"Мама приехала! Мама приехала!" - вбежали в переднюю. Увидев Лену, они запнулись на мгновение, потом, узнав ее, но не сообразив, что им нужно теперь делать, снова кинулись к матери, хватая ее за руки и танцуя возле нее.
- Что - Дюдя? - спрашивала Софья Михайловна. - Бедный мальчик! Я сейчас же, сейчас же пойду к нему... Лиза, Адочка! Вы займитесь пока с Леночкой, я вам потом все расскажу...
И, волоча по половику длинный хвост платья, она быстро прошла в комнаты.
- Это - Леночка, дети. Вы узнали ее? - говорил старый Гиммер, по очереди выпроваживая детей в столовую. - Вы помните, она гостила у нас с тетей Аней? Тетя Аня теперь умерла, и она совсем будет жить у нас. Вы, конечно, подружитесь, - говорил он, нагнув голову, с шутливой серьезностью глядя на детей, посапывая.
Лиза и Адочка, взявшись за руки и жеманно поводя плечиками и рыженькими головками, украшенными одинаковыми голубенькими бантами, с любопытством рассматривали чужую большеголовую и большеглазую девочку, которая, расставив ноги в черных чулочках, опустив вдоль платьица тонкие руки, растерянно стояла у дверей большой, залитой светом комнаты. Комната эта была хорошо знакома Лене, но, как и два года назад, ее поразили неизвестно зачем расставленные по углам высокие синие вазы и неизвестно зачем развешанные по стенам тарелки, расписанные цветастыми и хвостатыми китайскими драконами.
- Конечно, это Сурков, - сказала Софья Михайловна, входя в столовую. И какой синяк под глазом! Это не мальчик, а просто зверь какой-то...
- Ничего нет необыкновенного в том, что мальчики дерутся, - сухо сказал старый Гиммер, повернувшись всем туловищем к Софье Михайловне. - И печально не то, что синяк, а то, что растет здоровый и капризный балбес, который думает, что раз он сын Гиммера, то ему все позволено, а даже постоять за себя не умеет. Вот это печально!..
Он сердито фыркнул и, тяжело ступая широкими, медвежьими ступнями, прошел в свой кабинет.
Глаза и губы Софьи Михайловны приняли обиженное выражение. Некоторое время она молча стояла посреди комнаты.
- Барыня, детей спать вести? - спросила показавшаяся в дверях девушка в белом переднике.
- А вы как думаете, милая, детей можно укладывать без ужина? неожиданно озлобляясь и краснея, заговорила Софья Михайловна. - Или вы думаете, что ребенок после дороги может лечь спать без ванны? Вы, милая, если вы пришли служить и если вы за это получаете, извольте служить как следует!.. Скажите Даше, чтобы подавала ужинать, и идите приготовьте ванну!..
XII
По деревенской привычке Лена проснулась очень рано, когда весь дом еще спал. Из-за занавесей на окнах слабо пробивался рассвет, в детской было полутемно. Лиза и Адочка спали на своих кроватках. Полоса света чуть освещала игрушки в углу: детскую плиту, громадную куклу и громадную больше, чем бывает в жизни, - кошку на колесиках, с желтыми глазами.
Лена высматривала, не принесли ли платьице, в котором она ехала из деревни, - она оставила его вчера в ванной, - но платьица нигде не было. На стуле возле кровати, аккуратно сложенное, лежало кружевное бельецо и белое платье на спинке - такое же, в каких Лиза и Адочка выбежали вчера. Белые туфельки стояли возле стула.
Лена, покосившись на спящих Лизу и Адочку, присела на кровати и потрогала бельецо руками. Оно было чистое, хорошо проглажено и хорошо пахло; платье тоже понравилось Лене. Но все же она не могла забыть, что старое ее платьице сшито мамиными руками, и она, вздохнув, откинулась на подушки. Так лежала она долго, то вспоминая или раздумывая о чем-то, шепча что-то про себя, то вновь принимаясь рассматривать комнату, игрушки в углу... Нет, кошка ей не нравилась, но кукла была хороша - и, конечно, интересно иметь такую плиту.
Потом она слышала чьи-то шаги в соседних комнатах, звуки осторожно открываемых и прикрываемых дверей. Снова покосившись на спящих Адочку и Лизу, она надела новое бельецо и белое платье, обула туфельки; по-зверушечьи снуя руками, повязала ленточку в свою крупную русую голову и юркнула из детской.
Пройдя ряд полутемных комнат, заставленных разнообразной мебелью и увешанных картинами, она приоткрыла дверь в столовую и зажмурила глаза: столовая залита была утренним солнцем, весело игравшим на синих вазах и тарелках с драконами.
Из передней, дверь в которую была открыта, доносился приглушенный говор: там виднелись люди. Лена узнала стоящую спиной к двери горничную Ульяшу - ту самую девушку, на которую накричала вчера Софья Михайловна. Ульяша говорила с какой-то толстой женщиной; возле них темнела фигура подростка. Женщина, как видно, просила о чем-то Ульяшу, а Ульяша ей отказывала.
- Ну, уж посидите здесь, в передней, коли так, - наконец сказала Ульяша, - барин скоро выйдут. Только сидите тихонько.
Она, прикрыв за собой дверь, вернулась в столовую и, увидев Лену, весело улыбнулась ей.
- Как вы рано встали, барышня! - сказала она шепотом. - Соскучитесь, так рано встамши. У нас так рано только один барин встают...
- Кто это там? - указав пальцем на дверь в переднюю, шепотом спросила Лена.
- Сурковы это, мать с сыном, - пояснила Ульяша. - Мамаша пришла за сынка просить, чтобы обратно в школу приняли... А сынок здоровый! - Ульяша хихикнула. - Как он вчера нашего молодого барина расписал! Такого парня бы на выгрузку, а не в школу, - смеясь, говорила она.
- А за что он его? - допытывалась Лена, серьезно глядя на нее.
- А кто ж его знает. Обыкновенно... Разве знает кто, за что мальчики дерутся?
Пока просыпался, одевался, мылся, чистился, убирался ведь дом, Лена то и дело возвращалась в столовую и, чуть приоткрыв дверь в переднюю, поглядывала в щелку - сидят ли еще мать и сын Сурковы.
Они сидели рядом: мать, толстая, в новом цветастом платье и белых нитяных чулках, - с робким и чего-то стыдящимся выражением лица, покорно сложив руки на животе; сын, подросток лет тринадцати - четырнадцати, широкоплечий и угловатый, - упершись локтями в колени и уткнув в большие красные ладони угрюмое и злое лицо. Он был в поношенном, из "чертовой кожи", форменном костюме ученика коммерческого училища; громадные, подпиравшие шею меркурии на воротнике вонзились в большие пальцы его рук.
Потом пришли Лиза и Адочка в темно-зеленых, с белыми воротничками гимназических платьицах и тоже стали подглядывать. Лена не заметила, как это подглядывание превратилось в игру. Всем троим вдруг стало очень весело. Они громко перешептывались и смеялись, зажимая рот ладошками. Один раз Адочка так прильнула к щелке, что дверь отворилась, и Адочка чуть не упала, - все трое так и прыснули!..
Сурков продолжал сидеть, уткнув лицо в ладони, а мать его испуганно обернулась к дверям, шевельнула руками и виновато и жалко улыбнулась.
Лена, перестав смеяться, - она стояла теперь одна в открытых дверях, несколько секунд, широко открыв глаза, смотрела в лицо матери Суркова. В это время открылась другая дверь в переднюю, и оттуда показалась Ульяша.
- Пожалуйте, - весело сказала она.
Мать Суркова засуетилась, с неуклюжей торопливостью стала оправлять платье и волосы. Сын, не взглянув на Лену, прихрамывая, первым прошел в кабинет Гиммера.
Некоторое время Лена стояла еще в дверях. И вдруг краска стыда бросилась ей в лицо, уши, шею. Высоко подняв голову, с одеревеневшими губами, Лена прошла мимо Лизы и Адочки, удивленно проводивших ее глазами.
За завтраком Лена узнала, что старый Гиммер, бывший членом попечительного совета коммерческого училища, удовлетворил просьбу Сурковых и дал им письмо к директору, где он писал, что Петр Сурков достаточно наказан за свой проступок и может быть восстановлен в правах учащегося.
XIII
После завтрака Лиза и Адочка ушли в гимназию. К десяти часам уехал в контору старый Гиммер.
Лена все ожидала, что, раз ее привезли сюда, кто-нибудь займется ею или укажет, что она должна делать, но никто ей ничего не указывал, и она, скучая, болталась в столовой.
Часам к одиннадцати вышел к завтраку Таточка в длинном мохнатом халате и в туфлях. Таточка сильно разросся и потолстел, он начинал лысеть. Заметив Лену, он несколько мгновений задержал на ней свой невнимательный взгляд.
- Это что за экземпляр? - сказал он, неизвестно к кому обращаясь, и тут же забыл о ее присутствии.
Лена с удивлением посмотрела на него и, не поняв, что он сказал и к чему это, не обиделась на него.
Но Таточка окончательно удивил ее, когда, разложив перед собой газеты и журналы и искоса заглядывая в них, он разрезал вдоль французскую булку, намазал маслом, переложил икрой и съел всю булку и выпил два стакана кофе, а потом разрезал так же вторую булку, переложил сыром и выпил еще два стакана кофе.
Таточка два года назад окончил гимназию. Еще в гимназии он начал заниматься живописью и по окончании хотел поступить в художественную академию. Однако в академию его не приняли, сказав, что у него нет никаких способностей к живописи. Таточка не обиделся на академию, ибо что можно было и ожидать от этих законсервированных представителей старого художественного направления?
Вернувшись к отцу, он занялся тем, что стал изучать новейшую философию, выбирая такую, что помрачнее, и писать масляными красками какие-то длинные лица и деревья.
Однажды он издал даже книгу стихов, которую он в предисловии сам охарактеризовал как "полубред, полудействительность, полубодрствование, полусон, жар избытого томления и хмель зарождающейся жизни, кипение и нежность, силу и слабость - непостижимую, но действительную, странную, но несомненную, крутящую мысли и сжимающую сердце мистику зачатия...".
"Какая необыкновенная тишина, - писал он о собственных стихах, - какая чуткая сонь, важно-цветистая, торжественно полыхающая пламенем голубизны!.."
Книжка Таточки была издана на средства отца, в роскошном переплете, в двенадцати пронумерованных и поименованных экземплярах, - она была роздана только понимающим. Вокруг Таточки образовался кружок, с величайшим презрением относившийся ко всякого рода человеческой деятельности, кроме той, какой он сам занимался.
Таточка вставал не ранее двенадцати часов дня, обильно завтракал. После того два-три часа он занимался живописью или чтением, или писал стихи. К началу занятий уже стояли возле на столике два раскупоренных ящичка с японскими апельсинами и мандаринами. Во время работы Таточка рассеянно запускал свою белую полную руку в ящики, - к концу занятий обычно оба ящика бывали опорожнены.
Если приходил кто-либо из кружка, Таточка обедал отдельно от остальных членов семьи. После обеда он спал. Потом он гулял немного, а вечером с кем-либо из кружка шел в театр, или на концерт, или на диспут, или на литературный суд, которые устраивались особенно часто в женской гимназии. Возвращался он поздно.
В течение дня Таточка три-четыре раза переодевался. Содержание Таточки обходилось старому Гиммеру дороже содержания всех остальных детей, вместе взятых. Но вокруг Таточки в семье царила атмосфера угождения, уважения и гордости: "Тише, Таточка спит", "Ах, тише, Таточка работает", "Таточке нужны деньги", "К Таточке нельзя - у него портной".
По мере того как Таточка взрослел, он все больше лысел и полнел, все меньше читал и занимался живописью. Если он не был на концерте или в театре, он попросту сидел в кресле посреди комнаты. В руках его не было ни книги, ни палитры, в глазах и на лбу его не отпечатлевалось никакой мыслительной работы, даже пищеварительные процессы не отражались на его лице, но он и не спал, - он просто помещался в комнате, как предмет.
Но к тому времени, когда Лена приехала из деревни, Таточка был еще в полном расцвете своей деятельности.
Он еще не кончил завтракать, когда в столовую ввалилась компания молодых людей в белых брюках, в сопровождении худощавой остроносой девицы в длинном черном платье и черных перчатках до локтей.
- Виталий, конечно, еще только встал! - воскликнул один из молодых людей.
- Почему вы не были вчера у Солодовниковых? - спросила девица в черных перчатках. - Я вас ждала. Было ужасно весело. Мы так сумасшествовали, говорила она деревянным голосом.
Они развязно болтали о своих делах. Потом разговор перешел на тему о новой картине Таточки, для которой он уже заготовил полотно, и все перешли в комнату Таточки.
В первом часу вышла к столу Софья Михайловна. На ней было синее, вышитое шелком японское кимоно. Она жаловалась на плохой сон и на мигрень.
Лена в новом, стеснявшем ее белом платьице, не зная, что ей делать, неподвижно сидела на стуле, свесив ноги с ввернутыми внутрь по-детски ступнями. Со все более возникавшим в ней чувством отчуждения она наблюдала за тем, как маленькая и полная Софья Михайловна, с обернутыми вокруг головы толстыми искусственными косами, вытягивая губы трубочкой, пила кофе из маленькой чашечки, которую она держала двумя пальцами, отставив мизинец.
Во время завтрака Софьи Михайловны в двери из передней постучали, и в столовую, свистя платьем, стремительно вошла длинная, сухая женщина с желтым, морщинистым лицом, в сильно поношенной шляпке.
- Ах, милая Софья Михайловна, наконец-то вы приехали. Мы все здесь так вас ждали! - заговорила она грудным клохчущим голосом, стремительно бросаясь к Софье Михайловне и целуя ее в щеку. - Боже, как вы похудели!..
Она бережно коснулась плеч Софьи Михайловны и поцеловала ее в другую щеку.
- Да, мы приехали вчера. Очень мило, что вы пришли, Эдита Адольфовна, отвечала Софья Михайловна таким тоном, который говорил, что она очень рада приходу и могла бы еще больше выразить радости, если бы все, что она застала здесь, не было бы так печально. - Вы знаете, я так устала, - говорила она, всю ночь такая мигрень, и потом эта история с Дюдей... Даша, принесите кофе Эдите Адольфовне!
- Да, ужасная история... - Эдита Адольфовна сменила восторженное выражение на грустное и соболезнующее. - Я тоже так была взволнована, когда услыхала об этом. У меня должен был быть немецкий в их же классе, но я, как услыхала об этом, я сказала, что никому не могу доверить бедного мальчика, и сама доставила его на извозчике... Семен Яковлевич всегда так занят, добавила она, сделав еще более грустное, соболезнующее лицо, как бы желая сказать этим, что она, конечно, никогда не допустит себя до вмешательства в семейные дела Гиммеров, но она все, все понимает. - А как он сейчас?
- Самочувствие хорошее и аппетит. Но синяк ужасный, я все-таки велела лежать ему в постели.
- Нет, я обязательно посмотрю сама, - решительно сказала Эдита Адольфовна, - вы извините меня, но иначе я не могу быть спокойной...
И она, свистя платьем и стуча своими стоптанными, как заметила Лена, каблуками, стремительно вышла из столовой.
Когда Эдита Адольфовна ходила или сидела, верхняя часть ее длинного корпуса подавалась вперед, а нижняя отставала немного, точно она всегда стремилась к чему-то духом, но отставала телом.
- Да, синяк ужасный, - сказала она, возвращаясь. - Это все Сурков... Грубый мальчик, неблагодарный, отец у него неисправимый пьяница, - я была у них там, в их слободке, помните, когда мы обследовали условия жизни стипендиатов... У нас столько дел! Я их не могла разрешить без вас... - Она энергичным движением раскрыла черную сумочку, достала носовой платок и записную книжку. - Вы простите, что я так сразу начинаю о делах нашего общества, но через час у меня французский в женской гимназии.
- Что вы, Эдита Адольфовна! Вы знаете, как я всегда волнуюсь этим и не жалею времени для этого... Выпейте кофе, у вас очень усталый вид.
- Да, там у нас одни неприятности. Вы знаете, мы еще не приобрели материи для наших мальчиков, а сезон уже наступил. Нет денег, - перебила она вопросительный жест Софьи Михайловны, - к Солодовниковым неудобно было обращаться за деньгами, когда у них такое горе после смерти их бедной старушки, а к Пачульским я обращалась, - Эдита Адольфовна, понизив голос, склонилась к Софье Михайловне, - и, конечно, как всегда, Тереза Вацлавна дала понять, что они уже много вносили и что в данный момент у них нет свободных денег... Это - когда весь город говорит об этой их операции с мукой!..
- Печально, очень печально... - На лице Софьи Михайловны изобразилась печаль. - Но что же делать, - не нам осуждать людей, пусть их бог судит...
- Нет, простите, Софья Михайловна, я знаю, вы с вашей добротой всегда всех прощаете. Но когда знаешь, сколько вы кладете в это дело и сил и средств, и когда даже я со своим скудным жалованьем, - но я не хочу говорить о себе, а уж Терезе Вацлавне, тем более с ее прошлым...
Эдита Адольфовна вдруг запнулась и посмотрела на Лену.
- Да, мы сейчас перейдем ко мне и обо всем поговорим, - сказала Софья Михайловна. - Леночка, пойди сюда... Познакомься с тетей Эдитой Адольфовной.
Лена лопаточкой протянула руку.
- Никогда не подавай руки старшим, а делай книксен, вот так... - Софья Михайловна, захватив пухлыми ручками полы кимоно, показала, как делают книксен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63