когда мы оказались на окраине города, он неожиданно нырнул в узкий проулок между высокими белыми стенами, заросшими поверху зеленью и кустами буддлеи. Я знал, куда ведет этот путь. Я отпустил Квирка настолько, что, если бы он обернулся, а мне негде было бы укрыться, он с такого расстояния все равно бы не узнал меня. Он ускорил шаг, продолжая поглядывать на небо, которое становилось все более грозным. Собака, сидящая у задней калитки сада, залаяла на него, и он безуспешно попытался ее пнуть. Переулок вилял до тех пор, пока не вывел к некоему подобию беседки, притаившейся под сенью двух буков, с поилкой для лошадей, покрытой лишайником и снабженной древним зеленым насосом. Здесь Квирк остановился, несколько раз качнул рукояткой насоса, нагнулся, набрал пригоршню воды и утолил жажду. Я тоже остановился, смотрел на него, слушал плеск льющейся на камень воды и шепот бриза в листве деревьев. Стало безразлично, увидит он меня или нет; даже если бы он обернулся и узнал меня, это уже не имело значения: мы бы так и шли – он впереди, я за ним, с неослабевающей страстью, но зачем и для чего – не знаю. Однако Квирк не оглянулся, постоял немного под деревьями и возобновил свой путь. Я последовал за ним и остановился там, где останавливался он, нагнулся там, где нагибался он, так же поработал рукояткой насоса, так же набрал пригоршню и сделал глубокий глоток сверхъестественной субстанции с привкусом земли и ржавчины. Надо мной зловеще перешептывались деревья. Я словно был странствующим богомольцем, что остановился у священной рощи. Тут неожиданно полил дождь, я услышал, как он хлещет за спиной, обернулся и увидел, что он несется ко мне стеной по переулку, словно вздымающийся занавес, и вот уже неистовый холодный прозрачный водопад бросился мне в лицо. Квирк перешел в легкий галоп, поднимая воротник куртки. Я услышал, как он выругался. Поспешил за ним. Ничего не имею против дождя: в ливне есть нечто торжествующее. Тяжелые капли колотили по листьям буков и плясали на дороге. Раздался треск, а следом ударил гром, словно в небесах рухнуло нечто гигантское. Квирк пригнул голову с прилипшими редкими волосами и припустил со всех ног из переулка, прыжками лавируя между лужами, словно большая неуклюжая птица. Мы выскочили на площадь. Теперь нас разделяло не более дюжины шагов. Квирк двигался вплотную к монастырской стене, придерживая куртку у горла. Он остановился у моего дома, открыл ключом дверь, прошмыгнул в холл и был таков.Я не удивился. С самого начала что-то подсказывало мне, куда именно лежит наш путь. Казалось таким естественным, что Квирк привел меня прямо домой. Я стоял, дрожа от холода, и думал, что же дальше. Дождь стучал по листве вишневых деревьев; насколько же они терпеливы и стойки. На какой-то миг я представил, что мир сейчас безропотно терпит страшные муки. Я нагнул голову, и дождь принялся хлестать меня по спине. Затем сзади начал приближаться глухой стук копыт: подняв голову и обернувшись, я увидел парнишку верхом на черно-белой неоседланной лошадке. Он ехал через площадь в мою сторону. Поначалу мне удалось различить лишь неясный контур лошади и наездника, настолько плотной была завеса дождя. С тем же успехом незнакомец мог оказаться и фавном, и кентавром, но все же это был мальчик на лошади, в грязной фуфайке, коротких штанах и босиком. Средством передвижения служила унылая кляча с провисшей спиной и раздутым животом. Лошадь доцокала до меня и настороженно покосилась. Несмотря на ливень, паренек мне казался совершенно сухим, словно его защищал от дождя невидимый стеклянный щит. Поравнявшись со мной, наездник натянул веревочные поводья, и лошадь перешла на неровный шаг. Я хотел было заговорить с ним, но не смог, потому что не представлял, о чем. Мальчик то ли улыбнулся, то ли состроил гримасу, значения которой я не понял. У него были изможденное бледное лицо и рыжие волосы. Я обратил внимание на старомодный ремень: в его возрасте я сам носил такой же пояс из красных и белых эластичных полосок с серебряной пряжкой в виде змеи. Я думал, что он заговорит со мной, но он молчал, продолжая то ли улыбаться, то ли гримасничать. Затем щелкнул языком, тронул пятками бока лошади, и они направились в тот переулок, откуда я недавно вышел. Я последовал за ними. Дождь мало-помалу стихал. Я вдыхал лошадиный запах, напоминавший дух мокрой мешковины. Возле боковой калитки сада кляча остановилась, паренек оглянулся, спокойно и безучастно поглядел на меня, опираясь рукой о круп лошади. Что за безмолвное сообщение передали мы тогда друг другу? Я жаждал какого-то знамения. Через мгновение он отвернулся, дернул веревочные поводья, и лошадка двинулась дальше, словно заводная. Так они и ехали по кривому переулку, пока не скрылись из виду. Я навсегда запомнил этого мальчика и его пеструю кобылку, растаявших в пелене летнего дождя.Я осмотрел калитку. Это был, что называется, задний вход, старая деревянная дверца, темная, вся трухлявая. Она держалась на двух больших ржавых петлях, вмурованных в беленую стену, и закрывалась на ржавую задвижку. В детстве я часто приходил из школы домой через эту калитку. Я подергал задвижку. Поначалу она не поддавалась, но я не отступал, и наконец толстый, с мой большой палец, цилиндр заскрипел и повернулся. За калиткой простирались густые заросли ежевики, и пришлось надавить посильнее, чтобы протиснуться. Дождь перестал, и солнце стыдливо показало свой лик. Я притворил за собой калитку и некоторое время стоял, озираясь. Сорняки кое-где достигали высоты плеча. Перепутанные розовые кусты пригнулись, роняя капли, от измятой травы поднимался пар, и листья лопухов размером с лопату сверкали бриллиантами брызг. Влага выманила улиток, и теперь они были повсюду: ползали в траве и покачивались на колючих ветках шиповника. Я направился к дому, его неряшливая задняя стена с явным отчаянием взирала на буйство зелени. Крапива жалила меня, паутина, вся в жемчужных каплях, вуалью ложилась на лицо. Запах умытых дождем сорняков живо напомнил детство. Солнце набирало силу, мокрая рубашка нагревалась на спине. Я чувствовал себя героем старинной саги, который после долгих странствий, уже без шлема, уставший и израненный, вышел на опасную прогалину. Дом следил за мною пустыми неузнающими глазами, не подавая признаков жизни. Я вошел во двор. Повсюду валялись ржавые предметы кухонной утвари: стиральная доска и каток для отжимания белья, старый холодильник с жутковатыми белыми внутренностями напоказ, сковородка с пригоревшим куском чего-то жареного. На все это я смотрел выжидающим взглядом незнакомца, словно видел впервые.Теперь, через забранное решеткой подвальное окно, я разглядел Квирка, вернее его голову, повернутую от меня на четверть оборота. Жуткое зрелище – большая круглая голова на уровне земли, словно его зарыли по шею внутри клетки. Поначалу я не понял, чем он там занят. Он то нагибал голову, то резко выпрямлялся, казалось, будто он ровно и бесстрастно разговаривает, словно читает лекцию или заучивает слова. Тогда я шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что он сидит за столом перед тарелкой с едой и методично работает ножом и вилкой. Теперь солнце припекало шею, а кожу саднило от ожогов крапивы и царапин, полученных в зарослях шиповника, а густой мрак, в котором находился Квирк, казался таким прохладным и манящим. Я двинулся к высокой и узкой задней двери, напоминающей квадратного часового в будке, с наслоениями черной краски и двумя зарешеченными окошками, расположенными так высоко, что, казалось, будто дверь рассматривает меня с подозрением и угрозой. Я попробовал повернуть ручку, и дверь сразу же легко и приветливо распахнулась. Я осторожно шагнул через порог, нетерпеливый и настороженный, словно жена Синей Бороды. И тут же, словно одушевленная, дверь за спиной чуть слышно вздохнула и закрылась.Я очутился на кухне. Будто никогда здесь не бывал. Или бывал, но в другом измерении. Надо ли говорить, что я испытывал странные чувства! Все исказилось. Словно заходишь за кулисы и видишь изнанку декораций: все детали знакомы, но выглядят не так, как должны. Где все мои меловые наброски, моя карта? Меня охватило то особое холодное возбуждение, которое наступает во сне, ему невозможно противиться, и в то же время оно отнимает все силы. Если бы я мог так же красться по жизни, чтобы наблюдать ее с обратной стороны! Дверь в нижнюю буфетную была закрыта, из-за нее слышалось постукивание столового прибора, которым орудовал Квирк. Мягкими шагами я направился в холл. Блеск линолеума мгновенно перенес меня (и сердце ухнуло) на одну сельскую дорогу, в далекий апрель, дождливый ветреный вечер, птицы носятся в воздушных потоках, ярко-голубой клочок неба среди туч сияет на черном асфальте. Вот и холл: засыхающий в медном горшке папоротник, разбитое стекло фрамуги, к вешалке для шляп прислонен все больше похожий на человека велосипед Квирка. Вот лестница, освещенная ярким снопом солнечного света из окна. Я стоял, прислушиваясь, и, казалось, тишина тоже прислушивается ко мне. Ступил на лестницу, ощутил ладонью неприятную клейкость перил, словно предлагавших мне сомнительную близость. Зашел в комнату матери и присел на край кровати. Здесь пахло чем-то сухим, не то, чтобы неприятно; будто что-то созрело, сгнило и превратилось в тончайшую пыль. Белье на кровати оказалось смятым, а подушка хранила впадинку от затылка. В окне виднелись дальние голубые холмы, мерцавшие в промытом воздухе. Долгие минуты я так и сидел, прислушиваясь к малейшим отзвукам дня, словно к отголоскам неведомой битвы, не думая, а лишь чуть прикасаясь мыслью к происходящему, осторожно, словно притрагивался к болезненным краям воспаленной раны.Касс ладила с моей мамой. Это меня всегда удивляло. Между ними установилась некая тайная связь, и я злился, чувствуя себя непосвященным. В чем-то они похожи. То, что у матери было рассеянностью, у Касс превратилось в отстраненность, потерянность. Так работает черная магия смены поколений – развивает, усложняет наследственные черты, превращает особенность в недуг. Касс проводила у постели умирающей целые часы, казалось, не обращая внимания на вонь, грязь, на непроницаемое безмолвие. Они общались без слов. Один раз я даже обнаружил ее спящей на груди матери. Я не стал ее будить. А мама, недобро щурясь, смотрела на меня поверх головы девочки. Касс еще сильнее, чем я, страдала бессонницей. Сон казался ей чем-то вроде перехода к смерти. Даже годовалым ребенком она не смыкала глаз, боялась расслабиться, думая, что не проснется утром. Я заходил к ней в комнату и видел, как она лежит в темноте с широко распахнутыми глазами, сжавшись в комок. Как-то ночью, когда я…Дверь приоткрылась, показалась голова Квирка. Он увидел меня и судорожно сглотнул.– А я слышу, тут шумит кто-то… – Сероватый язык по-змеиному облизнул губы.Я вернулся в холл, уселся на диван, сложил руки на коленях. Наверху копошился Квирк. Я встал, прошел на кухню, потянулся к раковине, налил стакан воды, медленно выпил, передернулся, когда вода потекла по пищеводу. Заглянул в буфетную. На столе оставались следы трапезы Квирка. Как выразительна эта хлебная корка. В холле раздались шаги, Квирк остановился в дверях за моей спиной.– Вы ведь живете здесь, – произнес я. – Верно?Я повернулся к нему, он ухмыльнулся. III Здесь я должен, как всякий летописец, прервать повествование, дабы внести в хронику запись о знаменательном событии. Грядет солнечное затмение. Предсказывают, что Луна полностью закроет Солнце, но не для всех. Не повезет скандинавам, а также нашим заокеанским Антиподам. Но даже на сравнительно узкой полосе, которую опояшет лунный плащ, ожидаются заметные различия. В наших широтах мы вправе ожидать, что солнечный диск закроется примерно на девяносто пять процентов. Однако и другим, особенно попрошайкам с улиц Бенареса, предстоит удовольствие: в полдень там почти на две с половиной минуты воцарится ночь, дольше, чем где-либо на земном шаре. В таких предсказаниях плохо одно – неточность. В наши дни, когда существуют часы, работающие на колебаниях одного-единственного атома, мы вправе ожидать большего, чем «примерно девяносто пять процентов» или «почти на две с половиной минуты», почему такие вещи не измеряются в наносекундах? И все же люди возбуждены до предела. Говорят, десятки тысяч уже в пути, всей толпой спешат они облепить скалистые южные побережья, которые полностью покроет лунная тень. С каким удовольствием разделил бы я их энтузиазм; так хочется во что-то верить, по крайней мере, ожидать чего-то, пусть даже случайного природного явления. Конечно, для меня эти люди – огромный отряд пилигримов из древней легенды, влачащихся по пыльным дорогам с посохами и колокольчиками, архаичные лица светятся желанием и надеждой. Ну а я – циник в камзоле – развалился в проеме окна деревянно-кирпичного трактира на верхнем этаже и лениво плюю гранатовые косточки, стараясь попасть на склоненные головы проходящих мимо странников. Они жаждут знамения, сияния или даже тьмы в небесах, желают убедиться, что все предопределено, что слепой случай не решает ничего. Они бы все отдали за возможность взглянуть на моих привидений. Вот вам истинное знамение, подлинное чудо, и, хотя до сих пор неясно, что именно оно должно знаменовать, у меня уже появились подозрения на сей счет. * * * Так и есть, они все время жили в доме, Квирк и эта девочка. Я скорее сбит с толку, чем возмущен. Как они смогли обмануть мою бдительность? Преследуемый призраками, я всегда был готов к встрече с фантомами, как же я проглядел живых людей? Что ж, возможно, живые мне больше не родня, мои органы чувств не воспринимают их, как раньше. Квирк, разумеется, смущен, что его разоблачили, но, судя по выражению лица, у него это вызывает скорбное веселье. Когда я столкнулся с ним на кухне, он нагло посмотрел мне в глаза, все так же ухмыляясь, и заявил, что им с девочкой положено здесь жить, поскольку он сторож. Я опешил от такого бесстыдства и не нашелся, что сказать. Он как ни в чем не бывало продолжил, что устроил фарс исключительно из нежелания меня побеспокоить; при других обстоятельствах я бы посмеялся. Он даже не сказал, что выселится. Беззаботно посвистывая, неторопливо удалился; немного погодя возник у дверей с велосипедом, как обычно, а потом они вместе с Люси укатили в сумерки, как делали каждый вечер. Позже, когда я уже лежал в постели, услышал, как они осторожно зашли в дом. Эти звуки я, скорее всего, и слышал каждую ночь, но истолковал их неверно. Какими простыми, досадно глупыми становятся вещи, когда им находится объяснение; возможно, мои привидения тоже выйдут из тени, усмехаясь, отвесят поклон и продемонстрируют потайные зеркала и бутафорский дым.Интересно, чем эти двое – я говорю о Квирке и Лили, – чем они занимаются в промежутке между отъездом и ночным возвращением? Лили, скорее всего, отправляется в кино или на дискотеку – тут есть одна неподалеку, полночи воздух в моей спальне сотрясается от тупых ритмов, – ну а Квирк зависает в местном пабе; так и вижу его с пинтой и сигаретой, он подшучивает над барменшей или, подобрав брошенный кем-то журнал, мрачно облизывает взглядом фотографии гологрудых красоток. Я спросил, где они с Лили спят в моем доме; Квирк пожал плечами и с нарочитой неопределенностью заявил, что они-де ложатся, где придется. По-моему, именно девочка время от времени залезает в мамину постель. Не знаю, что и подумать. Пока я никак не дал понять Лили, что раскрыл ее секрет. Что-то мешает сказать ей об этом прямо, некая смутная щепетильность. В нашей ситуации неприменимы правила хорошего тона. Квирк наверняка уже сообщил ей, что их раскусили, однако Лили держится, как прежде, с тем же видом вселенской обиды и скучающей неприязни.Но самое удивительное – как преобразился после внезапного открытия дом, или, по крайней мере, изменилось мое к нему отношение. Чувство резкого отчуждения, переполнившее меня вчера, когда я поймал Квирка, до сих пор живо. Я шагнул через зеркало в иной мир, где все осталось прежним и в то же время полностью изменилось. Неуютное, но, как выяснилось, совсем не лишнее чувство – в конце концов, именно такое отстраненное отношение к вещам я старался, но так и не сумел выработать. Так что на самом деле Квирк и девочка оказали мне большую услугу, и, наверное, я должен сказать им спасибо. Однако хотелось бы иметь более вдохновляющих собратьев по одиночеству. Это неприятно, но, кажется, придется отстаивать свои права. Для начала перестану платить Лили за никчемные услуги по хозяйству, к тому же с каким недовольством она их выполняет. Квирку тоже следует найти полезное применение. Он мог бы стать моим мажордомом; всегда хотел иметь дворецкого, хотя не совсем понимаю, каковы его обязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22