— Еще!
Плеть снова хлестнула по его спине, и на месте удара проступила свежая кровь. Джулиана почувствовала, как сжался ее желудок, как дрожь прошла по всему телу. Она вдруг с изумлением поняла, что аббат на самом деле получает удовольствие от этого мучения.
Она попятилась, истово благодаря всех святых за то, что священник ее не заметил, когда вдруг увидела, что плетку держит в руках мальчик. Это был юный Гилберт, новый оруженосец лорда Хью, именно он резко, наотмашь хлестал священника. Он отнюдь не пребывал в экстазе, как его жертва, и хорошо ее видел. Он поймал изумленный взгляд Джулианы и просто пожал плечами, как бы объясняя, что всего лишь выполняет просьбу святого отца.
Джулиана не подумала даже закрыть дверь за собой, боясь, что этим движением или скрипом двери привлечет внимание аббата. Она просто пятилась и пятилась, подобрав юбки, пока не уперлась спиной во что-то твердое.
Поспешно обернувшись, она едва смогла сдержать возглас удивления, оказавшись лицом к лицу с братом Бэртом. Он приложил палец к губам, призывая ее к молчанию, а затем обошел ее и осторожно прикрыл дверь в комнату, где находились мальчик и священник.
— Пойдемте со мной, — прошептал он едва слышно. Джулиана кивнула и последовала за монахом вниз по винтовой лестнице. Монах заговорил только тогда, когда они спустились во двор и вышли на благословенный солнечный свет.
— Отец Паулус верит в благотворное влияние телесных наказаний на душу, — произнес он едва ли не извиняющимся тоном. — Он чувствует, что таким путем — через боль и умерщвление плоти — он становится ближе к Богу. Вы не должны осуждать его, он один из немногих, кто верит, что путь к Богу лежит через боль и страдания, и это вполне возможно.
— Я не смею судить святого отца, — сказала Джулиана, внутренне содрогнувшись от своей очередной лжи.
Она уже давно для себя решила, что аббат жестокий, бесчеловечный монстр, и то, что он наслаждается болью, просто подтвердило правоту ее суждения.
Монах благодушно кивнул.
— Разумеется, нет, вы хорошая девочка, леди Джулиана. Но что вы искали здесь, в башне, когда наткнулись на отца Паулуса? Может быть, я могу вам быть чем-нибудь полезен?
Джулиана неуверенно посмотрела на него. Брат Бэрт был полной противоположностью аббату, и все же — можно ли довериться ему? Сказать ему о священном сосуде? Но что, если он просто заберет кубок и уедет, оставив ее без всякой надежды обрести свободу и покой? И не останется ли онемевший мастер Николас без помощи, во власти своего короля и хозяина?
Но все же часть правды лучше, чем явная ложь.
— Я искала мастера Николаса.
— На что вам этот шут? Он заперт в своей комнате за упрямство, и я сомневаюсь, что вашему отчиму понравится, если к нему будут ходить гости.
— Это вовсе не упрямство, брат Бэрт! — взволнованно воскликнула Джулиана. — Это не его вина, что он не может говорить! На него наложили проклятие.
— Но чья же это вина? — терпеливо спросил брат Бэрт. — Скажите же мне, дитя мое. Мы не сможем ему помочь, пока вы мне не скажете. Кто сделал это с ним? Кто наложил на него такое проклятие?
У Джулианы не было другого выхода, как только сказать правду.
— Это я, — призналась она, — и святая Евгелина, Повелительница драконов.
Брат Бэрт некоторое время стоял, задумчиво глядя на Джулиану, затем решительно сказал:
— Идемте со мной. — И взял ее за руку. Джулиана вдруг испугалась и заупрямилась.
— Куда вы тащите меня? — воскликнула она, стараясь выдернуть руку.
— Да к вашему шуту. Чтобы вы убедились, что всего лишь упрямство и своеволие мешают ему говорить, и ничего больше. Нам бы всем стоило радоваться этому. В своем молчащем состоянии он гораздо более приятная компания, чем обычно.
— Но это не его вина! — снова повторила Джулиана с каким-то безнадежным отчаянием.
— Посмотрим. Только вы должны обещать, что никому не скажете о том, что я отвел вас к нему. По правде говоря, я сомневаюсь, стоит ли мне так поступать.
— Он не сделает мне ничего плохого, брат Бэрт, — сказала Джулиана, сама удивляясь, откуда у нее взялась такая уверенность.
— Есть множество способов причинить вред человеку, дитя мое, — сказал монах. — Запомните это. Многие люди не всегда то, чем кажутся.
Как аббат, со своим извращенным пристрастием к боли. Или ее мать, которая, оказывается, всегда любила ее.
Как шут, который и не шут вовсе.
— Я запомню, брат Бэрт, — тихо сказала Джулиана и пошла за монахом, стараясь подстроиться под его быстрые шаги.
16
Николас наслаждался жизнью. Его комната в замке Фортэм была большой и гораздо более уютной, чем все то жилье, которое он имел до сих пор на протяжении довольно долгого времени. За время его пребывания при дворе в качестве любимой забавы короля и его окружения его величество постоянно окружал себя огромной свитой. Придворные были вынуждены тесниться, словно яблоки в корзине. Только невыносимое поведение шута позволяло ему надеяться на отдельные покои, даже когда он путешествовал вместе с королем. Но его жилище обычно не превышало по размерам и удобству кельи монаха.
Замок Фортэм был огромным, однако в нем обитало относительно немного людей. Большая комната Николаса, возможно, даже принадлежала когда-то кому-нибудь из членов семьи. Она была довольно холодной, не слишком хорошо обставленной, с одним огромным камином и такой же огромной кроватью, однако из окон открывался вид на часть двора и прилегающую к замку территорию.
Но, главное, Николас на какое-то время был избавлен от необходимости скакать, кувыркаться или рифмовать. Он мог просто вытянуться на смятой постели и предаваться далеко не благочестивым мечтам о прекрасной леди Джулиане из Монкрифа.
У него были и другие важные дела, о которых он должен был подумать. Его задача — добыть священный кубок — откладывалась в связи с исчезновением означенного предмета, и развлечение графа в сложившихся обстоятельствах было бы пустой тратой времени. Ему было необходимо собраться с мыслями и разработать новый план, он должен был найти священный сосуд, а затем как можно быстрее уносить отсюда ноги. Королевское терпение Генриха уже наверняка на исходе, хотя Николас находится в замке всего каких-то два дня. Но ему они казались целой жизнью.
Лорд Фортэм мог думать, что надежно запер своего надоедливого, упрямого шута, но он не принял во внимание необыкновенные способности Бого открывать любые замки, а также прирожденную способность Николаса исчезать из любых казематов. Его не могла удержать не только запертая спальня, но даже тюрьма.
Он уже почти придумал, каким должен быть его следующий шаг. В то время как все будут участвовать в вечерней трапезе, он выберется отсюда и проведет свои собственные поиски, начиная с покоев хозяина замка и до каморки последней кухарки. Если же ему не удастся найти кубок в первую ночь, то придется продолжать притворяться глухонемым до тех пор, пока не найдет.
Но было и одно весьма приятное обстоятельство. Кто бы ни стащил реликвию, он не станет поднимать шум, если у него украдут его добычу. И даже если он по какой-либо причине захочет объявить об этом, молчащего, запертого в своей комнате шута подозревать в этом последнем исчезновении уж точно не будут.
В настоящее время он хорошо поел и теперь мирно отдыхал, терпеливо ожидая, когда все отправятся на вечерний пир, чтобы начать свои поиски.
Звук отпираемой двери вывел его из заслуженного короткого сна. Он сел на постели и сонно потер грудь, удивляясь, почему лорд Фортэм решил совершить такую непростительную ошибку и отменить наказание. Это было совсем ни к чему. Николаса всегда забавляло то, насколько сильнее раздражало и тревожило людей его молчание по сравнению с назойливыми непристойными песенками или пустой болтовней. Это молчание могло и святого довести до насилия, а он подозревал, что лорд Хью, без сомнения добрый и хороший человек, был в то же время далеко не святым.
Смеркалось, и в комнате удлинились и стали более резкими тени, но Николас прекрасно видел, как открылась дверь и в ней появилась круглая фигура монаха.
— Мастер Николас? — раздался его напряженный шепот.
Разумеется, он не ответил. Он просто смотрел на брата Бэрта пустым бессмысленным взглядом, удивляясь про себя, какие черти могли принести сюда доброго монаха.
Однако, что бы ему ни пришло в голову, действительность оказалась еще хуже. Монах повернулся к кому-то, стоящему за его спиной.
— Он одет вполне пристойно, если, конечно, это вообще можно назвать одеждой. Я оставлю вас одних, но буду поблизости. В случае чего вам нужно только крикнуть.
«Пресвятая Дева!» — с внезапной бессильной яростью подумал Николас, уже зная, кто сейчас войдет в его комнату и в его постель, еще до того, как Джулиана вышла из-за спины брата Бэрта. Последний человек на свете, которого он хотел бы сейчас видеть. И единственная женщина, которую он видел в своих снах и о которой грезил днем.
Дверь за ней закрылась, и резкие пронзительные тени сгустились вокруг. Он полагал, что ему надо подняться с постели и запахнуть на себе рубаху, чтобы не была видна его голая грудь, но не двинулся с места. Он подозревал, что его вид приведет застенчивую леди в смятение, что было ему только на руку.
Она была одета в то же самое блеклое платье, которое позволяло лишь догадываться о скрытых под ним изящных линиях ее фигуры, но вот ее волосы вместо тугих, закрученных кос были небрежно подобраны в свободный пучок под покрывалом. Она выглядела сейчас несколько растрепанной и чуточку растерянной, как обычно бывает с человеком, только что поднявшимся с постели.
В то же мгновение, как эта мысль пришла ему в голову, он выругался про себя. Ему и так уже хотелось схватить ее в объятия. А мысли о Джулиане в постели и вовсе грозили лишить его разума.
— Мастер Николас? — произнесла она тихим встревоженным голосом.
Что же, черт побери, ее так встревожило? Николас искренне недоумевал. Что они могли ей сказать?
Он ничего не ответил, просто смотрел на нее, сидя посередине смятой кровати, словно вынуждая ее подойти ближе.
Что она и сделала, благослови ее Бог. С внезапным порывом она бросилась к нему, опустилась возле него на колени и взяла его за руку. В ее глазах стояли слезы, и он, совершенно ошеломленный, уставился на нее в изумлении.
— Простите меня! — прошептала она дрогнувшим голосом. — Мне так жаль! Я никогда не думала… — Ее голос прервался, и она прикусила губу, пытаясь немного успокоиться.
О чем это она? Чего ей жаль? Он был так удивлен, что непременно спросил бы, но не мог себе этого позволить. Брат Бэрт мог быть неподалеку, слушая каждое слово. И не было никакой уверенности в том, что вокруг не шныряли другие шпионы.
На самом деле у него просто не было другого выхода, кроме как коснуться ее, пытаясь успокоить. Он совершенно не представлял себе, что могло так расстроить ее, но мог попытаться ее утешить, просто погладив по голове. На пути его пальцев попалось кольцо, на котором крепилось покрывало, и он снял его и бросил на кровать рядом с собой, а сам обхватил ее подбородок ладонью и приблизил к себе ее лицо.
По ее бледному лицу струились слезы, они разрывали ему сердце. Джулиана Монкриф никогда не плакала до этого, а теперь она плакала из-за него. — Это все моя вина, — сказала она. Он стер капли влаги с ее лица своими длинными пальцами, с трудом подавляя желание попробовать их на вкус. Он не мог припомнить ни одного случая, чтобы женщины плакали из-за него. О да, конечно, он легко мог довести их до слез, но до слез удовольствия в постели. Никогда ни одна женщина не рыдала по нему. Если не считать его старой няни. Она когда-то ему сказала: «Ты будешь доводить женщин до слез!» Видимо, она все же оказалась права. Но у него все равно не было ни малейшего представления о том, почему плачет Джулиана.
Ее глаза были закрыты, из-под длинных ресниц струились блестящие дорожки слез, а он не мог утешить ее словами. Он ждал, поглаживая ее мокрые щеки, пока она наконец не открыла свои огромные карие глаза и прямо не взглянула на него.
Он вопросительно посмотрел на нее с ласковой, чуть поддразнивающей улыбкой, и она вдруг горестно всхлипнула.
— Это я сделала с вами, — прошептала она сквозь рыдания. — Пожалуйста, простите меня! Я… я даже не представляла, что он имеет такую силу. Я просто хотела, чтобы вы перестали меня мучить, но я вовсе не хотела на самом деле, чтобы вы онемели. Я, конечно, просила об этом святую Евгелину, но я не ожидала, что все так произойдет. А теперь вы из-за меня потеряли дар речи. И даже если мой отчим не забьет вас до смерти, вы все равно окажетесь изгнанником, отверженным. Никому не нужен шут, который не может петь песенки и шутить и рифмовать, сколь бы это ни было ужасно. Если вы не заговорите, то умрете от голода!
Вот как, подумал Николас, продолжая нежно гладить ее по голове и по лицу, значит, бедная девочка думает, что виновата в этом его внезапном молчании! Что это она наслала на него проклятие, обратившись к Повелительнице драконов за помощью. Это было весьма забавно, и он едва не поддался искушению объяснить ей все, но вовремя подавил в себе это желание. Его леди совершенно очаровала его своими слезами, своим гневом, своим нежным ртом, который ему так хотелось поцеловать. Но при этом он ни на мгновение не мог довериться ей. Он решил, что по крайней мере три дня должен молчать, пока не найдет сосуд, и он будет молчать. Даже если бы, заговорив, он мог выманить у нее поцелуй.
Были и другие способы выманить поцелуй у женщины, которая этого не хочет, особенно если нежелание происходит от неискушенности. Он чуть приподнял ее лицо, так, чтобы заглянуть в ее полные слез глаза. Но она тут же зажмурила их, не оставив ему никакого другого способа успокоить ее, кроме как через прикосновения.
Поэтому он взял ее за плечи и притянул к себе ближе, целуя по очереди ее веки, пробуя на вкус слезы. Она отпрянула от него, громко всхлипнув, и он поцеловал ее в уголок губ.
— Я не хотела, — прошептала она. — Я не знала, что священный кубок может обладать такой силой.
На короткое мгновение Николас замер, прижавшись губами к другому уголку ее рта. Кубок у нее! Его застенчивая леди каким-то образом стащила сосуд и, очевидно, пожелала, чтобы святая Евгелина наказала надоедливого шута! И вот теперь она здесь, дрожащая и плачущая, умоляющая его о прощении. И все, что ему надо сделать, это сказать ей что-нибудь утешающее, убедить отказаться от неправедного пути и пойти с ней за кубком. Насколько он мог судить, в леди Джулиане нет ни на грош хитрости, а потому она едва ли могла хорошо спрятать сосуд, и его, скорее всего, очень скоро обнаружат. Может быть, она просто сунула его под кровать.
Было так ясно, что именно ему надлежит сейчас сделать. Джулиана могла что-нибудь заподозрить. Но он вполне мог скормить ей ту же сказочку, сказав, что ее искреннее раскаяние освободило ему язык, а затем уехать, прежде чем она могла бы остановить его, вместе со священной чашей в сумке Бого.
Именно так он и поступит после того, как поцелует ее последний раз. У него больше не остается на это времени — раз он добудет кубок, то ему здесь уже нечего будет делать, и их дорожки уже больше никогда не пересекутся.
Но и спешить особенно было некуда. Нет никаких причин, по которым он не мог бы задержаться на несколько мгновений, чтобы не вкусить поцелуев ее нежного неумелого рта. Брат Бэрт несет стражу снаружи, и на короткое мгновение Николас может позволить себе роскошь поверить в то, что Джулиана значит для него гораздо больше, чем то будущее, которое обещал ему король. Больше, чем титул его отца и положение, когда он не зависел бы ни от кого, кроме самого себя.
Она открыла глаза и посмотрела на него чуть затуманенным взглядом.
— Пожалуйста, — прошептала она, но Николас сомневался, понимает ли она сама, о чем его просит.
Он понимал. И молча поцеловал ее.
Он целовал ее медленно, позволяя ей привыкнуть к прикосновению его языка. Она дрожала, и он провел ладонями вниз по ее рукам, а затем завел их себе за спину, прижимая Джулиану к себе и заставляя ее обнять себя. Ему смертельно хотелось почувствовать прикосновение ее груди к своему телу, даже сквозь несколько слоев ее одежд.
Она быстро училась. Прошлой ночью она была застывшей, неловкой, а всего день спустя вдруг легко расслабилась в его жарких объятиях. Его горячий рот проложил дорожку по ее шее к вырезу на груди, и Джулиана позволила ему это.
Быть может, она принимала его поцелуй как справедливую муку? Было ли это епитимьей, которую она наложила на себя за то, что прокляла его? Казалось, его должно было это беспокоить, но на самом деле ему было все равно, по какой причине она позволяет себя целовать, раз ее щеки пылали от возбуждения, соски проступили сквозь ткань и уперлись острыми кончиками в его голую грудь, а в глазах появилось изумленное, мечтательное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Плеть снова хлестнула по его спине, и на месте удара проступила свежая кровь. Джулиана почувствовала, как сжался ее желудок, как дрожь прошла по всему телу. Она вдруг с изумлением поняла, что аббат на самом деле получает удовольствие от этого мучения.
Она попятилась, истово благодаря всех святых за то, что священник ее не заметил, когда вдруг увидела, что плетку держит в руках мальчик. Это был юный Гилберт, новый оруженосец лорда Хью, именно он резко, наотмашь хлестал священника. Он отнюдь не пребывал в экстазе, как его жертва, и хорошо ее видел. Он поймал изумленный взгляд Джулианы и просто пожал плечами, как бы объясняя, что всего лишь выполняет просьбу святого отца.
Джулиана не подумала даже закрыть дверь за собой, боясь, что этим движением или скрипом двери привлечет внимание аббата. Она просто пятилась и пятилась, подобрав юбки, пока не уперлась спиной во что-то твердое.
Поспешно обернувшись, она едва смогла сдержать возглас удивления, оказавшись лицом к лицу с братом Бэртом. Он приложил палец к губам, призывая ее к молчанию, а затем обошел ее и осторожно прикрыл дверь в комнату, где находились мальчик и священник.
— Пойдемте со мной, — прошептал он едва слышно. Джулиана кивнула и последовала за монахом вниз по винтовой лестнице. Монах заговорил только тогда, когда они спустились во двор и вышли на благословенный солнечный свет.
— Отец Паулус верит в благотворное влияние телесных наказаний на душу, — произнес он едва ли не извиняющимся тоном. — Он чувствует, что таким путем — через боль и умерщвление плоти — он становится ближе к Богу. Вы не должны осуждать его, он один из немногих, кто верит, что путь к Богу лежит через боль и страдания, и это вполне возможно.
— Я не смею судить святого отца, — сказала Джулиана, внутренне содрогнувшись от своей очередной лжи.
Она уже давно для себя решила, что аббат жестокий, бесчеловечный монстр, и то, что он наслаждается болью, просто подтвердило правоту ее суждения.
Монах благодушно кивнул.
— Разумеется, нет, вы хорошая девочка, леди Джулиана. Но что вы искали здесь, в башне, когда наткнулись на отца Паулуса? Может быть, я могу вам быть чем-нибудь полезен?
Джулиана неуверенно посмотрела на него. Брат Бэрт был полной противоположностью аббату, и все же — можно ли довериться ему? Сказать ему о священном сосуде? Но что, если он просто заберет кубок и уедет, оставив ее без всякой надежды обрести свободу и покой? И не останется ли онемевший мастер Николас без помощи, во власти своего короля и хозяина?
Но все же часть правды лучше, чем явная ложь.
— Я искала мастера Николаса.
— На что вам этот шут? Он заперт в своей комнате за упрямство, и я сомневаюсь, что вашему отчиму понравится, если к нему будут ходить гости.
— Это вовсе не упрямство, брат Бэрт! — взволнованно воскликнула Джулиана. — Это не его вина, что он не может говорить! На него наложили проклятие.
— Но чья же это вина? — терпеливо спросил брат Бэрт. — Скажите же мне, дитя мое. Мы не сможем ему помочь, пока вы мне не скажете. Кто сделал это с ним? Кто наложил на него такое проклятие?
У Джулианы не было другого выхода, как только сказать правду.
— Это я, — призналась она, — и святая Евгелина, Повелительница драконов.
Брат Бэрт некоторое время стоял, задумчиво глядя на Джулиану, затем решительно сказал:
— Идемте со мной. — И взял ее за руку. Джулиана вдруг испугалась и заупрямилась.
— Куда вы тащите меня? — воскликнула она, стараясь выдернуть руку.
— Да к вашему шуту. Чтобы вы убедились, что всего лишь упрямство и своеволие мешают ему говорить, и ничего больше. Нам бы всем стоило радоваться этому. В своем молчащем состоянии он гораздо более приятная компания, чем обычно.
— Но это не его вина! — снова повторила Джулиана с каким-то безнадежным отчаянием.
— Посмотрим. Только вы должны обещать, что никому не скажете о том, что я отвел вас к нему. По правде говоря, я сомневаюсь, стоит ли мне так поступать.
— Он не сделает мне ничего плохого, брат Бэрт, — сказала Джулиана, сама удивляясь, откуда у нее взялась такая уверенность.
— Есть множество способов причинить вред человеку, дитя мое, — сказал монах. — Запомните это. Многие люди не всегда то, чем кажутся.
Как аббат, со своим извращенным пристрастием к боли. Или ее мать, которая, оказывается, всегда любила ее.
Как шут, который и не шут вовсе.
— Я запомню, брат Бэрт, — тихо сказала Джулиана и пошла за монахом, стараясь подстроиться под его быстрые шаги.
16
Николас наслаждался жизнью. Его комната в замке Фортэм была большой и гораздо более уютной, чем все то жилье, которое он имел до сих пор на протяжении довольно долгого времени. За время его пребывания при дворе в качестве любимой забавы короля и его окружения его величество постоянно окружал себя огромной свитой. Придворные были вынуждены тесниться, словно яблоки в корзине. Только невыносимое поведение шута позволяло ему надеяться на отдельные покои, даже когда он путешествовал вместе с королем. Но его жилище обычно не превышало по размерам и удобству кельи монаха.
Замок Фортэм был огромным, однако в нем обитало относительно немного людей. Большая комната Николаса, возможно, даже принадлежала когда-то кому-нибудь из членов семьи. Она была довольно холодной, не слишком хорошо обставленной, с одним огромным камином и такой же огромной кроватью, однако из окон открывался вид на часть двора и прилегающую к замку территорию.
Но, главное, Николас на какое-то время был избавлен от необходимости скакать, кувыркаться или рифмовать. Он мог просто вытянуться на смятой постели и предаваться далеко не благочестивым мечтам о прекрасной леди Джулиане из Монкрифа.
У него были и другие важные дела, о которых он должен был подумать. Его задача — добыть священный кубок — откладывалась в связи с исчезновением означенного предмета, и развлечение графа в сложившихся обстоятельствах было бы пустой тратой времени. Ему было необходимо собраться с мыслями и разработать новый план, он должен был найти священный сосуд, а затем как можно быстрее уносить отсюда ноги. Королевское терпение Генриха уже наверняка на исходе, хотя Николас находится в замке всего каких-то два дня. Но ему они казались целой жизнью.
Лорд Фортэм мог думать, что надежно запер своего надоедливого, упрямого шута, но он не принял во внимание необыкновенные способности Бого открывать любые замки, а также прирожденную способность Николаса исчезать из любых казематов. Его не могла удержать не только запертая спальня, но даже тюрьма.
Он уже почти придумал, каким должен быть его следующий шаг. В то время как все будут участвовать в вечерней трапезе, он выберется отсюда и проведет свои собственные поиски, начиная с покоев хозяина замка и до каморки последней кухарки. Если же ему не удастся найти кубок в первую ночь, то придется продолжать притворяться глухонемым до тех пор, пока не найдет.
Но было и одно весьма приятное обстоятельство. Кто бы ни стащил реликвию, он не станет поднимать шум, если у него украдут его добычу. И даже если он по какой-либо причине захочет объявить об этом, молчащего, запертого в своей комнате шута подозревать в этом последнем исчезновении уж точно не будут.
В настоящее время он хорошо поел и теперь мирно отдыхал, терпеливо ожидая, когда все отправятся на вечерний пир, чтобы начать свои поиски.
Звук отпираемой двери вывел его из заслуженного короткого сна. Он сел на постели и сонно потер грудь, удивляясь, почему лорд Фортэм решил совершить такую непростительную ошибку и отменить наказание. Это было совсем ни к чему. Николаса всегда забавляло то, насколько сильнее раздражало и тревожило людей его молчание по сравнению с назойливыми непристойными песенками или пустой болтовней. Это молчание могло и святого довести до насилия, а он подозревал, что лорд Хью, без сомнения добрый и хороший человек, был в то же время далеко не святым.
Смеркалось, и в комнате удлинились и стали более резкими тени, но Николас прекрасно видел, как открылась дверь и в ней появилась круглая фигура монаха.
— Мастер Николас? — раздался его напряженный шепот.
Разумеется, он не ответил. Он просто смотрел на брата Бэрта пустым бессмысленным взглядом, удивляясь про себя, какие черти могли принести сюда доброго монаха.
Однако, что бы ему ни пришло в голову, действительность оказалась еще хуже. Монах повернулся к кому-то, стоящему за его спиной.
— Он одет вполне пристойно, если, конечно, это вообще можно назвать одеждой. Я оставлю вас одних, но буду поблизости. В случае чего вам нужно только крикнуть.
«Пресвятая Дева!» — с внезапной бессильной яростью подумал Николас, уже зная, кто сейчас войдет в его комнату и в его постель, еще до того, как Джулиана вышла из-за спины брата Бэрта. Последний человек на свете, которого он хотел бы сейчас видеть. И единственная женщина, которую он видел в своих снах и о которой грезил днем.
Дверь за ней закрылась, и резкие пронзительные тени сгустились вокруг. Он полагал, что ему надо подняться с постели и запахнуть на себе рубаху, чтобы не была видна его голая грудь, но не двинулся с места. Он подозревал, что его вид приведет застенчивую леди в смятение, что было ему только на руку.
Она была одета в то же самое блеклое платье, которое позволяло лишь догадываться о скрытых под ним изящных линиях ее фигуры, но вот ее волосы вместо тугих, закрученных кос были небрежно подобраны в свободный пучок под покрывалом. Она выглядела сейчас несколько растрепанной и чуточку растерянной, как обычно бывает с человеком, только что поднявшимся с постели.
В то же мгновение, как эта мысль пришла ему в голову, он выругался про себя. Ему и так уже хотелось схватить ее в объятия. А мысли о Джулиане в постели и вовсе грозили лишить его разума.
— Мастер Николас? — произнесла она тихим встревоженным голосом.
Что же, черт побери, ее так встревожило? Николас искренне недоумевал. Что они могли ей сказать?
Он ничего не ответил, просто смотрел на нее, сидя посередине смятой кровати, словно вынуждая ее подойти ближе.
Что она и сделала, благослови ее Бог. С внезапным порывом она бросилась к нему, опустилась возле него на колени и взяла его за руку. В ее глазах стояли слезы, и он, совершенно ошеломленный, уставился на нее в изумлении.
— Простите меня! — прошептала она дрогнувшим голосом. — Мне так жаль! Я никогда не думала… — Ее голос прервался, и она прикусила губу, пытаясь немного успокоиться.
О чем это она? Чего ей жаль? Он был так удивлен, что непременно спросил бы, но не мог себе этого позволить. Брат Бэрт мог быть неподалеку, слушая каждое слово. И не было никакой уверенности в том, что вокруг не шныряли другие шпионы.
На самом деле у него просто не было другого выхода, кроме как коснуться ее, пытаясь успокоить. Он совершенно не представлял себе, что могло так расстроить ее, но мог попытаться ее утешить, просто погладив по голове. На пути его пальцев попалось кольцо, на котором крепилось покрывало, и он снял его и бросил на кровать рядом с собой, а сам обхватил ее подбородок ладонью и приблизил к себе ее лицо.
По ее бледному лицу струились слезы, они разрывали ему сердце. Джулиана Монкриф никогда не плакала до этого, а теперь она плакала из-за него. — Это все моя вина, — сказала она. Он стер капли влаги с ее лица своими длинными пальцами, с трудом подавляя желание попробовать их на вкус. Он не мог припомнить ни одного случая, чтобы женщины плакали из-за него. О да, конечно, он легко мог довести их до слез, но до слез удовольствия в постели. Никогда ни одна женщина не рыдала по нему. Если не считать его старой няни. Она когда-то ему сказала: «Ты будешь доводить женщин до слез!» Видимо, она все же оказалась права. Но у него все равно не было ни малейшего представления о том, почему плачет Джулиана.
Ее глаза были закрыты, из-под длинных ресниц струились блестящие дорожки слез, а он не мог утешить ее словами. Он ждал, поглаживая ее мокрые щеки, пока она наконец не открыла свои огромные карие глаза и прямо не взглянула на него.
Он вопросительно посмотрел на нее с ласковой, чуть поддразнивающей улыбкой, и она вдруг горестно всхлипнула.
— Это я сделала с вами, — прошептала она сквозь рыдания. — Пожалуйста, простите меня! Я… я даже не представляла, что он имеет такую силу. Я просто хотела, чтобы вы перестали меня мучить, но я вовсе не хотела на самом деле, чтобы вы онемели. Я, конечно, просила об этом святую Евгелину, но я не ожидала, что все так произойдет. А теперь вы из-за меня потеряли дар речи. И даже если мой отчим не забьет вас до смерти, вы все равно окажетесь изгнанником, отверженным. Никому не нужен шут, который не может петь песенки и шутить и рифмовать, сколь бы это ни было ужасно. Если вы не заговорите, то умрете от голода!
Вот как, подумал Николас, продолжая нежно гладить ее по голове и по лицу, значит, бедная девочка думает, что виновата в этом его внезапном молчании! Что это она наслала на него проклятие, обратившись к Повелительнице драконов за помощью. Это было весьма забавно, и он едва не поддался искушению объяснить ей все, но вовремя подавил в себе это желание. Его леди совершенно очаровала его своими слезами, своим гневом, своим нежным ртом, который ему так хотелось поцеловать. Но при этом он ни на мгновение не мог довериться ей. Он решил, что по крайней мере три дня должен молчать, пока не найдет сосуд, и он будет молчать. Даже если бы, заговорив, он мог выманить у нее поцелуй.
Были и другие способы выманить поцелуй у женщины, которая этого не хочет, особенно если нежелание происходит от неискушенности. Он чуть приподнял ее лицо, так, чтобы заглянуть в ее полные слез глаза. Но она тут же зажмурила их, не оставив ему никакого другого способа успокоить ее, кроме как через прикосновения.
Поэтому он взял ее за плечи и притянул к себе ближе, целуя по очереди ее веки, пробуя на вкус слезы. Она отпрянула от него, громко всхлипнув, и он поцеловал ее в уголок губ.
— Я не хотела, — прошептала она. — Я не знала, что священный кубок может обладать такой силой.
На короткое мгновение Николас замер, прижавшись губами к другому уголку ее рта. Кубок у нее! Его застенчивая леди каким-то образом стащила сосуд и, очевидно, пожелала, чтобы святая Евгелина наказала надоедливого шута! И вот теперь она здесь, дрожащая и плачущая, умоляющая его о прощении. И все, что ему надо сделать, это сказать ей что-нибудь утешающее, убедить отказаться от неправедного пути и пойти с ней за кубком. Насколько он мог судить, в леди Джулиане нет ни на грош хитрости, а потому она едва ли могла хорошо спрятать сосуд, и его, скорее всего, очень скоро обнаружат. Может быть, она просто сунула его под кровать.
Было так ясно, что именно ему надлежит сейчас сделать. Джулиана могла что-нибудь заподозрить. Но он вполне мог скормить ей ту же сказочку, сказав, что ее искреннее раскаяние освободило ему язык, а затем уехать, прежде чем она могла бы остановить его, вместе со священной чашей в сумке Бого.
Именно так он и поступит после того, как поцелует ее последний раз. У него больше не остается на это времени — раз он добудет кубок, то ему здесь уже нечего будет делать, и их дорожки уже больше никогда не пересекутся.
Но и спешить особенно было некуда. Нет никаких причин, по которым он не мог бы задержаться на несколько мгновений, чтобы не вкусить поцелуев ее нежного неумелого рта. Брат Бэрт несет стражу снаружи, и на короткое мгновение Николас может позволить себе роскошь поверить в то, что Джулиана значит для него гораздо больше, чем то будущее, которое обещал ему король. Больше, чем титул его отца и положение, когда он не зависел бы ни от кого, кроме самого себя.
Она открыла глаза и посмотрела на него чуть затуманенным взглядом.
— Пожалуйста, — прошептала она, но Николас сомневался, понимает ли она сама, о чем его просит.
Он понимал. И молча поцеловал ее.
Он целовал ее медленно, позволяя ей привыкнуть к прикосновению его языка. Она дрожала, и он провел ладонями вниз по ее рукам, а затем завел их себе за спину, прижимая Джулиану к себе и заставляя ее обнять себя. Ему смертельно хотелось почувствовать прикосновение ее груди к своему телу, даже сквозь несколько слоев ее одежд.
Она быстро училась. Прошлой ночью она была застывшей, неловкой, а всего день спустя вдруг легко расслабилась в его жарких объятиях. Его горячий рот проложил дорожку по ее шее к вырезу на груди, и Джулиана позволила ему это.
Быть может, она принимала его поцелуй как справедливую муку? Было ли это епитимьей, которую она наложила на себя за то, что прокляла его? Казалось, его должно было это беспокоить, но на самом деле ему было все равно, по какой причине она позволяет себя целовать, раз ее щеки пылали от возбуждения, соски проступили сквозь ткань и уперлись острыми кончиками в его голую грудь, а в глазах появилось изумленное, мечтательное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32