что если у тебя внебрачный ребенок, то ты просто шлюха. Ребенок был ее позором. Семья отвернулась от нее. Она была отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у тебя не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так начиналась моя жизнь.Значит, она взяла на себя всю вину, весь семейный позор и всю жизнь посвятила тому, чтобы исправить содеянное матерью. Впервые я по-настоящему поняла ее. Поняла, почему для нее всегда так много значило слово «благопристойность», которое она всю жизнь лелеяла, словно бриллиант, это драгоценное наследие прошедшей эпохи. Я была потрясена и сбита с толку, ведь то, что она мне рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что я родилась до брака, или что до меня у мамы был другой ребенок, или еще что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было. И у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.Теперь это не считается позором, как во времена, когда мама была маленькой. Никто не будет обзывать тебя.И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.Брин подарила мне книжку Барри Хайнца, которую только что дочитала. Я сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я просто видел его фотографию в «Звезде». Это был подарок на прощание, потому что мы с Томом уезжали дальше — в Бургундию.— Может быть, встретимся там, — прибавила она. — Я надеюсь.Но я промолчал.Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая фотоаппаратами, причем Том мне все уши прожужжал своей Менэ. К ночи мы нашли стоянку на верхушке горы, продуваемой всеми ветрами. Мы дико замерзли, особенно я, без спальника. Казалось, что цивилизация осталась где-то далеко позади, за тысячу километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил ее «Селедкой на Краю Вселенной».— Ах, Менэ, где же ты, — повторял он. — Жить без тебя не могу.— Ты же вроде не верил в любовь, — напомнил ему я. — Всегда мне говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.— Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.— Да успокойся же ты наконец, — не выдержал я. — От любви этой не больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.В тот миг мне действительно так казалось.
27 июля
Здравствуй, Никто.Сегодня мы с мамой вместе ездили в город. «Элен, я хочу купить тебе что-нибудь приятное», — сказала она. Было жарко, да и ты еще крутился в животе, словно танцуя лимбо, кажется, даже руками размахивал. Мы сначала пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.— Как тебе вот это? — спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.— Замечательно, мам. — Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани одинаковой расцветки. Когда я была маленькой, мама сама шила для меня платьица.— Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье попросторней, чтобы в нем тебе было не так жарко.Можно было бы просто купить платье для беременных. Но это было бы не совсем то, и я это оценила.Потом мы пошли в «Шоколадницу» к Аткинсону, куда мы часто ходили с Крисом. Я немного боялась встретить его там. Я даже не хотела идти. Это отчасти похоже на изгнание духов — посещение таких мест, привыкание к тому, что его рядом нет и не будет. Мы взяли подрумяненных булочек и горячего шоколада со взбитыми сливками.— Мы часто сидели здесь с Крисом, — я сказала это, потому что в этот миг снова почувствовала близость к матери. Когда-то, когда мне было лет восемь, у нас часто случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с отцом и брала меня с собой в город, где мы вместе ходили по магазинам и покупали материал для моих танцевальных костюмов.— Меня это не удивляет, — ответила она. — Недалеко от старой станции было похожее местечко, много лет назад мы с твоим отцом туда частенько захаживали. — Она улыбнулась. — Помню, там играло классное джазовое трио. Мы там часами просиживали, держась за руки и растягивая одну чашечку шоколада до самого вечера.Я вспомнила, как мы с Крисом подключали к моему магнитофону две пары наушников и слушали рок. Иногда он забывался и начинал во весь голос подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она меня не узнала, да и я боялась с ней заговорить, было стыдно вспоминать нашу последнюю встречу. Как я могла так с тобой поступить, милый Никто, это просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке, наверное, у меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей тогда пришлось доверить нам свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как мы с тобой сбежали из клиники. Хотя она и так все видит. Этого уже не скроешь.Мне казалось, что я ее тысячу лет не видела. Я не знала, как представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а я — частью ее секрета. Видимо, она заметила, что я смутилась, и стала увлеченно рассказывать о лошадях, о конюшне, пока не подошел наш автобус. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она сказала: «Утром я получила открытку из Франции. Здорово он время проводит, правда?».Ах, вот он где. Значит, его ничего не волнует? Значит, он вот так просто поехал на каникулы, а о нас забыл?Все перепуталось у меня в голове. Я сама себя не понимала. Мне захотелось убежать ото всех, спрятаться в каморку своих мыслей и в одиночестве попробовать в них разобраться. Весь день пошел насмарку, теплота, которая нарастала между мной и матерью, улетучилась. Я была слишком поглощена собой, чтобы разговаривать. Я не знала, что говорить, неожиданно устав от разговоров, я не могла заставить себя отвечать на ее вопросы. Я понимала, что расстраиваю ее. Мне и самой стало грустно. Я не знала, чем заняться. Мы посидели в саду, а потом она пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с нас хватит. Накануне ночью какой-то пьянчужка с зычным баритоном повалился на мою палатку, так что все колышки повылетали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
23 июля
Здравствуй, Никто.Прошел ровно месяц с тех пор, как я рассталась с Крисом. Но легче не стало. Я не перестаю вспоминать о нем. Странно, что мы ни разу не столкнулись с ним на улице, он ведь совсем недалеко живет. Он словно бы исчез с лица земли. Знаешь, Никто, иногда я чувствовала себе намного более взрослой. И злилась, что он такой неисправимый романтик. А теперь поняла, что именно этого мне больше всего и недостает. Он думал, что если просто обнять меня и приласкать, все тотчас же встанет на свои места. Теперь мне кажется иногда, что он был прав.Сегодня я наконец поговорила с матерью. Разговор получился тяжелый. Отец улетел куда-то со своей группой, а Робби копал огромную ямищу на заднем дворе, потому что вдруг решил, что мы обязаны совершить что-то для защиты окружающей среды, например, выкопать собственный пруд. Комната была залита солнечным светом. Я вызвалась принести для мамы стаканчик шерри, что ее несказанно изумило, впрочем, она согласилась. Себе я взяла апельсиновый сок со льдом. Рано тебе еще спиртное хлестать, головастик ты этакий!Я рассказала ей, что окончательно разошлась с Крисом. Перед ней я не сдерживала ни боли, ни рыданий, я рассказала ей все. Она спокойно меня выслушала. Без обниманий и утешений, она этого просто не умеет. И хорошо, что так. Я не хотела выпускать из рук нить разговора.Я сказала, что не хочу выходить за него замуж или жить с ним, потому что не хочу связывать на всю жизнь ни себя, ни его. В первую очередь я не хочу, чтобы Крис из-за меня пожертвовал университетом. И лучшим способом избежать этого было порвать с ним как можно скорее. Я затвердила свою речь назубок.Мать дала мне высказаться, потихонечку потягивая шерри из рюмки. Потом она еще раз попросила меня подумать о том, чтобы отдать тебя на усыновление, на что я снова ответила решительно: нет, никогда. В тот момент ты топнул ножкой внутри меня. Не сомневаюсь, что ты все слышал. Мать вздохнула и не стала больше распространяться на этот счет, не стала накалять страсти.— Что же ты собираешься предпринять? — Я рассказала ей, что я хочу подать документы в Шеффилд на музыкальное отделение, только дождусь, пока ты немного подрастешь, чтобы тебя можно было записать в университетские ясли. Возможно, мне удастся повторно подать документы в Манчестер, на композицию. Она скривила лицо, показав, что сильно сомневается в осуществимости этих планов. А я не сомневаюсь. Я знаю, что ребенок — еще не конец света. Наоборот, это начало чего-то нового. Еще я сказала, что, когда ты родишься, могу переехать к дедушке — он предложил мне пожить у них. При этих словах у нее глаза полезли на лоб. Она ведь не ходит к ним почти никогда. Наверное, потому, что не очень-то любит свою мать. Или ей неприятно, какой она стала теперь: старуха, одной ногой на том свете, у которой в голове ветер гуляет. Так я думала — и ошибалась. Оказалось, что там было что-то поглубже и посерьезней — намного серьезней.— В том доме ребенку не место, — сказала мать.Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.До этого я уже целую неделю копалась в родительских бумагах в поисках своей метрики и их свидетельства о браке. Я чувствовала себя как вор, забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала одни и те же места, на меня напала какая-то поисковая лихорадка, словно я потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть. Вот почему в этот момент, когда она, такая бледная и нервная, сидела передо мной, продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю свою смелость и спросила напрямик: правда ли, что я родилась до того, как они с отцом поженились. Она закрыла глаза и вздрогнула, словно ее вдруг мороз пробрал. Мы слышали, как Робби поет во дворе, копая свою яму. Должно быть, с него пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой попить водички, плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то в комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.Нет, сказала мама, конечно, нет, они уже два года как были женаты, когда я родилась. Она взяла письмо, лежащее перед ней на столе, и стала обмахиваться им как веером.— Какая жуткая жара! — она откинула волосы со лба.Но я уже почувствовала себя гончей, учуявшей запах кролика, роющей землю всеми четырьмя лапами.— Но какой-то ребенок все-таки был, правда? Иначе почему бабушка так сказала: «Яблоко от яблони недалеко падает»?Я должна была все выяснить, понимаешь, Никто, для тебя, для себя. Я чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.— Если не я, то кто? Где он?Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри я и есть она, так же как ты — это я, так же как она — та самая старуха, что днями напролет смотрит на мир сквозь просвет между шторами, — совершенно спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? — Я терпеливо повторила, что, судя по словам бабушки, я была внебрачным ребенком. Я еще раз повторила бабушкины слова: «порченая кровь». Нелегко было повторять их. «Яблоко от яблони недалеко падает». Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.— Неужели ты думаешь, что я на такое способна? — Ее голос стал резким, дрожал. — Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?Нет. Я уже сама не верила себе. Тогда она не сказала бы: «мерзость». Как можно назвать любовь мерзостью? Если бы она сказала «грех», или «глупость», или «безрассудство», тогда другое дело, но «мерзость»… Я даже спросила, была ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней так сложно разговаривать. Она закрывается и становится абсолютно непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.— Ну скажи хотя бы: ты отца любила, когда выходила за него замуж? — Почему бы ей не ответить хотя бы на это — вместо того, чтобы сидеть вот так, закрыв глаза и обмахиваясь письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела отвечать на мой вопрос. Что это означает — «да» или «нет»? Я вдруг вспомнила, какой она была раньше, когда я была маленькой, особенно на Рождество, после рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми — такой смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел — с гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела, положила руки ему на плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а потом оба они как-то притихли и так нежно друг на друга смотрели, что я смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама, не открывая глаз, вдруг произнесла:— Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а я родилась до брака.Муха на окне затихла. Даже Робби прекратил свое безумное пение во дворе.— Я была, как говорится, «внебрачным ребенком». Зачатая во грехе. И я никогда не прощу этого своей матери.Как я ждала этого разговора!— Я даже отца своего не знаю. Слышала только, что он был танцором в ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.Ее слова просто ошеломили меня. Подойдя к окну, я наблюдала за усердием, с которым Робби выкапывал свою яму. Теперь ему помогал кто-то из друзей. Они сорвали с себя рубашки. Видно было, что скоро их плечи здорово обгорят, они уже заметно покраснели.— Неужели дедушка на самом деле… — это просто не умещалось у меня в голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.— Он женился на маме, когда мне было девять лет. И это, я считаю, был смелый и благородный поступок. В те времена считалось, что если у тебя внебрачный ребенок, то ты просто шлюха. Ребенок был ее позором. Семья отвернулась от нее. Она была отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у тебя не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так начиналась моя жизнь.Значит, она взяла на себя всю вину, весь семейный позор и всю жизнь посвятила тому, чтобы исправить содеянное матерью. Впервые я по-настоящему поняла ее. Поняла, почему для нее всегда так много значило слово «благопристойность», которое она всю жизнь лелеяла, словно бриллиант, это драгоценное наследие прошедшей эпохи. Я была потрясена и сбита с толку, ведь то, что она мне рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что я родилась до брака, или что до меня у мамы был другой ребенок, или еще что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было. И у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.Теперь это не считается позором, как во времена, когда мама была маленькой. Никто не будет обзывать тебя.И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.Брин подарила мне книжку Барри Хайнца, которую только что дочитала. Я сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я просто видел его фотографию в «Звезде». Это был подарок на прощание, потому что мы с Томом уезжали дальше — в Бургундию.— Может быть, встретимся там, — прибавила она. — Я надеюсь.Но я промолчал.Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая фотоаппаратами, причем Том мне все уши прожужжал своей Менэ. К ночи мы нашли стоянку на верхушке горы, продуваемой всеми ветрами. Мы дико замерзли, особенно я, без спальника. Казалось, что цивилизация осталась где-то далеко позади, за тысячу километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил ее «Селедкой на Краю Вселенной».— Ах, Менэ, где же ты, — повторял он. — Жить без тебя не могу.— Ты же вроде не верил в любовь, — напомнил ему я. — Всегда мне говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.— Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.— Да успокойся же ты наконец, — не выдержал я. — От любви этой не больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.В тот миг мне действительно так казалось.
27 июля
Здравствуй, Никто.Сегодня мы с мамой вместе ездили в город. «Элен, я хочу купить тебе что-нибудь приятное», — сказала она. Было жарко, да и ты еще крутился в животе, словно танцуя лимбо, кажется, даже руками размахивал. Мы сначала пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.— Как тебе вот это? — спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.— Замечательно, мам. — Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани одинаковой расцветки. Когда я была маленькой, мама сама шила для меня платьица.— Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье попросторней, чтобы в нем тебе было не так жарко.Можно было бы просто купить платье для беременных. Но это было бы не совсем то, и я это оценила.Потом мы пошли в «Шоколадницу» к Аткинсону, куда мы часто ходили с Крисом. Я немного боялась встретить его там. Я даже не хотела идти. Это отчасти похоже на изгнание духов — посещение таких мест, привыкание к тому, что его рядом нет и не будет. Мы взяли подрумяненных булочек и горячего шоколада со взбитыми сливками.— Мы часто сидели здесь с Крисом, — я сказала это, потому что в этот миг снова почувствовала близость к матери. Когда-то, когда мне было лет восемь, у нас часто случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с отцом и брала меня с собой в город, где мы вместе ходили по магазинам и покупали материал для моих танцевальных костюмов.— Меня это не удивляет, — ответила она. — Недалеко от старой станции было похожее местечко, много лет назад мы с твоим отцом туда частенько захаживали. — Она улыбнулась. — Помню, там играло классное джазовое трио. Мы там часами просиживали, держась за руки и растягивая одну чашечку шоколада до самого вечера.Я вспомнила, как мы с Крисом подключали к моему магнитофону две пары наушников и слушали рок. Иногда он забывался и начинал во весь голос подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она меня не узнала, да и я боялась с ней заговорить, было стыдно вспоминать нашу последнюю встречу. Как я могла так с тобой поступить, милый Никто, это просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке, наверное, у меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей тогда пришлось доверить нам свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как мы с тобой сбежали из клиники. Хотя она и так все видит. Этого уже не скроешь.Мне казалось, что я ее тысячу лет не видела. Я не знала, как представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а я — частью ее секрета. Видимо, она заметила, что я смутилась, и стала увлеченно рассказывать о лошадях, о конюшне, пока не подошел наш автобус. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она сказала: «Утром я получила открытку из Франции. Здорово он время проводит, правда?».Ах, вот он где. Значит, его ничего не волнует? Значит, он вот так просто поехал на каникулы, а о нас забыл?Все перепуталось у меня в голове. Я сама себя не понимала. Мне захотелось убежать ото всех, спрятаться в каморку своих мыслей и в одиночестве попробовать в них разобраться. Весь день пошел насмарку, теплота, которая нарастала между мной и матерью, улетучилась. Я была слишком поглощена собой, чтобы разговаривать. Я не знала, что говорить, неожиданно устав от разговоров, я не могла заставить себя отвечать на ее вопросы. Я понимала, что расстраиваю ее. Мне и самой стало грустно. Я не знала, чем заняться. Мы посидели в саду, а потом она пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с нас хватит. Накануне ночью какой-то пьянчужка с зычным баритоном повалился на мою палатку, так что все колышки повылетали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18