— У меня не стало ни больше, ни меньше доводов, — размышляла Пенелопа, советуясь с матерью, — сказать ли «да» или сказать «нет». Все остальное меняется, а мои обстоятельства те же, что и год назад.
— Но ведь сейчас совсем не то, что было, — заметила мать. — Ты же сама видишь, что у Айрин все прошло.
— Но это не моя заслуга, — сказала Пенелопа. — Мне стыдно ничуть не меньше, чем прежде.
— Тебе и прежде нечего было стыдиться.
— Тоже верно, — сказала девушка. — И я могу с чистой совестью улизнуть в Мексику, если только решусь на это. — Она засмеялась. — Хорошо бы, чтобы меня приговорили выйти замуж, а потом нашелся бы кто-нибудь, кто бы объявил, что есть причины, запрещающие мне это. Сама не знаю, что делать.
Мать ушла, предоставив Пенелопе объясниться с Кори, и Пенелопа сказала ему, что лучше им все обсудить еще раз.
— И, что бы я ни решила, надеюсь, это будет сделано не ради меня самой, а ради других.
Кори уверил ее, что он в этом не сомневается, и смотрел на нее с терпеливой нежностью.
— Я не говорю, что поступаю дурно, — продолжала она неуверенно, — но и хорошего тут тоже не вижу. Наверно, я не умею вам объяснить, но быть счастливой, когда все кругом страдают, — это выше моих сил. Это для меня невыносимо.
— Может, это и есть ваша доля в общих страданиях, — сказал Кори, улыбаясь.
— О, вы же знаете, что это не так! Совсем не так. И об одной из причин я уже вам говорила: пока отец в беде, я не хочу, чтобы вы думали обо мне. А теперь, когда он потерял все… — Она вопросительно взглянула на него, словно проверяя, как действует на него этот довод.
— Для меня это вовсе не причина, — ответил он серьезно, но все еще улыбаясь. — Вы верите мне, когда я говорю, что люблю вас?
— Приходится верить, — сказала она, опуская глаза.
— Тогда почему бы мне не любить вас еще сильнее после разорения вашего отца? Неужели вы думали, что я полюбил вас ради богатства вашего отца? — В этих сказанных с улыбкой словах был оттенок упрека, хоть и очень мягкого, и она его почувствовала.
— Нет, такого я не могла о вас подумать. Я… я не знаю, что хотела сказать, почему я… Я хотела сказать… — Она не могла объяснить, что с отцовскими деньгами чувствовала себя более достойной его; это было бы неправдой, но иного объяснения у нее не было. Она умолкла и бросила на него беспомощный взгляд.
Он пришел ей на выручку.
— Я понимаю, вы просто не хотели, чтобы несчастья вашего отца ударили и по мне.
— Да, именно так; и очень уж много всяких различий. Надо ведь и о них подумать. Не притворяйтесь, будто вы этого не знаете. Ваша мать никогда не примет меня, а может быть — и я ее.
— Что ж, — сказал Кори, слегка опешив. — Вы ведь выходите не за моих родных.
— Ох, не в том дело!
— Я знаю, — признал он. — И не стану притворяться, будто не понимаю, о чем вы, но я уверен, что все различия сгладятся, когда вы лучше узнаете моих родных. И не сомневаюсь, что вы с моей матерью понравитесь друг другу, потому что — как вы можете не понравиться! — воскликнул он уже не столь убежденно, чем прежде, и стал приводить множество других, тоже не менее шатких доводов. — У нас свои обычаи, у вас свои; и конечно, поначалу моя мать и сестры покажутся вам немного чужими, но это скоро пройдет — для обеих сторон. Не может быть между вами таких уж неодолимых различий, а если бы и были, мне это безразлично.
— Думаете, мне будет приятно, когда вы станете принимать мою сторону против матери?
— Никаких сторон не будет. Лучше скажите мне, чего вы так боитесь.
— Боюсь?
— Ну тогда о чем думаете.
— Сама не знаю. Дело не в том, что они говорят или делают, — объяснила она, глядя ему прямо в глаза, — а в том, какие они есть. Я не могу быть с ними сама собой, а когда я не могу быть с кем-то сама собой, я становлюсь неприятной.
— А со мной вы можете быть сама собой?
— О, вас я не боюсь. И никогда не боялась. Вот в чем была беда, с самого начала.
— Ну что ж, раз так, это все, что требуется. Я тоже вас не боялся с самого начала.
— Вот я и предала Айрин.
— Перестаньте! Никогда вы ее не предавали.
— Она вас первая полюбила.
— Но я-то вообще никогда ее не любил, — взмолился он.
— Она думала иначе.
— Тут нет виноватых, и я не позволю вам винить в чем-то себя. Моя дорогая…
— Подождите. Давайте постараемся понять друг друга, — сказала Пенелопа, вставая со стула, чтобы помешать ему приблизиться. — Я хочу, чтобы вам все было ясно. Нужна ли вам девушка, у которой нет ни цента, которая чувствует себя чужой в обществе вашей матери и которая обманула и предала собственную сестру?
— Мне нужны вы !
— Так вот: этому не бывать. Я бы вечно презирала себя. По всем этим причинам я должна от вас отказаться. Да, да, должна.
Она смотрела на него, и в ее убеждении была явная неуверенность.
— Таков ваш ответ? — спросил он. — Ну что ж, я вынужден повиноваться. Простите, если я требовал от вас слишком многого. И — прощайте.
Он протянул руку, и она пожала ее.
— Наверно, я кажусь вам капризной и непостоянной, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать — я и сама себя не понимаю. Меняю свои решения по два раза на дню. Но нам ничего не остается, как расстаться, да, другого пути нет. Другого пути нет, — повторила она. — И я постараюсь запомнить это. Прощайте! Я все сделаю, чтобы запомнить это, вы тоже — и очень скоро вы и думать обо всем этом забудете. Нет, нет, не об этом . Я ведь знаю, какой вы верный; и все же вы скоро посмотрите на меня другими глазами и поймете, что, даже не случись всего с Айрин, я вам не подхожу. Ведь правда? — говорила она срывающимся голосом, все еще не выпуская его руки. — Я совсем не та, какую желали бы видеть ваши родные; я это почувствовала. Я маленького роста, и смуглая, и некрасивая, и они не понимают мою манеру разговаривать, а теперь мы еще и разорены. Нет, я им не гожусь. Прощайте. Вы и так были слишком терпеливы. Я достаточно вас испытывала. Мне бы решиться и выйти за вас замуж наперекор их желаниям, раз вы этого хотите, но на такую жертву я не способна — для этого я слишком эгоистична… — И вдруг она бросилась ему на грудь. — Я даже отказаться от вас не могу! Как я взгляну кому-нибудь в глаза? Уезжайте! Уезжайте, но возьмите меня с собой! Я так старалась от вас отказаться. Я все испробовала — и все напрасно. Бедная Айрин! Каково-то ей было от вас отказаться!
Кори немедленно вернулся в Бостон, предоставив Пенелопе сообщить сестре о предстоящей свадьбе. Случай или недоразумение избавили ее от этого. Едва Кори вышел, как в комнате появилась Айрин и спросила:
— Пенелопа Лэфем, неужели ты так глупа, что отослала этого человека из-за меня? — Пенелопа растерялась от проявления такого удивительного мужества; она не ответила прямо, и Айрин продолжала: — Если это так, то будь любезна, верни его. Я не допущу, чтобы он думал, будто я сохну о человеке, который меня никогда не любил. Это оскорбительно, и я этого не допущу. Немедленно верни его!
— Хорошо, хорошо, Рин, — пролепетала Пенелопа. И добавила, устыдясь своих увиливаний перед гордым великодушием Айрин: — Я уже… то есть… он вернется.
Айрин на мгновение застыла, глядя на нее; что было у нее в мыслях, неизвестно, но вслух произнесла она только:
— Ну-ну! — и оставила сестру, испытавшую смятение, — смятение и вместе с тем облегчение, ибо обе они знали, что говорят об этом в последний раз.
Свадьба состоялась после стольких бед и несчастий и породила столько сожалений о прошлом и опасений за будущее, что не принесла Лэфему того торжества, которое прежде вызывала у него мысль о родстве с семейством Кори. Неудачи преследовали его так долго, что лишили всякой надежды на преуспеяние, ради которого люди пресмыкаются и раболепствуют, и, проведя через сомнения и душевные муки, вернули мужественность, которую едва у него не отняло процветание. Ни он, ни его жена и думать не думали теперь о том, что их дочь выходит за представителя семьи Кори; они думали только о том, что их дочь идет за того, кто ее любит; присутствие Айрин еще более их отрезвляло. Сердцем они были с нею.
Миссис Лэфем не уставала повторять, что не представляет себе, как выдержит это.
— Все мне кажется, будто тут что-то неправильно.
— Нет, правильно , — твердо отвечал полковник.
— Я знаю. А все кажется, что нет.

Мне не составит большого труда указать те черты в характере Пенелопы, за которые семейство ее мужа в конце концов примирилось с ней и полюбило ее. Такое постоянно происходит в романах; и семейство Кори, как и намеревалось, постаралось увидеть в женитьбе Тома лучшее, а не худшее.
Они оказались людьми, способными оценить поведение Лэфема, о котором рассказал им Том. Они гордились им, и Бромфилд Кори, которому доставлял тонкое эстетическое наслаждение героизм, с каким Лэфем противился Роджерсу и его искушениям, — героизм неосознанный, но истинно драматический, — написал ему письмо, которое прежде безмерно польстило бы этой простой душе, хотя теперь он как бы его и не заметил.
— Ну и что ж, может, Пэн станет там полегче, — сказал он жене.
И все же различия между семьей Кори и женой Тома не стерлись, да и не могли стереться.
— Вот бы Том женился на полковнике, — тонко заметила Нэнни Кори.
Перед отъездом в Мексику, когда Том привез жену к себе домой, стороны временно проявили учтивость и терпимость: свекор по своей доброте сделал вид, будто ему нравится ее манера говорить, хотя сомнительно, что даже он находил в ней такое же удовольствие, что и ее муж. Лили Кори сделала с нее неудачный набросок, который отложила вместе с другими, чтобы когда-нибудь закончить, и нашла в ее внешности что-то живописное. Нэнни поладила с ней лучше остальных и считала, что страна, куда она едет, пойдет ей на пользу.
— У нее еще совершенно отсутствуют какие-либо светские манеры, — пояснила Нэнни матери, — а если она проживет там достаточно долго, то наверняка приобретет их — на испанский лад — и вернется, полная экзотического очарования, пусть даже благоприобретенного. Я рада, что она уезжает в Мексику. На таком расстоянии можно ладить.
Мать вздохнула и в ответ мужественно признала, что они и так отлично поладили, и если Том доволен, то и она тоже.
В ее словах о том, что они поладили с Пенелопой, было немало правды. Решив с самого начала видеть хорошее в плохом, они за свои добрые намерения были вознаграждены высшими силами. Брак этот, по милости провидения, не обрушил на них череды чаепитий у Лэфемов, чего так опасался Бромфилд Кори; Лэфемы были далеко, в своих родных местах; Лили и Нэнни Кори не пришлось приносить себя в жертву ради разговоров с Айрин; не надо было даже устраивать приемов в честь Пенелопы, хотя это не составило бы особого труда, поскольку многие еще не вернулись с курортов, — и она, и Том очень просили не устраивать ничего подобного; и, хотя никто из семейства Кори не успел хорошо узнать ее за ту неделю, что она провела с ними, ладить с ней оказалось нетрудно. Случалось даже, что Нэнни Кори улавливала — что не раз удавалось и ее отцу — суть того, что Том называл ее юмором, но юмор этот, видимо, совсем не походил на их собственный, и распознать его было не так-то просто.
Было ли Пенелопе труднее достигать гармонии, я сказать не могу. На ее долю усилий досталось куда как больше, ибо соотношение было четыре к одному; ей на долю выпали до этого испытания куда более серьезные. Когда захлопнулись дверцы экипажа, увозившего на вокзал ее и мужа, она глубоко вздохнула.
— Что такое? — спросил Кори, хотя и сам обо всем догадывался.
— О, ничего. Просто мне кажется, что теперь уже я не буду чувствовать себя чужой среди мексиканцев.
Он взглянул на нее с недоумевающей улыбкой, потом стал серьезнее и привлек ее к себе. Она расплакалась у него на плече.
— Я только хотела сказать, что там ты будешь целиком мой. — Хотела ли она сказать что-то большее, доказать трудно, но одно несомненно: наши нравы и обычаи ценятся в жизни дороже наших качеств. Та цена, которую мы платим за цивилизацию, это — разграничение обычаев, создавшее между людьми неодолимые преграды. Быть может, мы платим чересчур дорого, но невозможно убедить в этом тех, кто от этого выиграл. Быть может, они и правы; во всяком случае, семья Кори после отъезда молодоженов ощутила тоску и непреходящее чувство разочарования. Для них это была потеря сына и брата; они это чувствовали; а ведь они были люди отнюдь не плохие и не злобные.
Он отсутствовал три года. За это время произошли некоторые перемены. Одной из них было приобретение Компанией Канауа-Фоллз залежей и фабрики в Лэфеме. Эта сделка избавила Лэфема от долгов, которые он еще продолжал выплачивать, и оставила ему определенную долю в более крупном деле молодых людей, которое он когда-то тщетно надеялся забрать целиком в свои руки. Это показалось ему весьма примечательным; взявшись более энергично за сбыт специальных сортов, которые они ему оставили, он совсем по-прежнему стал хвастаться его размахом. Мой зять, говорил он, сбывает их в Мексике и Центральной Америке, а это было в свое время задумано нами вместе. Молодая кровь — вот то, что движет такими делами. Вот и парни из Западной Виргинии: молодая и дружная команда!
Что до него самого, он признавал, что наделал много ошибок, и точно знал, каких именно. Но одно он мог сказать: он вредил только самому себе и никому другому; каждый доллар, каждый цент пошел у него на уплату долгов; а он остался чист. Обо всем этом и о многом другом рассказывал он мистеру Сьюэллу в то лето, когда продал дело; пастор и его жена остановились в Лэфеме по пути с Белых Гор к озеру Чэмплейн — Лэфем повстречался с ними в вагоне и уговорил погостить у них.
Порой и миссис Лэфем не меньше его самого гордилась тем, что он вышел из игры с чистыми руками, однако ее удовлетворение не было столь постоянным. Бывало, что, вспоминая искушения, которые он преодолел, она считала его благороднейшим из людей; но ни одна женщина не может долго жить под одной крышей с идеальным героем; так что случались и другие минуты, когда она напоминала ему, что, если бы он сдержал данное ей обещание и не стал спекулировать акциями; если бы позаботился о страховании имущества так же, как заботился о двух недостойных женщинах, которым ничем не был обязан, — они не оказались бы в своем нынешнем положении. Он смиренно признавал все это и ждал, когда она вспомнит также и о Роджерсе. Она, конечно, вспоминала, и это неизменно пробуждало в ней прежнюю ее нежность.

Не знаю, как удается пасторам и докторам удержаться и не поделиться с женами тайнами, которые им вверяют; может быть, они полагаются на то, что жены сами до всего дознаются, когда захотят. Сьюэлл рассказал своей жене про беды Лэфемов, когда те пришли советоваться с ним насчет предложения, которое Кори сделал Пенелопе; он хотел убедиться, что дал им правильный совет, правда, он не назвал их имен, а имени Кори он и сам тогда не знал. Теперь он мог, не стесняясь, обсуждать с ней это дело, и она уже не притворялась незнающей, заявив, что все поняла, едва только услышала о помолвке Кори и Пенелопы.
— Да и в тот день на обеде я могла бы сказать девочке, что он влюблен не в нее, а в ее сестру. Я ведь слышала, как он о ней говорил, и не будь малышка так слепо влюблена, она бы и сама догадалась. Признаюсь, до сих пор не могу отделаться от чувства презрения к ее сестре.
— Но ты совсем не права! — воскликнул Сьюэлл. — Это несправедливо и жестоко. Все это у тебя от чтения романов, а не от сердца. Не надо. Меня огорчает, что ты так говоришь.
— Надеюсь, что эта хорошенькая девочка излечилась от своей любви. А какую твердость духа она проявила! Не сомневаюсь, она еще кого-нибудь встретит на своем пути.
Сьюэллу пришлось удовлетвориться этой частичной уступкой. Однако, не считая одного из молодых виргинцев, приезжавшего в Лэфем по случаю покупки фабрики, Айрин еще никого не встретила; а было ли между ними что-нибудь, это пришлось бы выяснять особо. Известно только, что спустя пять лет после разочарования, которое она перенесла так мужественно, она все еще была не замужем. Но даже и тогда она была еще очень молода, и ее жизнь в Лэфеме разнообразили поездки на Запад. Разнообразие внесло также приглашение погостить в Бостоне, на которое из учтивости решилась миссис Кори и которое девушка с такой же учтивостью не приняла.
Сьюэлла весьма интересовали те нравственные перемены, какие он ожидал увидеть в Лэфеме. Они с миссис Сьюэлл прогостили у полковника, который чувствовал себя здесь, среди этих холмов, куда больше полковником, чем когда-либо на Бэк-Бэй, целые сутки; Лэфем показал пастору фабрику и повез на ферму. Для этой поездки он запряг резвого жеребенка, еще не достигшего совершенных лет, в открытую двухместную коляску более чем зрелого возраста, гордясь своим выездом ничуть не меньше, чем некогда роскошным экипажем, в котором разъезжал на Мельничной Плотине. Одежда его была теперь поношенной и небрежной, он отпустил на деревенский манер волосы и бороду и носил грубые сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37