Или несколько версий, если необходимо. В нашем случае речь идет о том, чтобы идентифицировать некоторое число подозреваемых. — Должен признаться, роль детектива начинала мне нравиться. — Надо составить поименный список подходящих кандидатур, внимательно изучить биографию каждого, особенно их деятельность в период существования Третьего рейха. По ходу расследования кого-то придется вычеркнуть из списка, кто-то останется, так что при благоприятном стечении обстоятельств мы сможем найти нужного нам человека и собрать против него улики. Я придумал для вас отличную легенду: будете представляться американцем, пишущим книгу об эволюции немецкой науки при нацистах. Так мы сможем опросить многих подозреваемых, не опасаясь их отказа сотрудничать с нами.
— Очевидно, вы уже наметили первого кандидата.
— Могу предложить кое-что получше, — признался я, не скрывая гордости за свою изобретательность. Важно было убедить Бэкона в обоснованности моих рассуждений. — В обычном делопроизводстве подсудимый считается невиновным, если не будет доказано обратное. Однако мы должны применить противоположную систему. Виновными остаются все до тех пор, пока мы не сможем их полностью оправдать. — Глаза Бэкона округлились. — Не поймите меня превратно, я не предлагаю ничего противоречащего закону. В конце концов, мы не судьи, а всего лишь сыщики. Мы же не хотим навредить кому-то.
— Что ж, прикажете никому не верить?
— За исключением одного человека, — открыл я свой главный козырь. — Он выше добра или зла. Им восхищаются и левые, и правые; его нравственная чистота проверена жизнью. Надеюсь, полученные от него сведения нам существенно помогут, даже станут как бы пробным камнем. Он уже стар и немощен, однако для нашего дела будет очень полезен, в этом я не сомневаюсь…
— Помимо Эйнштейна только один человек отвечает подобной характеристике — Макс Планк. Сколько же ему сейчас лет? Около сотни?
— Ну, не преувеличивайте, лейтенант: восемьдесят восемь.
— И вы думаете, что он согласится нам помочь?
— Не исключено. Должен вас предупредить, однако, что на его долю выпало слишком много горестей за последние годы. Один из сыновей погиб на фронте, другой был приговорен к смертной казни за участие в покушении 20 июля… Ко всему прочему, во время бомбежки его дом в Берлине полностью разрушен.
— Да, знаю…
— Теперь он живет здесь, в Геттингене. Его одолевает серьезный недуг, и, по словам самого Планка, ему на этом свете делать больше нечего.
— А значит, если я вас правильно понял, времени терять нельзя. За работу, профессор! Я отдам распоряжение, чтобы нам организовали встречу.
— Это не совсем удобно, как мне представляется. Лучше, если мы нанесем ему визит в качестве коллег, последователей. Предлагаю следующее: дайте мне день-другой, и я попытаюсь договориться, чтобы он нас принял. Если мне не удастся, тогда подключитесь вы.
Назавтра мы вновь встретились в кабинете Бэкона. Единственным новшеством в нем была покоящаяся на письменном столе папка коричневого цвета с личным делом Планка. Бэкон принялся читать громким голосом:
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА 322-F
ПЛАНК, МАКС
ALSOS 170645
Макс Планк родился i8 апреля 1858 года в городе Киль, земля Гольштейн, в семье юристов и теологов. Поступив в Мюнхенский университет, он вскоре перевелся в Берлин, в Университет имени Фридриха Вильгельма, где и получил основное образование, а в 1889 году — должность профессора. В 1912 году занял одно из двух кресел непременных секретарей Прусской академии наук. В 1913 году стал ректором Берлинского университета. По окончании Первой мировой войны ему поручили руководить Чрезвычайным фондом поддержки немецкой науки, задача которого заключалась в финансировании большинства научных программ страны. С 1930 года являлся президентом Общества кайзера Вильгельма. Лауреат Нобелевской премии в области физики 1915 года за свои работы по теории «абсолютно черного тела».
Планку удалось отыскать новую универсальную константу. Благодаря «постоянной Планка» (обозначаемой буквой К) стало известно, что энергия распространяется не в каких-то неопределенных количествах, а постоянными величинами, целыми кратными h. Эти «пакеты» энергии Планк назвал квантами.
— Уж не вы ли составляли эту служебную записку? — воспользовавшись паузой, отважился спросить я.
Бэкон слегка вздрогнул от неожиданности:.
— Честно говоря, не помню, но по стилю не похоже. Знаю, что терминология не самая верная, однако БСИ поставило задачу отредактировать текст так, чтобы поняли даже военнослужащие.
— Звучит, будто краткая энциклопедия немецкой науки для широкого круга читателей, — сказал я в шутку. — Вы могли бы специализироваться в области популярной литературы.
Бэкон заметно обиделся на мое замечание.
— Продолжайте, лейтенант!
Политические симпатии Планка никогда не были на стороне демократии. Он — один из тех ученых, кто подписал послание общественности в поддержку кайзера во время Первой мировой войны. Позже, несмотря на свою оппозицию демократическим преобразованиям, Планк проявил готовность сотрудничать с только что родившейся Веймарской республикой. (Среди немецких физиков только Эйнштейн открыто выступил в ее поддержку.)
Когда нацисты заполучили власть, перед Планком встал все тот же больной вопрос — следует ли ему активно противодействовать новому правительству? Для него, как и для большинства ученых, наука имела наиглавнейшее значение. К ней нельзя примешивать политику; научные исследования должны продолжаться независимо от политической окраски правящего в стране режима. Именно поэтому Планк даже не задумывался о том, чтобы покинуть Германию, хотя творимый нацистами произвол становился все более очевидным.
На протяжении всего периода существования Третьего рейха Планку приходилось так или иначе уживаться с нацистами, чтобы располагать хоть какой-то независимостью. Однако фюрер и его команда испытывали все большее желание взять под свой личный контроль научную жизнь страны. Планк даже специально встречался с Гитлером, чтобы обсудить возникающие в связи с этим проблемы, хотя их беседа не привела к какому-либо практическому итогу. Пользуясь своим влиянием, он пытался не допустить увольнения многих ученых-евреев в соответствии с «законом о реорганизации государственного аппарата», но без особого успеха. Позиции Планка в Академии наук начали ослабевать, особенно после принятия в ее члены таких приверженцев нацистского режима, как Людвиг Бибербах и Теодор Вален . В 1938 году, в результате прямого вмешательства руководства министерства образования рейха (REM), Валена избирают президентом Академии. Планку к тому времени исполнилось уже восемьдесят лет.
— Сил моих больше нет сидеть в этом холодильнике! — воскликнул я. — Без печки здесь не выжить! А я напоследок хочу вас приятно удивить, лейтенант. Максу фон Лауэ удалось уговорить Планка принять нас ненадолго. В пятницу в полдень.
Пожав ему руку на прощание, я поспешно спустился по лестнице наружу. Потом, уже спокойнее, пошел прочь от этого места, поглядывая на висящие с оконных карнизов сосульки. День стоял серый и морозный, и больше всего на свете мне хотелось выпить стаканчик хорошего подогретого вина.
На часах не было и семи, а уже стемнело, над городом нависла грязно-серая мгла. В тусклом свете уличных фонарей призрачными казались почти безлюдные улицы, по которым Бэкону предстояло добираться до дома, куда его поселили. По вечерам он частенько заходил на пару часов в свой любимый бар, флиртовал там с официанткой Евой, пока не надоедало. Но сегодня лейтенант направился, никуда не сворачивая, к себе на квартиру, решив лечь спать пораньше.
В самом безрадостном настроении поднялся Бэкон по ступенькам лестниц неубранного подъезда. Здесь было даже хуже, чем в нежилой коробке бывшей типографии, где располагался его кабинет; здание подверглось серьезным разрушениям во время бомбежек, но, несмотря на это, в уцелевших квартирах ютились десятки семей. Замешкавшись, обшаривая карманы в поисках ключей от квартиры, лейтенант вдруг столкнулся с молодой женщиной, несущей на руках ребенка. В темноте он не заметил их приближения, погруженный в свои мысли.
— Простите, ради бога, я его не ушиб? — поспешно извинился он, поддерживая женщину под руку.
— Нет, ничего, — прозвучало в ответ. — Даже не проснулся…
— Позвольте, я помогу. — Он проводил женщину по коридору до двери квартиры.
Она с трудом отперла замок, быстро вошла и положила ребенка в кроватку. Бэкон продолжал стоять в дверях и смотреть, будто впервые в жизни видел мать вместе с сыном.
— Спасибо, — повернувшись к нему, сказала женщина и, помолчав, добавила: — Меня зовут Ирена.
— Фрэнк. — Бэкон смущенно пожал протянутую руку. Ирена смотрела ему прямо в глаза.
— Надо идти… Иоганн проснется… — сказала она и закрыла перед ним дверь.
Макс Планк походил на привидение из девятнадцатого столетия, дожившее до современности. Кожа на его лице напоминала пожелтевший пергамент, испещренный письменами морщин, оставленных бременем знаний, невысказанной болью и гневом безысходности. Воспитанный в славные времена империи кайзера Вильгельма, достигший зрелости, когда шла великая война, и состарившийся в период Третьего рейха, Планк, казалось, олицетворял сам дух Германии, неоднократно растоптанный и каждый раз возрождающийся из пепла.
Вопреки всем пророчествам Планк продолжал жить; ему удалось пережить своих сыновей, да и миллионы других немцев, погибших на полях сражений двух мировых войн или в концентрационных лагерях. Несмотря на постигшие его разочарования и горечь потерь, нужду и одиночество, он сохранял душевную твердость, являя соотечественникам один из немногих примеров, вселяющих в них надежду на лучшее будущее. В 1946 году для большинства немцев Планк служил напоминанием о другой Германии — 1ермании разума и науки, которая существовала наряду с Германией жестокости и произвола, той, что в конце концов утратила свое превосходство и уничтожила саму себя.
В Геттингене на Планка смотрели как на сказочную птицу Феникс. Пока он есть, существует и возможность привести в порядок громадное разоренное гнездо немецкой науки. Планк возрождал веру в разум одним своим существованием, простым бессловесным присутствием. Он — капитан, потонувший вместе с кораблем, но все еще способный помочь спасти его, поднять со дна океана.
— Благодарю, что согласились принять нас, — начал я разговор. Планк сидел в широком кресле с отсутствующим видом, закутанный в пледы, как больной ребенок с высокой температурой.
— Говорите громче, он глухой на левое ухо, — предупредила экономка, которая ухаживала за ним круглосуточно.
Мы уселись на стулья, которые захватили с собой из столовой. Рядом с маленькой гостиной располагался кабинет, хотя, очевидно, никакой потребности в нем уже не было. Главенствующее место здесь занимал длинный письменный стол красного дерева, чистый и прибранный, без всяких признаков использования его по назначению, словно приготовленный для отпевания покойника. На комоде стояли многочисленные фотографии в рамках; среди них наверняка был портрет казненного сына Планка. На окнах — плотные льняные занавески, которые не препятствовали дневному свету и в то же время смягчали его, делая безболезненным для слабых глаз хозяина.
Хотя Планк уже давно не выходил из дома, на нем был строгий черный костюм и галстук. Воспитание не позволяло ему встретить нас в домашнем халате. Несмотря на производимое им впечатление одинокого, забытого всеми старика, он был чисто выбрит,, отчего его седые усы резко выделялись и казались птичкой, сидевшей на верхней губе.
— Чем могу быть полезен, господа? — В голосе прозвучали твердые, деловые нотки. — Хотите чего-нибудь выпить? Может быть, кофе? У нас ведь есть кофе, Аделаида?
— Да, господин профессор, — подтвердила та.
— Спасибо. — Бэкон явно нервничал. Его пальцы сжимали блокнот и карандаш с такой силой, что хватило бы расколоть грецкий орех.
Аделаида вышла. Бэкон назвал себя. Нетвердым голосом он поведал Планку, что окончил Принстонский университет, рассказал об Эйнштейне и фон Неймане и о том, как глубоко взволнован возможностью познакомиться с великим ученым.
— Профессор Бэкон пишет монографию о современной немецкой науке, включая период, охватывающий несколько последних лет, — вмешался я. — У него возник ряд вопросов, и он рассчитывает на вашу помощь.
Воцарилось долгое молчание. Нам обоим подумалось, что Планк нас просто не слышал.
— Я давным-давно ничего ни о чем не знаю, — раздался вдруг смешок Планка, потом он чихнул, отчего все его тело сотряслось. — Я — как Сократ… Так что вы хотели?
— Хотя моя работа не носит строго научного характера, профессор, — Бэкон передал мне блокнот и карандаш, знаком попросив делать заметки, — я, тем не менее, применяю в ней научные принципы… Это прежде всего — исследование… Я разрабатываю гипотезу, провожу опыты, проверяю результаты экспериментов, формулирую теоретические выкладки… Только в данном случае теория рассматривает не физические явления, а — как бы это поточнее сказать — человеческие отношения; это — теория истинности некоторых событий, и она не исключает приемов научного исследования…
«Что за галиматью он несет?» — мысленно изумился я, но вопреки моим предположениям увидел, что Планк слушает его с живым интересом.
— Кажется, я вас понимаю, — сказал старый физик, поигрывая краем клетчатого пледа. — Наука чем-то похожа на религию. И та и другая с достаточной последовательностью стремятся к чему-то постоянному. Основная трудность, с которой сталкивается религия, заключается в том, что ее призыв требует преданности души, — Планк улыбнулся, — то есть веры. А в условиях нынешнего всеобщего скептицизма такой призыв не получает отклика.
— Вы полагаете, что наука сможет заменить религию для человеческой души?
— Не для скептически настроенной души, поскольку наука, как и религия, требует веры. Любой, кто серьезно занимался научной работой, знает, что над входом в храм науки начертано: Верую. Нам, ученым, не обойтись без веры. Любой, кто занимается обработкой серии результатов, полученных в ходе экспериментального процесса, словно приближается к осмыслению божественного образа искомой им религии.
Я не знал, что и думать; не понимал, куда клонит Планк, или это Бэкон завел его неизвестно куда своими рассуждениями.
— Вы хотите сказать, что научные гипотезы следует отнести к атрибутам вероисповедания?
— Несомненно! — Глаза Планка сияли, будто слова, слетающие с его высохших губ, вселяли в него новую жизнь. — Умение мыслить само по себе не может содействовать прогрессу. Время от времени организационная система мыслительной деятельности терпит крах, и тогда наступает необходимость использовать другую систему… Сочетание мыслительных качеств и веры является обязательным для достижения успеха…
— Значит ли это, что я должен доверять своей интуиции? — с ошеломленным видом спросил Бэкон. — Что моя вера должна играть доминирующую роль в процессе экспериментирования и упорядочения?
— Наука не в силах в одиночку раскрыть загадочную суть естества по той простой причине, что мы сами являемся частью естества, а потому и тайны, которую хотим раскрыть. — Планк закашлялся, потом продолжил: — Посредством музыки, различных видов искусства мы тоже пытаемся в определенной степени понять или хотя бы отобразить эту тайну. На мой взгляд, чем совершеннее становятся произведения искусства, тем гармоничнее наши отношения с естеством. Наука же в данной сфере служит нам одну из своих величайших служб.
Бэкон помолчал несколько секунд, размышляя. Я же по-прежнему был занят тем, что делал пометки в блокноте.
— Естество не перестает преподносить нам сюрпризы, — наконец осторожно продолжил Бэкон. — Наука помогает нам познавать его, но иногда ее помощи недостаточно… Всегда есть что-то, чему не находится объяснения.
— Да, — согласился Планк. — Мы то и дело сталкиваемся с иррациональным. В противном случае мы бы не смогли верить. Как говаривал мой старый друг Эйнштейн, никто из нас не был бы ученым, если бы не знал, что мир существует на самом деле, но знание это не вытекает ни из одного известного умозаключения. Данное понятие принимается за истину без доказательств и, по сути, является верой! Верой метафизической…
— Правильно ли я понимаю, — перебил Бэкон, — я верю, что есть нечто в окружающем мире, подлежащее изучению; тайна, которую надо раскрыть, — этого достаточно?
— Да, если выбрана соответствующая методология исследования. Если вы верите, что какая-то область действительности нуждается в изучении, руководствуйтесь этой верой на пути к решению проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Очевидно, вы уже наметили первого кандидата.
— Могу предложить кое-что получше, — признался я, не скрывая гордости за свою изобретательность. Важно было убедить Бэкона в обоснованности моих рассуждений. — В обычном делопроизводстве подсудимый считается невиновным, если не будет доказано обратное. Однако мы должны применить противоположную систему. Виновными остаются все до тех пор, пока мы не сможем их полностью оправдать. — Глаза Бэкона округлились. — Не поймите меня превратно, я не предлагаю ничего противоречащего закону. В конце концов, мы не судьи, а всего лишь сыщики. Мы же не хотим навредить кому-то.
— Что ж, прикажете никому не верить?
— За исключением одного человека, — открыл я свой главный козырь. — Он выше добра или зла. Им восхищаются и левые, и правые; его нравственная чистота проверена жизнью. Надеюсь, полученные от него сведения нам существенно помогут, даже станут как бы пробным камнем. Он уже стар и немощен, однако для нашего дела будет очень полезен, в этом я не сомневаюсь…
— Помимо Эйнштейна только один человек отвечает подобной характеристике — Макс Планк. Сколько же ему сейчас лет? Около сотни?
— Ну, не преувеличивайте, лейтенант: восемьдесят восемь.
— И вы думаете, что он согласится нам помочь?
— Не исключено. Должен вас предупредить, однако, что на его долю выпало слишком много горестей за последние годы. Один из сыновей погиб на фронте, другой был приговорен к смертной казни за участие в покушении 20 июля… Ко всему прочему, во время бомбежки его дом в Берлине полностью разрушен.
— Да, знаю…
— Теперь он живет здесь, в Геттингене. Его одолевает серьезный недуг, и, по словам самого Планка, ему на этом свете делать больше нечего.
— А значит, если я вас правильно понял, времени терять нельзя. За работу, профессор! Я отдам распоряжение, чтобы нам организовали встречу.
— Это не совсем удобно, как мне представляется. Лучше, если мы нанесем ему визит в качестве коллег, последователей. Предлагаю следующее: дайте мне день-другой, и я попытаюсь договориться, чтобы он нас принял. Если мне не удастся, тогда подключитесь вы.
Назавтра мы вновь встретились в кабинете Бэкона. Единственным новшеством в нем была покоящаяся на письменном столе папка коричневого цвета с личным делом Планка. Бэкон принялся читать громким голосом:
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА 322-F
ПЛАНК, МАКС
ALSOS 170645
Макс Планк родился i8 апреля 1858 года в городе Киль, земля Гольштейн, в семье юристов и теологов. Поступив в Мюнхенский университет, он вскоре перевелся в Берлин, в Университет имени Фридриха Вильгельма, где и получил основное образование, а в 1889 году — должность профессора. В 1912 году занял одно из двух кресел непременных секретарей Прусской академии наук. В 1913 году стал ректором Берлинского университета. По окончании Первой мировой войны ему поручили руководить Чрезвычайным фондом поддержки немецкой науки, задача которого заключалась в финансировании большинства научных программ страны. С 1930 года являлся президентом Общества кайзера Вильгельма. Лауреат Нобелевской премии в области физики 1915 года за свои работы по теории «абсолютно черного тела».
Планку удалось отыскать новую универсальную константу. Благодаря «постоянной Планка» (обозначаемой буквой К) стало известно, что энергия распространяется не в каких-то неопределенных количествах, а постоянными величинами, целыми кратными h. Эти «пакеты» энергии Планк назвал квантами.
— Уж не вы ли составляли эту служебную записку? — воспользовавшись паузой, отважился спросить я.
Бэкон слегка вздрогнул от неожиданности:.
— Честно говоря, не помню, но по стилю не похоже. Знаю, что терминология не самая верная, однако БСИ поставило задачу отредактировать текст так, чтобы поняли даже военнослужащие.
— Звучит, будто краткая энциклопедия немецкой науки для широкого круга читателей, — сказал я в шутку. — Вы могли бы специализироваться в области популярной литературы.
Бэкон заметно обиделся на мое замечание.
— Продолжайте, лейтенант!
Политические симпатии Планка никогда не были на стороне демократии. Он — один из тех ученых, кто подписал послание общественности в поддержку кайзера во время Первой мировой войны. Позже, несмотря на свою оппозицию демократическим преобразованиям, Планк проявил готовность сотрудничать с только что родившейся Веймарской республикой. (Среди немецких физиков только Эйнштейн открыто выступил в ее поддержку.)
Когда нацисты заполучили власть, перед Планком встал все тот же больной вопрос — следует ли ему активно противодействовать новому правительству? Для него, как и для большинства ученых, наука имела наиглавнейшее значение. К ней нельзя примешивать политику; научные исследования должны продолжаться независимо от политической окраски правящего в стране режима. Именно поэтому Планк даже не задумывался о том, чтобы покинуть Германию, хотя творимый нацистами произвол становился все более очевидным.
На протяжении всего периода существования Третьего рейха Планку приходилось так или иначе уживаться с нацистами, чтобы располагать хоть какой-то независимостью. Однако фюрер и его команда испытывали все большее желание взять под свой личный контроль научную жизнь страны. Планк даже специально встречался с Гитлером, чтобы обсудить возникающие в связи с этим проблемы, хотя их беседа не привела к какому-либо практическому итогу. Пользуясь своим влиянием, он пытался не допустить увольнения многих ученых-евреев в соответствии с «законом о реорганизации государственного аппарата», но без особого успеха. Позиции Планка в Академии наук начали ослабевать, особенно после принятия в ее члены таких приверженцев нацистского режима, как Людвиг Бибербах и Теодор Вален . В 1938 году, в результате прямого вмешательства руководства министерства образования рейха (REM), Валена избирают президентом Академии. Планку к тому времени исполнилось уже восемьдесят лет.
— Сил моих больше нет сидеть в этом холодильнике! — воскликнул я. — Без печки здесь не выжить! А я напоследок хочу вас приятно удивить, лейтенант. Максу фон Лауэ удалось уговорить Планка принять нас ненадолго. В пятницу в полдень.
Пожав ему руку на прощание, я поспешно спустился по лестнице наружу. Потом, уже спокойнее, пошел прочь от этого места, поглядывая на висящие с оконных карнизов сосульки. День стоял серый и морозный, и больше всего на свете мне хотелось выпить стаканчик хорошего подогретого вина.
На часах не было и семи, а уже стемнело, над городом нависла грязно-серая мгла. В тусклом свете уличных фонарей призрачными казались почти безлюдные улицы, по которым Бэкону предстояло добираться до дома, куда его поселили. По вечерам он частенько заходил на пару часов в свой любимый бар, флиртовал там с официанткой Евой, пока не надоедало. Но сегодня лейтенант направился, никуда не сворачивая, к себе на квартиру, решив лечь спать пораньше.
В самом безрадостном настроении поднялся Бэкон по ступенькам лестниц неубранного подъезда. Здесь было даже хуже, чем в нежилой коробке бывшей типографии, где располагался его кабинет; здание подверглось серьезным разрушениям во время бомбежек, но, несмотря на это, в уцелевших квартирах ютились десятки семей. Замешкавшись, обшаривая карманы в поисках ключей от квартиры, лейтенант вдруг столкнулся с молодой женщиной, несущей на руках ребенка. В темноте он не заметил их приближения, погруженный в свои мысли.
— Простите, ради бога, я его не ушиб? — поспешно извинился он, поддерживая женщину под руку.
— Нет, ничего, — прозвучало в ответ. — Даже не проснулся…
— Позвольте, я помогу. — Он проводил женщину по коридору до двери квартиры.
Она с трудом отперла замок, быстро вошла и положила ребенка в кроватку. Бэкон продолжал стоять в дверях и смотреть, будто впервые в жизни видел мать вместе с сыном.
— Спасибо, — повернувшись к нему, сказала женщина и, помолчав, добавила: — Меня зовут Ирена.
— Фрэнк. — Бэкон смущенно пожал протянутую руку. Ирена смотрела ему прямо в глаза.
— Надо идти… Иоганн проснется… — сказала она и закрыла перед ним дверь.
Макс Планк походил на привидение из девятнадцатого столетия, дожившее до современности. Кожа на его лице напоминала пожелтевший пергамент, испещренный письменами морщин, оставленных бременем знаний, невысказанной болью и гневом безысходности. Воспитанный в славные времена империи кайзера Вильгельма, достигший зрелости, когда шла великая война, и состарившийся в период Третьего рейха, Планк, казалось, олицетворял сам дух Германии, неоднократно растоптанный и каждый раз возрождающийся из пепла.
Вопреки всем пророчествам Планк продолжал жить; ему удалось пережить своих сыновей, да и миллионы других немцев, погибших на полях сражений двух мировых войн или в концентрационных лагерях. Несмотря на постигшие его разочарования и горечь потерь, нужду и одиночество, он сохранял душевную твердость, являя соотечественникам один из немногих примеров, вселяющих в них надежду на лучшее будущее. В 1946 году для большинства немцев Планк служил напоминанием о другой Германии — 1ермании разума и науки, которая существовала наряду с Германией жестокости и произвола, той, что в конце концов утратила свое превосходство и уничтожила саму себя.
В Геттингене на Планка смотрели как на сказочную птицу Феникс. Пока он есть, существует и возможность привести в порядок громадное разоренное гнездо немецкой науки. Планк возрождал веру в разум одним своим существованием, простым бессловесным присутствием. Он — капитан, потонувший вместе с кораблем, но все еще способный помочь спасти его, поднять со дна океана.
— Благодарю, что согласились принять нас, — начал я разговор. Планк сидел в широком кресле с отсутствующим видом, закутанный в пледы, как больной ребенок с высокой температурой.
— Говорите громче, он глухой на левое ухо, — предупредила экономка, которая ухаживала за ним круглосуточно.
Мы уселись на стулья, которые захватили с собой из столовой. Рядом с маленькой гостиной располагался кабинет, хотя, очевидно, никакой потребности в нем уже не было. Главенствующее место здесь занимал длинный письменный стол красного дерева, чистый и прибранный, без всяких признаков использования его по назначению, словно приготовленный для отпевания покойника. На комоде стояли многочисленные фотографии в рамках; среди них наверняка был портрет казненного сына Планка. На окнах — плотные льняные занавески, которые не препятствовали дневному свету и в то же время смягчали его, делая безболезненным для слабых глаз хозяина.
Хотя Планк уже давно не выходил из дома, на нем был строгий черный костюм и галстук. Воспитание не позволяло ему встретить нас в домашнем халате. Несмотря на производимое им впечатление одинокого, забытого всеми старика, он был чисто выбрит,, отчего его седые усы резко выделялись и казались птичкой, сидевшей на верхней губе.
— Чем могу быть полезен, господа? — В голосе прозвучали твердые, деловые нотки. — Хотите чего-нибудь выпить? Может быть, кофе? У нас ведь есть кофе, Аделаида?
— Да, господин профессор, — подтвердила та.
— Спасибо. — Бэкон явно нервничал. Его пальцы сжимали блокнот и карандаш с такой силой, что хватило бы расколоть грецкий орех.
Аделаида вышла. Бэкон назвал себя. Нетвердым голосом он поведал Планку, что окончил Принстонский университет, рассказал об Эйнштейне и фон Неймане и о том, как глубоко взволнован возможностью познакомиться с великим ученым.
— Профессор Бэкон пишет монографию о современной немецкой науке, включая период, охватывающий несколько последних лет, — вмешался я. — У него возник ряд вопросов, и он рассчитывает на вашу помощь.
Воцарилось долгое молчание. Нам обоим подумалось, что Планк нас просто не слышал.
— Я давным-давно ничего ни о чем не знаю, — раздался вдруг смешок Планка, потом он чихнул, отчего все его тело сотряслось. — Я — как Сократ… Так что вы хотели?
— Хотя моя работа не носит строго научного характера, профессор, — Бэкон передал мне блокнот и карандаш, знаком попросив делать заметки, — я, тем не менее, применяю в ней научные принципы… Это прежде всего — исследование… Я разрабатываю гипотезу, провожу опыты, проверяю результаты экспериментов, формулирую теоретические выкладки… Только в данном случае теория рассматривает не физические явления, а — как бы это поточнее сказать — человеческие отношения; это — теория истинности некоторых событий, и она не исключает приемов научного исследования…
«Что за галиматью он несет?» — мысленно изумился я, но вопреки моим предположениям увидел, что Планк слушает его с живым интересом.
— Кажется, я вас понимаю, — сказал старый физик, поигрывая краем клетчатого пледа. — Наука чем-то похожа на религию. И та и другая с достаточной последовательностью стремятся к чему-то постоянному. Основная трудность, с которой сталкивается религия, заключается в том, что ее призыв требует преданности души, — Планк улыбнулся, — то есть веры. А в условиях нынешнего всеобщего скептицизма такой призыв не получает отклика.
— Вы полагаете, что наука сможет заменить религию для человеческой души?
— Не для скептически настроенной души, поскольку наука, как и религия, требует веры. Любой, кто серьезно занимался научной работой, знает, что над входом в храм науки начертано: Верую. Нам, ученым, не обойтись без веры. Любой, кто занимается обработкой серии результатов, полученных в ходе экспериментального процесса, словно приближается к осмыслению божественного образа искомой им религии.
Я не знал, что и думать; не понимал, куда клонит Планк, или это Бэкон завел его неизвестно куда своими рассуждениями.
— Вы хотите сказать, что научные гипотезы следует отнести к атрибутам вероисповедания?
— Несомненно! — Глаза Планка сияли, будто слова, слетающие с его высохших губ, вселяли в него новую жизнь. — Умение мыслить само по себе не может содействовать прогрессу. Время от времени организационная система мыслительной деятельности терпит крах, и тогда наступает необходимость использовать другую систему… Сочетание мыслительных качеств и веры является обязательным для достижения успеха…
— Значит ли это, что я должен доверять своей интуиции? — с ошеломленным видом спросил Бэкон. — Что моя вера должна играть доминирующую роль в процессе экспериментирования и упорядочения?
— Наука не в силах в одиночку раскрыть загадочную суть естества по той простой причине, что мы сами являемся частью естества, а потому и тайны, которую хотим раскрыть. — Планк закашлялся, потом продолжил: — Посредством музыки, различных видов искусства мы тоже пытаемся в определенной степени понять или хотя бы отобразить эту тайну. На мой взгляд, чем совершеннее становятся произведения искусства, тем гармоничнее наши отношения с естеством. Наука же в данной сфере служит нам одну из своих величайших служб.
Бэкон помолчал несколько секунд, размышляя. Я же по-прежнему был занят тем, что делал пометки в блокноте.
— Естество не перестает преподносить нам сюрпризы, — наконец осторожно продолжил Бэкон. — Наука помогает нам познавать его, но иногда ее помощи недостаточно… Всегда есть что-то, чему не находится объяснения.
— Да, — согласился Планк. — Мы то и дело сталкиваемся с иррациональным. В противном случае мы бы не смогли верить. Как говаривал мой старый друг Эйнштейн, никто из нас не был бы ученым, если бы не знал, что мир существует на самом деле, но знание это не вытекает ни из одного известного умозаключения. Данное понятие принимается за истину без доказательств и, по сути, является верой! Верой метафизической…
— Правильно ли я понимаю, — перебил Бэкон, — я верю, что есть нечто в окружающем мире, подлежащее изучению; тайна, которую надо раскрыть, — этого достаточно?
— Да, если выбрана соответствующая методология исследования. Если вы верите, что какая-то область действительности нуждается в изучении, руководствуйтесь этой верой на пути к решению проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38