Часа два вам довольно для отдыха?
– Даже меньше.
– Ну и ладно.
Петр Ильич уехал.
– Кем он вам доводится, Софья Аркадьевна? – спросил управдом, отводя в сторону тающие глаза.
– Начальством, – ответила Соня, пряча улыбку.
– Сразу видно-с. Представительная фигура-с!
Соня вошла в подъезд и через минуту была у себя. Опять Москва, но странно, в каждый приезд она кажется не похожей на прежнюю. А может, меняется не город, а наши глаза и ощущения? Ей казалось, что она любит Москву. Вспомнилось раннее утро. Это было давно, она училась в гимназии. Уезжая в Тверь на зимние каникулы, рано встала, чтобы ехать трамваем до вокзала. Зимний воздух был каким-то лиловым. Соня стояла на Арбатской площади у остановки, лержа в руке маленький чемоданчик, казавшийся игрушечным, как и эта небольшая, уютная площадь. И все вокруг было игрушечным: дома, трамваи, люди. Маленький вагончик, в который она вошла, казался ярким и веселым. Прошли годы, глаза впитали многое, но вид только что проснувшейся Арбатской площади в лиловой дымке свежего морозного утра запомнился ярко и выпукло.
У каждого города своя история, памятники старины, о которых знают не только местные жители, но и люди других стран, а иногда и весь мир. Но у Сони, помимо исторических мест, был собственный уголок Москвы, любимый больше общепризнанных, образ которого она носила в сердце, как древние люди священные амулеты. Соня помнила Москву с восьми лет, когда мать привезла ее к своей сестре, преподававшей математику в одной из лучших частных гимназий.
Любовь к чтению приглушила в ней потребность к играм и развлечениям, свойственным детям ее возраста. К окончанию гимназии по своему умственному развитию она оказалась выше многих подруг. Однако с ней не случилось, что часто происходит в таких случаях с молодежью. Она не только не кичилась знаниями, а старалась скрыть их от окружающих. Подруги любили ее за отзывчивость, чуткость и умение говорить правду так, что это никого не обижало. Ее правда не колола глаза.
Когда Соня уставала от чтения, любимым ее занятием было совершать прогулки по Москве. Ей нравилось, что здесь нет ни одной широкой и прямой улицы, в отличие, скажем, от Петербурга и других европейских городов. Она знала по рассказам тетушки, что петербуржцы называли Москву большой деревней, но находила очарование в кривых улочках и зигзагообразных переулках, в маленьких домишках, похожих на флигеля усадеб.
Горбатая Тверская нравилась тем, что была горбатой, не стесняясь, а скорее гордясь горбом. Кузнецкий мост еще не утратил значения, которое имел сто лет назад.
Соня не ездила ни в Париж, ни в Берлин, но была уверена, что, если бы и посетила их, бульвары Москвы не променяла бы на Монпарнас и Тиргартен. Она не могла представить, что может быть милее широких бульваров Садового кольца, напоминающих причесанный лес. А Пречистенский, Тверской, Никитский, словно конь, вставший на дыбы, – Рождественский! Кремль казался каменным изваянием живой истории.
Но это давний сон. То, что сейчас происходило в душе, отстранило ее от всего, что не касалось любви к Лукомскому. Она поняла, что всякая борьба с этим чувством бессмысленна. За время с их первого свидания, когда она не могла произнести ни слова из тех, что собиралась сказать, Соня не пыталась возобновить неполучившегося разговора, который хотела вычеркнуть из памяти. И только сейчас почувствовала, что не может молчать. Нужно сказать ему все. Она грустно улыбнулась, вспомнив первое свидание с Петром. Неужели и сейчас повторится то же? Но сомнения эти ее ничуть не смутили. Сегодня решится все. Лучше смерть, чем такая затянувшаяся неопределенность.
Передохнув после дороги, она быстро собралась и вышла на улицу. Погода поменялась. Мелкие капли дождя смешивались с тающими в воздухе снежинками. Трамваи, облепленные пассажирами, как сахар муравьями, то звеня стеклами, то скрежеща колесами, медленно ползли по рельсам, как бы увозя последние надежды толкущихся на мостовой людей, не сумевших втиснуться в вагон или залезть на площадку. Казалось, их бока похожи на раздувшиеся щеки железного чудовища.
Соня пошла пешком. При других обстоятельствах путь от Чистых прудов до «Метрополя» в такую погоду казался бы нудным и долгим, но она ничего не замечала и двигалась по мокрым скользким тротуарам словно во сне. Вскоре оказалась у вертушечных дверей гостиницы. Обычно в них входят один человек за другим, и не замечаешь, как попадаешь в вестибюль. На этот раз было безлюдно, и ей пришлось одной толкать тяжелую дверь.
Предъявив фронтовое удостоверение, дававшее право пройти к Лукомскому по пропуску, выданному дежурным без предварительного телефонного звонка, Соня, узнав номер комнаты, в которой остановился Петр, поднялась на лифте, действующем на сей раз исправно, на четвертый этаж.
В номере Лукомского
У выхода из лифта Соня встретила молодую женщину с заплаканными глазами, теребившую в руках влажный носовой платочек. Увидев ее, та отвернулась. Соня вздрогнула от неожиданности. Плачущая женщина на фоне поблекшей роскоши гостиницы, переполненной торопливо проходящими фигурами военных, молодых и старых, седых и безусых, но одинаково деловых. Одно с другим не гармонировало. Смущенная, как бы выбитая из колеи, она подошла к двери номера, занимаемого Лукомским, и постучала. Дверь мягко открылась, и Соня увидела еще одну женщину, но не с заплаканными, а веселыми глазами.
– Вы к Петру Ильичу? – спросила она ласково и добродушно. – Он вас ждет. Раздевайтесь, пожалуйста. Дайте я помогу. Ваше пальто промокло. Погода ужасная. Вот вешалка. Повесим, чтобы быстрее высохло. Батарея у самой вешалки. – С этими словами она дотронулась до горячей трубы и тотчас отдернула руку. – Ну и топят сегодня. Балуют наших военных, – засмеялась она. – Они привыкли на фронте к холоду, и на месте администрации я бы так их не баловала.
– Даша! Что за пропаганду ты там разводишь! – послышался из соседней комнаты смеющийся голос Петра Ильича.
Волнение Сони достигло предельного накала, после которого наступает спокойствие. Когда при входе в комнату к ней кинулся мальчуган лет четырех и радостно захлопал в ладоши, крича: «Тетя пришла! Тетя пришла!», Соня, не узнавая собственного голоса, машинально произнесла:
– Какой славный карапуз!
Лукомский поднялся навстречу.
– Знакомьтесь – моя жена Даша. А это – Соня, – сказал он жене, – о ней я рассказывал…
– Много хорошего, – закончила за него Даша и крепко, по-мужски, пожала ей руку, заглянув в большие глаза, порывисто обняла и поцеловала.
– Вы, Соня, не только моего малыша покорили, но и суровую Дашу, – сказал Лукомский.
– Почему суровую? – засмеялась женщина.
– Потому что в политуправлении тебя все боятся.
– Не слушайте его, Соня. Впрочем, за этот год вы его видели больше, чем я: он не может обойтись без шуточек. Это хорошо, но давайте пить чай.
– Я уже пила, – проговорила Соня голосом, который опять показался ей чужим, и даже не столько чужим, сколько противным.
Она чувствовала себя, словно случилось что-то страшное, ошеломляющее, никем и никогда не предвиденное, но не с ней, а с кем-то другим. Вспомнилась женщина с заплаканными глазами: «Это случилось с ней, она плакала, а не я. Я пришла к Лукомскому по служебному делу и скоро уйду».
– Соня, присаживайтесь, расскажите, как и что. До сих пор не могу вспомнить без смеха вашего домоуправа. Ну и типчик!
Соня чувствовала: надо улыбнуться, иначе крах, – но не могла. Сделалось страшно, словно застряла в огромном болоте и нет людей, не стоит взывать о помощи, все равно никто не отзовется, остается – ждать гибели.
К ней подошел малыш и забавно протянул руки, прося посадить на тюлени. Соня почувствовала, будто болото внезапно высохло. Она подняла ребенка с такой женской радостью, словно мать, нашедшая потерянного сына. Эта сцена была так забавна, что Лукомский и Даша залились хохотом.
– Соня, милая, вы волшебница! – проговорила Даша. – Наш Сережка ни к кому не ласкается.
– А ты ревнуешь? – стараясь быть серьезным, спросил Петр Ильич.
– Ревную, ревную, – ответила Даша, смеясь, – но что я могу поделать, если Сережа так полюбил Соню. С любовью нельзя шутить.
– Да, да, с любовью нельзя шутить, – улыбнулась Соня, чувствуя, что снова входит в свой голос, и он не кажется ей чужим.
Будто искусные руки неизвестного мастера дотронулись до ее испорченного механизма, что-то подкрутили, и он ожил. Она без натяжек отвечала на вопросы, могла говорить сама, словно ничего не произошло. Казалось, все, что она испытала за это время, – наваждение, и это случилось с той незнакомкой, у которой были заплаканы глаза, а Соня все приняла на свой счет, а теперь опомнилась и осознала, что чужое горе произвело на нее такое сильное впечатление и она приняла его за собственное. В этом не было ничего удивительного, она знала по опыту, иногда чужая беда может так потрясти душу и доставить такую боль, при которой забываешь, где твое, а где чужое.
За столом разговор зашел о том, почему Даше не хочется работать в одной воинской части с мужем. Лукомский подтрунивал, что, должно быть, он ей надоел и она хочет от него отдохнуть. Даша, понимая, что это обычные шутки, начала объяснять Соне свои соображения.
– Фронт есть фронт. Нельзя впутывать в него семейную жизнь, во-первых, это смешно, а во-вторых, крайне неудобно.
– А в-третьих? – спросил Лукомский.
– В-третьих, – засмеялась Даша, – хочу, чтобы ты отдохнул от меня.
– Слышите, Соня, как она все переворачивает.
– А я без тебя скучаю, – раздался голос Сережи.
– Тогда поступим так: ты останешься со мной, а мама поедет одна.
– Тогда я буду скучать без мамы.
– Вот видите, – вмешалась в разговор Соня, – вам надо быть вместе.
– Не я, – воскликнул Лукомский, – а Даша не хочет работать не только в одной части, но даже на одном фронте.
– Неправда! – перебила Даша. – Фронт не имеет значения. Я говорю только о воинской части.
Вдруг Соня, сама того не желая, обратилась к Лукомскому голосом, которым говорят в служебных кабинетах:
– Петр Ильич, чуть не забыла о главном: я пришла к вам с просьбой оформить мой перевод в другую часть.
Лукомский посмотрел на Соню и понял то, о чем смутно догадывался, но не придавал никакого значения. Лицо его побледнело, как у человека, нечаянно причинившего боль тому, кого ценит и уважает, может быть, больше всех.
Сережа опрокинул чашку с чаем, которая вдребезги разбилась. Даша занялась уборкой, не обращая внимания ни на слова Сони, ни на загадочное молчание мужа.
А Петр не говорил ни слова. Соня начала волноваться. Наконец он произнес:
– Это надо хорошенько обдумать. Потерять такого товарища тяжело.
– Тетя Соня, – раздался голос Сережи, – это я нечаянно.
– Что нечаянно? – спросила Соня как во сне.
– Разбил чашку. Я никогда ничего не разбивал, правда, мама?
Путешествие вне времени и пространства
Блестящие военные победы, как и крупные поражения, рождают бесчисленное множество томов, в которых стратеги нанизывают на одну нить анализы удачных действий полководцев, а на другую – их ошибки и просчеты. Роковое для Наполеона опоздание генерала Груши породило, насколько помнится, более двух тысяч томов, в которых исследователи вели споры, как повернулись бы события, если бы он вовремя занял позиции, указанные Бонапартом.
Недаром малоизученный русский философ Константин Леонтьев сравнивал жизнь государств с жизнью простых людей. Разве у человека не бывает тех же побед, поражений и потрясений, описаниями которых наполнены исторические труды от Геродота и до наших дней?
Одно из потрясений, которые возрождают или губят жизнь государств и людей, выпало на долю Сони. Но если катастрофы государств изучают все мыслящие люди, то в обсуждении личных катастроф ничем не прославившихся людей никто не принимает участия по причине, что они никому не известны. Пострадавшим самим приходится анализировать свои ошибки и просчеты.
В таком положении оказалась и Соня, но рана была слишком свежа… Она шла как в тумане по мокрым скользким улицам, ни о чем не думая. Очнулась в зале ожидания Павелецкого вокзала.
Обычно человека приводит в себя свежий воздух. С Соней случилось обратное. Она пришла в себя в душном зале, переполненном людьми, гудевшем от шума толпы и выкриков дежурных. Слышался плач детей, визг открывавшихся и закрывавшихся дверей, словно пытавшихся бороться с духотою.
Очнувшись, увидела себя примостившейся на краю деревянной скамейки с высокой спинкой. Она не помнила, что это место ей уступил какой-то парень в солдатской шинели. Когда он протянул ей жестяную кружку с водой, посмотрела на него удивленно.
– Вода чистая, из-под крана.
– Почему вы думаете, что я хочу пить? – вырвался у нее невольный вопрос.
– В такой духоте кому не захочется…
Соня почувствовала, что ей хочется есть. У Лукомского до завтрака не дотронулась, а дома даже чаю не выпила. Она невольно остановила взгляд на полевой сумке солдата, из которой выглядывала краюха хлеба, похожая на маленького щенка.
Заметив это, солдат открыл сумку, отломил ломоть черного хлеба и протянул Соне, сказав полушутливо:
– Где вода – там и еда. Ножа нет, приходится руками. – Он хотел добавить, что они у него вроде бы не грязные, но не решился, только улыбнулся. Лицо словно осветилось лучом далекого солнца.
Соня ела хлеб без смущения, с удовольствием запивая водой из кружки.
– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул солдат. – Недаром мой дед говорил: хлеб и вода – лучшая еда!
– Большое спасибо, – сказала Соня, и ей показалось, что она знакома с ним с детства.
– Вы не тверяк? – спросила она, вспомнив родной город.
– Нет, я издалече… Из села Льгово, за Иркутском.
Соня хотела встать, но, почувствовав слабость, опустилась на скамейку.
Солдат взял жестяную кружку и сказал: «Я сейчас» – и исчез, а через минуту явился с водой.
– Вода водой, – сказал он, – но на какой поезд вам надо? Я помогу.
– Не на поезд, – смущенно ответила Соня, – мне домой, на Чистые пруды.
Солдат не удивился. Он понял ее состояние, а о поезде спросил для порядка.
– Тем лучше, – сказал он деловито. – Извозчика я достану, у вокзала их много, и довезу вас до дома.
– А ваш поезд? – спросила Соня.
– Мой отправляется завтра.
Соня облегченно вздохнула. Ей не хотелось, чтобы из-за нее он опоздал к своему составу.
Солдат осторожно взял ее под руку и, медленно пробиваясь через толпу пассажиров, повел к выходу. У самых дверей его обжег злобный взгляд. На него смотрел худой парень. Длинный потрепанный шарф туго сжимал его жилистую немытую шею.
– Что глазеешь? – грубо крикнул он, хотя солдат и не видел его. – Думаешь, у меня нет? Ишь, подцепил кралю. – И вытянул из бокового кармана пиджака пачку керенок. – Десять сороковок хватит? На водку дам отдельно. – И показал на Соню. – Уступишь?
Солдат, одной рукой поддерживая Соню, другой так крепко дернул кончик шарфа, что его владелец пошатнулся, керенки рассыпались по грязному полу. Взвизгнула какая-то женщина, а незнакомый мужчина пробасил: «Туда тебе и дорога». Остальные, скосив глаза, проходили мимо. Соня все слышала, молчала, но сердце ее колотилось, как птица, попавшая в клетку.
Солдат быстро нашел извозчика, усадил Соню и, сев рядом, сказал:
– Провожу вас до дома.
Ехали молча. Соня вспомнила безобразную сцену на вокзале. «Боже мой, – подумала она, – какая грязь, и все это нам придется убирать».
– Да, – услышала она голос солдата, – уборка предстоит большая.
Тут она поняла, что произнесла это вслух.
Возвращение вдвоем
От Павелецкого вокзала до Чистых прудов расстояние немалое. Старенький извозчик жаловался, что лошадей нечем кормить, и вяло погонял тощую лошадку. Он знал, что она все равно не ускорит бега.
Андрюша Луговинов рассказал Соне, что после окончания гимназии в Иркутске пошел добровольцем в Красную армию, был два раза ранен, а сейчас, после контузии, получил месячный отпуск и едет к матери. Отец геолог, убит белыми в первые дни Советской власти. В армии Андрей вступил в партию. Потом рассказал, при каких обстоятельствах обратил на нее внимание. Усталая, еле держащаяся на ногах, она искала глазами свободное место. На его слова «Садитесь, пожалуйста» не обратила внимания. Он понял, что она ничего не слышит и не видит. Взял ее за руку и усадил на свое место, принес воды. Он понял: с ней творится неладное и ее нельзя оставлять одну.
– Я видел многое на фронте – и чудовищную жестокость, и сверхъестественное самопожертвование. Меня ничем не удивишь. Но когда заметил вас, сделалось страшно от вашей беспомощности. Вы выделялись из толпы, не были ее составной частью, объединенной и скрепленной одним страстным желанием как можно скорее впихнуться в вагон. Я не знал, почему и как вы попали на вокзал, но в одном был уверен – вам не нужен никакой поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Даже меньше.
– Ну и ладно.
Петр Ильич уехал.
– Кем он вам доводится, Софья Аркадьевна? – спросил управдом, отводя в сторону тающие глаза.
– Начальством, – ответила Соня, пряча улыбку.
– Сразу видно-с. Представительная фигура-с!
Соня вошла в подъезд и через минуту была у себя. Опять Москва, но странно, в каждый приезд она кажется не похожей на прежнюю. А может, меняется не город, а наши глаза и ощущения? Ей казалось, что она любит Москву. Вспомнилось раннее утро. Это было давно, она училась в гимназии. Уезжая в Тверь на зимние каникулы, рано встала, чтобы ехать трамваем до вокзала. Зимний воздух был каким-то лиловым. Соня стояла на Арбатской площади у остановки, лержа в руке маленький чемоданчик, казавшийся игрушечным, как и эта небольшая, уютная площадь. И все вокруг было игрушечным: дома, трамваи, люди. Маленький вагончик, в который она вошла, казался ярким и веселым. Прошли годы, глаза впитали многое, но вид только что проснувшейся Арбатской площади в лиловой дымке свежего морозного утра запомнился ярко и выпукло.
У каждого города своя история, памятники старины, о которых знают не только местные жители, но и люди других стран, а иногда и весь мир. Но у Сони, помимо исторических мест, был собственный уголок Москвы, любимый больше общепризнанных, образ которого она носила в сердце, как древние люди священные амулеты. Соня помнила Москву с восьми лет, когда мать привезла ее к своей сестре, преподававшей математику в одной из лучших частных гимназий.
Любовь к чтению приглушила в ней потребность к играм и развлечениям, свойственным детям ее возраста. К окончанию гимназии по своему умственному развитию она оказалась выше многих подруг. Однако с ней не случилось, что часто происходит в таких случаях с молодежью. Она не только не кичилась знаниями, а старалась скрыть их от окружающих. Подруги любили ее за отзывчивость, чуткость и умение говорить правду так, что это никого не обижало. Ее правда не колола глаза.
Когда Соня уставала от чтения, любимым ее занятием было совершать прогулки по Москве. Ей нравилось, что здесь нет ни одной широкой и прямой улицы, в отличие, скажем, от Петербурга и других европейских городов. Она знала по рассказам тетушки, что петербуржцы называли Москву большой деревней, но находила очарование в кривых улочках и зигзагообразных переулках, в маленьких домишках, похожих на флигеля усадеб.
Горбатая Тверская нравилась тем, что была горбатой, не стесняясь, а скорее гордясь горбом. Кузнецкий мост еще не утратил значения, которое имел сто лет назад.
Соня не ездила ни в Париж, ни в Берлин, но была уверена, что, если бы и посетила их, бульвары Москвы не променяла бы на Монпарнас и Тиргартен. Она не могла представить, что может быть милее широких бульваров Садового кольца, напоминающих причесанный лес. А Пречистенский, Тверской, Никитский, словно конь, вставший на дыбы, – Рождественский! Кремль казался каменным изваянием живой истории.
Но это давний сон. То, что сейчас происходило в душе, отстранило ее от всего, что не касалось любви к Лукомскому. Она поняла, что всякая борьба с этим чувством бессмысленна. За время с их первого свидания, когда она не могла произнести ни слова из тех, что собиралась сказать, Соня не пыталась возобновить неполучившегося разговора, который хотела вычеркнуть из памяти. И только сейчас почувствовала, что не может молчать. Нужно сказать ему все. Она грустно улыбнулась, вспомнив первое свидание с Петром. Неужели и сейчас повторится то же? Но сомнения эти ее ничуть не смутили. Сегодня решится все. Лучше смерть, чем такая затянувшаяся неопределенность.
Передохнув после дороги, она быстро собралась и вышла на улицу. Погода поменялась. Мелкие капли дождя смешивались с тающими в воздухе снежинками. Трамваи, облепленные пассажирами, как сахар муравьями, то звеня стеклами, то скрежеща колесами, медленно ползли по рельсам, как бы увозя последние надежды толкущихся на мостовой людей, не сумевших втиснуться в вагон или залезть на площадку. Казалось, их бока похожи на раздувшиеся щеки железного чудовища.
Соня пошла пешком. При других обстоятельствах путь от Чистых прудов до «Метрополя» в такую погоду казался бы нудным и долгим, но она ничего не замечала и двигалась по мокрым скользким тротуарам словно во сне. Вскоре оказалась у вертушечных дверей гостиницы. Обычно в них входят один человек за другим, и не замечаешь, как попадаешь в вестибюль. На этот раз было безлюдно, и ей пришлось одной толкать тяжелую дверь.
Предъявив фронтовое удостоверение, дававшее право пройти к Лукомскому по пропуску, выданному дежурным без предварительного телефонного звонка, Соня, узнав номер комнаты, в которой остановился Петр, поднялась на лифте, действующем на сей раз исправно, на четвертый этаж.
В номере Лукомского
У выхода из лифта Соня встретила молодую женщину с заплаканными глазами, теребившую в руках влажный носовой платочек. Увидев ее, та отвернулась. Соня вздрогнула от неожиданности. Плачущая женщина на фоне поблекшей роскоши гостиницы, переполненной торопливо проходящими фигурами военных, молодых и старых, седых и безусых, но одинаково деловых. Одно с другим не гармонировало. Смущенная, как бы выбитая из колеи, она подошла к двери номера, занимаемого Лукомским, и постучала. Дверь мягко открылась, и Соня увидела еще одну женщину, но не с заплаканными, а веселыми глазами.
– Вы к Петру Ильичу? – спросила она ласково и добродушно. – Он вас ждет. Раздевайтесь, пожалуйста. Дайте я помогу. Ваше пальто промокло. Погода ужасная. Вот вешалка. Повесим, чтобы быстрее высохло. Батарея у самой вешалки. – С этими словами она дотронулась до горячей трубы и тотчас отдернула руку. – Ну и топят сегодня. Балуют наших военных, – засмеялась она. – Они привыкли на фронте к холоду, и на месте администрации я бы так их не баловала.
– Даша! Что за пропаганду ты там разводишь! – послышался из соседней комнаты смеющийся голос Петра Ильича.
Волнение Сони достигло предельного накала, после которого наступает спокойствие. Когда при входе в комнату к ней кинулся мальчуган лет четырех и радостно захлопал в ладоши, крича: «Тетя пришла! Тетя пришла!», Соня, не узнавая собственного голоса, машинально произнесла:
– Какой славный карапуз!
Лукомский поднялся навстречу.
– Знакомьтесь – моя жена Даша. А это – Соня, – сказал он жене, – о ней я рассказывал…
– Много хорошего, – закончила за него Даша и крепко, по-мужски, пожала ей руку, заглянув в большие глаза, порывисто обняла и поцеловала.
– Вы, Соня, не только моего малыша покорили, но и суровую Дашу, – сказал Лукомский.
– Почему суровую? – засмеялась женщина.
– Потому что в политуправлении тебя все боятся.
– Не слушайте его, Соня. Впрочем, за этот год вы его видели больше, чем я: он не может обойтись без шуточек. Это хорошо, но давайте пить чай.
– Я уже пила, – проговорила Соня голосом, который опять показался ей чужим, и даже не столько чужим, сколько противным.
Она чувствовала себя, словно случилось что-то страшное, ошеломляющее, никем и никогда не предвиденное, но не с ней, а с кем-то другим. Вспомнилась женщина с заплаканными глазами: «Это случилось с ней, она плакала, а не я. Я пришла к Лукомскому по служебному делу и скоро уйду».
– Соня, присаживайтесь, расскажите, как и что. До сих пор не могу вспомнить без смеха вашего домоуправа. Ну и типчик!
Соня чувствовала: надо улыбнуться, иначе крах, – но не могла. Сделалось страшно, словно застряла в огромном болоте и нет людей, не стоит взывать о помощи, все равно никто не отзовется, остается – ждать гибели.
К ней подошел малыш и забавно протянул руки, прося посадить на тюлени. Соня почувствовала, будто болото внезапно высохло. Она подняла ребенка с такой женской радостью, словно мать, нашедшая потерянного сына. Эта сцена была так забавна, что Лукомский и Даша залились хохотом.
– Соня, милая, вы волшебница! – проговорила Даша. – Наш Сережка ни к кому не ласкается.
– А ты ревнуешь? – стараясь быть серьезным, спросил Петр Ильич.
– Ревную, ревную, – ответила Даша, смеясь, – но что я могу поделать, если Сережа так полюбил Соню. С любовью нельзя шутить.
– Да, да, с любовью нельзя шутить, – улыбнулась Соня, чувствуя, что снова входит в свой голос, и он не кажется ей чужим.
Будто искусные руки неизвестного мастера дотронулись до ее испорченного механизма, что-то подкрутили, и он ожил. Она без натяжек отвечала на вопросы, могла говорить сама, словно ничего не произошло. Казалось, все, что она испытала за это время, – наваждение, и это случилось с той незнакомкой, у которой были заплаканы глаза, а Соня все приняла на свой счет, а теперь опомнилась и осознала, что чужое горе произвело на нее такое сильное впечатление и она приняла его за собственное. В этом не было ничего удивительного, она знала по опыту, иногда чужая беда может так потрясти душу и доставить такую боль, при которой забываешь, где твое, а где чужое.
За столом разговор зашел о том, почему Даше не хочется работать в одной воинской части с мужем. Лукомский подтрунивал, что, должно быть, он ей надоел и она хочет от него отдохнуть. Даша, понимая, что это обычные шутки, начала объяснять Соне свои соображения.
– Фронт есть фронт. Нельзя впутывать в него семейную жизнь, во-первых, это смешно, а во-вторых, крайне неудобно.
– А в-третьих? – спросил Лукомский.
– В-третьих, – засмеялась Даша, – хочу, чтобы ты отдохнул от меня.
– Слышите, Соня, как она все переворачивает.
– А я без тебя скучаю, – раздался голос Сережи.
– Тогда поступим так: ты останешься со мной, а мама поедет одна.
– Тогда я буду скучать без мамы.
– Вот видите, – вмешалась в разговор Соня, – вам надо быть вместе.
– Не я, – воскликнул Лукомский, – а Даша не хочет работать не только в одной части, но даже на одном фронте.
– Неправда! – перебила Даша. – Фронт не имеет значения. Я говорю только о воинской части.
Вдруг Соня, сама того не желая, обратилась к Лукомскому голосом, которым говорят в служебных кабинетах:
– Петр Ильич, чуть не забыла о главном: я пришла к вам с просьбой оформить мой перевод в другую часть.
Лукомский посмотрел на Соню и понял то, о чем смутно догадывался, но не придавал никакого значения. Лицо его побледнело, как у человека, нечаянно причинившего боль тому, кого ценит и уважает, может быть, больше всех.
Сережа опрокинул чашку с чаем, которая вдребезги разбилась. Даша занялась уборкой, не обращая внимания ни на слова Сони, ни на загадочное молчание мужа.
А Петр не говорил ни слова. Соня начала волноваться. Наконец он произнес:
– Это надо хорошенько обдумать. Потерять такого товарища тяжело.
– Тетя Соня, – раздался голос Сережи, – это я нечаянно.
– Что нечаянно? – спросила Соня как во сне.
– Разбил чашку. Я никогда ничего не разбивал, правда, мама?
Путешествие вне времени и пространства
Блестящие военные победы, как и крупные поражения, рождают бесчисленное множество томов, в которых стратеги нанизывают на одну нить анализы удачных действий полководцев, а на другую – их ошибки и просчеты. Роковое для Наполеона опоздание генерала Груши породило, насколько помнится, более двух тысяч томов, в которых исследователи вели споры, как повернулись бы события, если бы он вовремя занял позиции, указанные Бонапартом.
Недаром малоизученный русский философ Константин Леонтьев сравнивал жизнь государств с жизнью простых людей. Разве у человека не бывает тех же побед, поражений и потрясений, описаниями которых наполнены исторические труды от Геродота и до наших дней?
Одно из потрясений, которые возрождают или губят жизнь государств и людей, выпало на долю Сони. Но если катастрофы государств изучают все мыслящие люди, то в обсуждении личных катастроф ничем не прославившихся людей никто не принимает участия по причине, что они никому не известны. Пострадавшим самим приходится анализировать свои ошибки и просчеты.
В таком положении оказалась и Соня, но рана была слишком свежа… Она шла как в тумане по мокрым скользким улицам, ни о чем не думая. Очнулась в зале ожидания Павелецкого вокзала.
Обычно человека приводит в себя свежий воздух. С Соней случилось обратное. Она пришла в себя в душном зале, переполненном людьми, гудевшем от шума толпы и выкриков дежурных. Слышался плач детей, визг открывавшихся и закрывавшихся дверей, словно пытавшихся бороться с духотою.
Очнувшись, увидела себя примостившейся на краю деревянной скамейки с высокой спинкой. Она не помнила, что это место ей уступил какой-то парень в солдатской шинели. Когда он протянул ей жестяную кружку с водой, посмотрела на него удивленно.
– Вода чистая, из-под крана.
– Почему вы думаете, что я хочу пить? – вырвался у нее невольный вопрос.
– В такой духоте кому не захочется…
Соня почувствовала, что ей хочется есть. У Лукомского до завтрака не дотронулась, а дома даже чаю не выпила. Она невольно остановила взгляд на полевой сумке солдата, из которой выглядывала краюха хлеба, похожая на маленького щенка.
Заметив это, солдат открыл сумку, отломил ломоть черного хлеба и протянул Соне, сказав полушутливо:
– Где вода – там и еда. Ножа нет, приходится руками. – Он хотел добавить, что они у него вроде бы не грязные, но не решился, только улыбнулся. Лицо словно осветилось лучом далекого солнца.
Соня ела хлеб без смущения, с удовольствием запивая водой из кружки.
– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул солдат. – Недаром мой дед говорил: хлеб и вода – лучшая еда!
– Большое спасибо, – сказала Соня, и ей показалось, что она знакома с ним с детства.
– Вы не тверяк? – спросила она, вспомнив родной город.
– Нет, я издалече… Из села Льгово, за Иркутском.
Соня хотела встать, но, почувствовав слабость, опустилась на скамейку.
Солдат взял жестяную кружку и сказал: «Я сейчас» – и исчез, а через минуту явился с водой.
– Вода водой, – сказал он, – но на какой поезд вам надо? Я помогу.
– Не на поезд, – смущенно ответила Соня, – мне домой, на Чистые пруды.
Солдат не удивился. Он понял ее состояние, а о поезде спросил для порядка.
– Тем лучше, – сказал он деловито. – Извозчика я достану, у вокзала их много, и довезу вас до дома.
– А ваш поезд? – спросила Соня.
– Мой отправляется завтра.
Соня облегченно вздохнула. Ей не хотелось, чтобы из-за нее он опоздал к своему составу.
Солдат осторожно взял ее под руку и, медленно пробиваясь через толпу пассажиров, повел к выходу. У самых дверей его обжег злобный взгляд. На него смотрел худой парень. Длинный потрепанный шарф туго сжимал его жилистую немытую шею.
– Что глазеешь? – грубо крикнул он, хотя солдат и не видел его. – Думаешь, у меня нет? Ишь, подцепил кралю. – И вытянул из бокового кармана пиджака пачку керенок. – Десять сороковок хватит? На водку дам отдельно. – И показал на Соню. – Уступишь?
Солдат, одной рукой поддерживая Соню, другой так крепко дернул кончик шарфа, что его владелец пошатнулся, керенки рассыпались по грязному полу. Взвизгнула какая-то женщина, а незнакомый мужчина пробасил: «Туда тебе и дорога». Остальные, скосив глаза, проходили мимо. Соня все слышала, молчала, но сердце ее колотилось, как птица, попавшая в клетку.
Солдат быстро нашел извозчика, усадил Соню и, сев рядом, сказал:
– Провожу вас до дома.
Ехали молча. Соня вспомнила безобразную сцену на вокзале. «Боже мой, – подумала она, – какая грязь, и все это нам придется убирать».
– Да, – услышала она голос солдата, – уборка предстоит большая.
Тут она поняла, что произнесла это вслух.
Возвращение вдвоем
От Павелецкого вокзала до Чистых прудов расстояние немалое. Старенький извозчик жаловался, что лошадей нечем кормить, и вяло погонял тощую лошадку. Он знал, что она все равно не ускорит бега.
Андрюша Луговинов рассказал Соне, что после окончания гимназии в Иркутске пошел добровольцем в Красную армию, был два раза ранен, а сейчас, после контузии, получил месячный отпуск и едет к матери. Отец геолог, убит белыми в первые дни Советской власти. В армии Андрей вступил в партию. Потом рассказал, при каких обстоятельствах обратил на нее внимание. Усталая, еле держащаяся на ногах, она искала глазами свободное место. На его слова «Садитесь, пожалуйста» не обратила внимания. Он понял, что она ничего не слышит и не видит. Взял ее за руку и усадил на свое место, принес воды. Он понял: с ней творится неладное и ее нельзя оставлять одну.
– Я видел многое на фронте – и чудовищную жестокость, и сверхъестественное самопожертвование. Меня ничем не удивишь. Но когда заметил вас, сделалось страшно от вашей беспомощности. Вы выделялись из толпы, не были ее составной частью, объединенной и скрепленной одним страстным желанием как можно скорее впихнуться в вагон. Я не знал, почему и как вы попали на вокзал, но в одном был уверен – вам не нужен никакой поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29