На запястьях и щиколотках каждого были защёлкнуты, как у Юка, браслеты. Это означало, что каждая их мысль отныне под контролем и проходит соответствующую корректировку и обработку.
— Юк, откликнись, Юк! — пыталась прорваться к нему Айка.
Но он теперь не слышал её.
Часть 6
Пять деревьев
— Она не приходит в себя вот уже третий час. И непонятно, то ли спит, то ли в оцепенении, в забытьи, — докладывала медсестра Букову.
Он сидел в притихшей палате возле Айки, прослушивая её пульс. Тот бился слабо, ниточкой.
— Камфору с глюкозой, — сказал он сестре и спросил у Кинги, когда это началось.
— Да с самого утра в обмороке. С ней это уже не впервые: вдруг уйдёт в себя, будто куда-то провалится. Бывает, и глаза открыты, а сама вроде как спит или где-то далеко отсюда. Мать предупреждала, чтобы в таких случаях не тормошили её. Но как можно не будить, если и не завтракала, и массаж пропустила.
Вернулась сестра со шприцом. Буков сделал инъекцию, подождал, пока пульс придёт в норму.
— Признаков шока нет, — сказал он сестре уже в кабинете. — Пусть выспится, это что-то нервное, должно пройти. Придёт Ирма, пригласите ко мне, я сегодня буду допоздна.
Очнулась Айка лишь вечером. Долго лежала молча, уставясь в потолок.
— Наконец-то, — обрадовалась Габриела, заметив, что она уже не спит. Нажала кнопку, вызывая сестру. Та пришла с Буковым.
— Больше нас не пугай, ладно? — сказал он, накладывая на её руку чёрную манжетку тонометра. — Не рассказывай свой дурной сон, от которого у тебя распухло лицо, но обещай, что не будешь так далеко уходить. Кстати, что за молодой человек навещает тебя?
— Приходил? — встрепенулась она. — И вы не пустили?
— Куда же пускать? — Медсестра поправила ей подушку. — Весь день проспала.
— Да не спала я, не спала! — И, подумав о Юке, она вновь напряглась. Тяжело быть бессильной и никем не понятой.
— Завтра будем ставить на ноги, — сказал Буков.
— Как? — Она резко повернулась к нему.
— Как всех. Хватит валять дурака.
Весть о том, что кого-то поднимают на ноги обычно быстро облетала корпус, привнося в его жизнь толику разнообразия и надежды.
Обмотанная бинтами, с лангетами на ногах, Айка стояла в громоздком манеже и думала, как хорошо, что её не видит Гали. Точнее, она даже не стояла, а висела на двух стенках манежа, и ни одно колёсико не сдвинулось с места за те пять минут, которые она провела в вертикальном положении. Ноги и бедра казались свинцовыми, слегка кружилась голова. Буков с медсестрой поддерживали её за плечи, стараясь придать катастрофически падающему настроению Айки хоть какую-то высоту, но её бледное лицо не выражало ни малейшей радости. Ей было дурно.
— Все, хватит, — сказала она, чуть не падая в обморок, и Буков, подхватив её внезапно обмякшее тело, отнёс в постель.
— Ничего, девочка, ничего. — Он промокнул полотенцем испарину на её лбу.
— Всему своё время. Ты будешь ходить. Будешь! — почти выкрикнул он, и в его голосе Айке почудились нотки отчаяния.
Откинувшись на подушки, Айка долго прислушивалась к себе: в ногах, будто набитых ватой, лёгкое покалывание и жжение, значит, не совсем уж мёртвые. Слегка подташнивало.
И какая дьявольская сила сковывает мышцы?
В их доме, на втором этаже, жил «гармонический человек» Валерий Трофимович Жигулин. «Гармоническим человеком» его назвала мама за то, что он обладал необыкновенными свойствами, которые, на взгляд Айки, вовсе не делали его гармоничным. Так, Жигулин устно извлекал корни из семизначных чисел, лежал, не поранившись, на битых стёклах, умел находить железным прутом спрятанные предметы. Он работал учителем физкультуры, а па досуге выступал с лекциями о возможностях человеческого организма, демонстрируя их на себе. Хотя это были и не фокусы, а достижения ума и тела, Айка все равно считала их трюкачеством по тон причине, что было неясно — для чего все это? Жигулин восхищал и одновременно приводил в недоумение. Зачем ему столь необычные качества? Уж, наверное, не только затем, чтобы хвастаться перед друзьями и соседями. Но тогда для чего?
Одно время Жигулин пытался ухаживать за Айкиной матерью. Пару раз пригласил в театр, а когда та отказалась, — мол, не хочет оставлять дочь одну, — зачастил по вечерам на чай. Разведенец, он приехал откуда-то из Сибири и рассказывал много интересных историй об этом крае, о себе.
— Должно быть, ваша жена страдала, наблюдая, как вы лежите на стёклах, — сказала как-то Айка.
Жигулин рассмеялся и, шевеля желваками аскетически впалых щёк, пошутил, что наоборот, именно эта способность привлекла её, приёмщицу пустой тары продуктового магазина: она била бракованные бутылки, и он спал на их осколках.
— А если серьёзно, — сказал Жигулин, — я был тайным учеником Ульяшки, сестры моей супруги.
И Айка услышала рассказ о сибирской деревенской девахе Ульяшке, которую за слабость ума прозвали юродивой. В двадцать лет, переболев энцефалитом, Ульяшка повредилась головой, стала летом и зимой ходить простоволосой, босиком, в свободном, без пояса, тёмном платье, похожем на рубище. Никакая болячка с тех пор не приставала к Ульяшке, этой гигантской девке со спутанными кудлами на голове. Как только сходил с роки лёд и земля, ещё не совсем оттаявшая, продрогшая, чуть начинала дышать теплом, Ульяшка вешала себе на грудь привязанный к верёвке сколок валуна и под взглядами выстроившихся на мосту зрителей, в основном мальчишек, входила в ещё ледяную воду речки. Жигулин собственными главами видел, как минут семь шла она по выгнутому речному дну и над головой её мерно всплывали пузырьки воздуха. Выйдя на другом берегу, Ульяшка сбрасывала с шеи камень, кланяясь на все три стороны, выталкивала из могучей груди мощные струи воды и с песней о наступившей весне шла куда-то в тайгу, откуда возвращалась дня через три, исхлёстанная ветками, исцарапанная, но весёлая, загадочно сообщая каждому встречному, что нынче она с самим батюшкой-медведем зналась.
После Ульяшкиного речного перехода обычно устанавливались тёплые дни, в полях начинался сев. Старики считали Ульяшку святой и не позволяли молодёжи смеяться над ней.
— И ещё одним замечательным свойством обладала Ульяшка, — рассказывал Жигулин, пропуская пятую или шестую чашку чая. — Бывало, зайдёт в избу и как закричит: «Наводнение!» Все вскакивают, лезут на русскую печь, потому что в двери и впрямь врывается поток неизвестно откуда взявшейся воды. А Ульяшка руки в боки, кудлатую свою голову назад и стоит, заливается. Это она так шутила, наводя на людей гипноз. Она-то и заставила меня призадуматься: что же, мол, мы, люди, представляем из себя, на что способны? Вот и стал я тренировать свой ум и тело. До Ульяши мне, разумеется, далеко, но кое-чего достиг.
Жигулин почему-то вызывал у Ирмы насторожённость, даже некоторый испуг своими феноменами. И она так и не подружилась с ним, хотя порой приглашала па обед или ужин. Айка догадывалась, что мать делает это из чисто педагогических соображений: ей нравилось, что Жигулин постоянно внушает дочери, что человеческий организм обладает великими возможностями.
В этот раз она вспомнила о Жигулине с гнетущей досадой. Где они, куда запрятались, эти пресловутые возможности? Почему не проявляют себя именно в том случае, когда и впрямь необходимо? Так ли уж обязательно уметь лежать на стёклах, ходить под водой? Нет, она не может упрекнуть себя в лени — чуть ли ни треть сознательной жизни отдано мышечному тренажу и плаванию. Может, не хватает веры в собственные силы? Да, порой падает духом, когда смотрит на свои ноги, эти безвольные плети. Но и нельзя сказать, что не живёт верой. Хотя мать с детства не обнадёживала её, но намёк на возможные перемены был. Иногда казалось, что в какой-то иной жизни она ходила, потому и сны снятся такие яркие в своей осязаемой зримости — о том, как ходит и даже бегает.
Было в её положении нечто унизительное для человеческого, женского естества. Размышляя об этом, она анализировала свои отношения с Гали. Можно ли в такой ситуации верить в искренность чьих-то чувств?
Подобные мысли заводили слишком далеко, и она начинала злиться на себя. Почему сомневается в Гали? Раз есть сомнения, значит, признает, что любить её не за что. «А как ты относишься к самой себе?» — задавалась жестоким вопросом. И с горечью признавалась: «Уважаю. Но не люблю. Не люблю свои мёртвые ноги, эту беспомощность, зависимость от других. И вынужденность обременять собою — ненавижу. Так что же тогда хочешь от других?»
После подобных мысленных экзекуций с меньшей тревогой думалось о будущем, но в душе что-то затвердевало, становилось жестоким и отталкивающим.
Мыслепутешествия — вот что было стабильным, на что всегда можно было опереться в любой тревожной ситуации. И сейчас, когда отчего-то не хотелось видеться с Гали, который после разговора с Буковым — и о чем они там говорили? — не приходил, она с благодарным теплом думала о своём даре. Это несколько отвлекло от тягостных мыслей о неудачном подъёме на ноги. Никакие житейские передряги и бури не могли отнять у неё тайные уголки Земли и Вселенной, куда залетала её мысль. Какая разница, собственная ли фантазия устраивает ей такие удивительные приключения или мозг её и впрямь способен преодолевать время и расстояние? Главное, что жизнь не ограничивается прикованностью к постели.
Вторично сорванная поездка на Орлике представлялась теперь чем-то весьма затруднительным, недосягаемым. И все-таки знала, что однажды помчится на коне, и ветер будет свистеть в ушах, и она задохнётся от скорости и объятий Гали. А пока в голову лезли мысли о том, что испокон веков мужчины выбирают себе подруг красивых, статных, здоровых. Это сама природа стремится к совершённому, физически крепкому продолжению себя в облике человека. Каков же в данном случае замысел природы? Для чего эта дружба с Гали?
Чтобы уж совсем не было тошно от подобных рефлексий, начинала раскручивать мысль в другом порядке: откуда нам известен план природы? Да и смешно природный замысел подводить под будничную основу. Так ли уж обязательны любовные вздохи? Почему нельзя просто дружить, как дружит она с Питом и Паулем? Разболталась. Надо бы построже относиться к себе, не брать пример с Кинги, чьи похождения ясно выдают тщетность усилий подобного рода и ни к чему хорошему не приводят.
В конце концов есть чем заняться. Тумбочка завалена учебниками для подготовки в институт, интересными книгами. А какой простор деятельности для улучшения собственной натуры! Для чего состряпала эту мерзкую тетрадь, подсунутую Букову? Чтобы унизить, растоптать его? Тьфу, мерзость какая. Матери пришлось бледнеть и краснеть. А каково сопалатницам от её меланхолии, которая ничуть не лучше угрюмости Габриелы? Дел невпроворот и помимо Гали. Нет, надо переводить отношения с ним на другие рельсы, тогда не будет и этих мучений. Хорошо, если бы он реже появлялся. А может, совсем не встречаться? Пройдёт какое-то время, и все будет ладом, как говорит он.
Начала с того, что перестала посещать излюбленное место под маслинами. Гали ничего не стоило прийти на санаторский пляж, но это имело бы другую окраску. По вечерам, выезжая перед сном на прогулку, тоже старалась не оставаться одна. Однако Гали не появлялся, и она заметила, что это задевает и тревожит. Но когда на третий день бойкота самой себе медсестра сказала, что к ней пришли, она попросила никого не пускать под предлогом, что болеет.
Медсестра не одобрила Айку, судя по тому, что промолчала и как-то печально повела бровями.
— Дура, — повторила Кинга, зло протыкая шнуром натянутую на станок, основу из ниток — осваивала макраме. — Разве можно самой себе наступать на душу? Это ещё называется обкрадывать себя. Оглянись, не каждой выпадает такая дружба. Парень у тебя — огонь. Тем более надо ценить то, что имеешь.
— Книга, заткнись. Не ты ли недавно говорила нечто совсем противоположное? — Габриела закрыла ухо подушкой. После обеда ей хотелось вздремнуть.
— Девочки, опять… — жалобно протянула Шура. Она терпеть не могла грубостей.
С шумом раздвинулась дверь, и вошёл Гали. За ним с виноватым видом влетела сестра, приговаривая:
— Болеет она. Нельзя в женскую палату врываться, запрещено.
— Для меня запретов нет, — резковато сказал Гали, подходя к Айкиной кровати. — Ну, что, болящая, не желаешь меня видеть? Думаешь, только вы тут сверхчувствительные? А я, между прочим, тоже на расстоянии чувствую каждое твоё движение. Что надумала? Впрочем, нам лучше побеседовать наедине. — Он рванул на себя кропать и под гневное лопотанье медсёстры-японочки и ропот сопалатниц вывез её в коридор.
— Но уже тихий час, — лепетала сестра, огорошенная столь нахальными действиями посетителя.
— Поговорим минут пять и завезу обратно, — бросил он через плечо, устанавливая кровать в вестибюле. Махнув рукой, японочка скрылась в сестринской.
— Ну? — Он смотрел на неё с гневом. Глаза стали большие, будто не вмещая скопившиеся чувства.
«Бешеный какой-то, — опасливо подумала она. — Такого с ним ещё не было». Как можно спокойней спросила:
— Что с тобой?
Гали вдруг обмяк и присел на кровать. Губы его подрагивали, и она испугалась, что он заплачет. Всегда аккуратно выглаженный, сейчас он был какой-то расхристанный, небритый, глаза воспаленно блестели.
— Если ты отвернёшься от меня, я сотворю глупость, — сказал он, крепко сжимая её запястье. Рука его была горячей и твёрдой. Айка поняла, что ему требуется поддержка, а может, и защита.
— Что случилось, Гали?
Лихорадочным, почти больным взглядом он всматривался в Айку, решая, перекладывать ли на неё груз свалившейся напасти.
— Я как-нибудь… не сейчас, — со вздохом сказал он, достал из брючного кармана перочинный нож и стал чистить яблоко.
— Гали, когда я была маленькой, мне часто снился один и тот же сон: будто стою на краю обрыва и боюсь шевельнуться. Мама зовёт меня, но я не смею посмотреть в её сторону, потому что земля под ногами осыпается и мне грозит опасность слететь в пропасть. А ступить шаг назад тоже не могу — за спиной кто-то грозный и страшный. И тогда, знаешь, что я делаю? Отрываю ноги от земли и лечу на мамин голос. К чему это я? Чтобы ты знал: когда у тебя какая — то безысходность, — лети ко мне.
— Я и прилетел.
— Тогда рассказывай, что стряслось.
— Айка… — Он замолчал, разрезал яблоко, протянул половину ей. — Стоит мне захотеть, Айка, и моя судьба может круто измениться. Я буду жить в прекрасном доме, плавать на баркасе, расстанусь с общежитием и превращусь в человека с достатком, без забот о хлебе насущном.
— Женишься, что ли? — Она почувствовала, как сердце ухнуло вниз и скептически заметила себе: «А тебя это здорово задело».
— Могу и жениться, — сверкнул он зубами. — Собственно, ради женитьбы и пошёл бы на все. Там прекрасный сад, в двух шагах море. Там ты быстро встанешь на ноги, я не дам тебе залежаться. Словом, если решусь на это — лишь ради тебя.
— Какой дом? Чей? Зачем мне это?
— Ты ведь не думаешь всю жизнь пробыть в санатории?
— Нет, конечно, по мы с матерью собираемся переехать сюда.
— Многие хотят жить здесь. Не думай, что это просто… Хотя… Запутался я. — Он щёлкнул ножом и сунул его в карман. — Между тем, решать надо сегодня.
— Не нравится мне все это, — сказала она. — Ты чего-то не договариваешь.
— Впрочем, ерунда. — Он вскочил, пригладил пятернёй чуб и деланно бодрым тоном соврал: — Всю ночь зуб болел, не выспался я, оттого и эти бредни… Не бери в голову, это я так… Пофантазировал немного. — Его лицо внезапно обрело спокойствие и даже некоторую весёлость. Такая перемена не укрылась от Айки, но она не стала досаждать ему расспросами, лишь поинтересовалась, что с Орликом.
— Дед обещал дать на воскресенье.
— Что-то с тобой случилось, — вновь не удержалась она.
— Ничего, Айка, все будет ладом, — подмигнул он и с лихим свистом покатил кровать в палату.
Он положил в рюкзак взятые у Батиста книжки, затолкал туда подаренные им свитер, брюки и сандалеты и высыпал тюбики форты. Можно было передать рюкзак Пашкой, но хотелось самому высказать Батисту в лицо все, что думает о нем. Хорошо, что побывал у Айки: будто очнулся от дурного сна и стыдом опалило. Разве приняла бы Айка такой гнусный дар, будь даже у Батиста, как в раю? А каково самому жилось бы с нечистой совестью? Нет, уж лучше скитаться по общежитиям и ходить на своих двоих, чем стать пресмыкающимся. Как же так получилось, что готов был уступить этому мерзавцу?
Оказывается, не так трудно заманить его в сети, нет в нем твёрдой основы, душа податливая, как пластилин, и каждому вольно оставлять на ней отпечатки. Ничего, тем более ценны его усилия противостоять дурному влиянию. Сколько он уже одержал таких вот небольших побед над собой. И все-таки чья-то возможность хоть на миг скрутить его волю тревожила.
По пути к Батисту не покидало странное ощущение присутствия Айки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29