потом показалась рука председателя, сделавшая пригласительный жест, и в дверях появилась стройная кореянка, лет двадцати пяти, в черном длинном платье, с поразительно белым, чуть скуластым лицом аскетического склада, небывалой тонкой росписи.
- Очень рада! - сказала она, заблестев навстречу Алеше умными темно-карими глазами, и крепко пожала ему руку, тряхнув ровно подстриженной челкой черных блестящих волос.
Увидев перед собой молодую женщину, каждое движение которой полно было внутреннего изящества и простоты, Алеша так смутился, что в первое мгновение не нашелся даже, что ответить. "Хорош, батюшка!" - подумал он, представив себе, каким он выглядит перед ней - заросший щетиной, несколько дней не умывавшийся, в пропыленной одежде и грязных сапогах.
- Вы сюда надолго? - спросил он наконец, не зная, куда и девать себя.
- Подожду, пока кончится этот конфликт, - сказала она своим звучным голосом, - а потом думаю выехать... как оно называется, это селение? обратилась она к председателю.
- В Скобеевку, - почтительно подсказал Пак.
- Да, в Скобеевку. Я списалась с товарищем Сурковым, и он согласился на мое предложение созвать съезд трудящихся корейцев. И еще немало есть общих вопросов у нас. Вы знаете Суркова? - спросила она.
- Еще бы! - обрадовался Алеша. - Он сейчас раненый лежит.
- Да, здешние крестьяне-корейцы очень волнуются о его здоровье. Что он представляет из себя?
- Что он представляет из себя? - Алеша впервые услышал такой вопрос, обращенный к нему. "Наш крупный работник... Бывший военный комиссар", промелькнуло было в его голове. - Сурков - это расчудесный парень, - сказал Алеша. - По своему уму, характеру, по организаторской хватке своей этот человек точно нарочно создан, чтобы руководить восстанием.
- Да? - живо переспросила Цой. - Здешние крестьяне-корейцы считают его своим настоящим другом.
- И правильно считают! - не колеблясь, подтвердил Алеша.
- О, как я завидую вам! - сказала Мария Цой с внезапной грустью.
- В чем вы завидуете нам?
- Я завидую тому, что вы знаете, к чему вы стремитесь, у вас есть организация, люди, способные двигать горы, а мы... а у нас... - Голос ее дрогнул. - Простите меня... - Она отвернулась и тыльной стороной изогнутой кисти руки коснулась своих глаз. - И столько жертв, ужасных, бесполезных! сказала она, и страстная сила горечи зазвенела в ее голосе.
Алеша в волнении взял ее руку своими обеими руками и крепко потряс.
- Надо умыться, поесть, потом будем разговаривать, - издавая горлом какие-то каркающие звуки, говорил Сергей Пак.
XXXIX
- Уже несколько недель, как я не сплю ночами и все думаю, думаю об этом. Я перебираю в уме все подробности поражения, как бы они ни были горьки, страшны, постыдны, - говорила Мария Цой, сцепив на груди тонкие пальцы и быстрыми энергичными шагами прохаживаясь по комнате.
Ночные бабочки залетали в растворенное окно и бились о ламповое стекло. Поселок лежал за окном притихший, без огней. Чуть тянуло дымком от курящегося навоза. Где-то в ближней фанзе плакал ребенок. Тихий женский голос уговаривал его, - ребенок то замолкал, то снова начинал плакать.
- Что больше всего мучает меня? - сказала Цой, остановившись против Алеши. - Кто найдет в себе силы повести народ теперь, когда он лежит в крови, в слезах, а его "вожди", - с презрением выговорила она, - ползают на коленях перед победителями и метут бородами землю? Кто мог подумать, что корейские имущие классы окажутся такими продажными! - Она в волнении снова заходила по комнате. - Мне стыдно вспомнить, что среди предателей оказались и те люди, голос которых еще так недавно звучал в моей душе как колокол... О, будь они прокляты, трижды презренные! - хрустнув на груди пальцами, сказала Цой.
Алеша сидел на табурете, подавшись вперед всем телом и не спуская глаз с Марии Цой. С лица его сошло обычное живое, веселое выражение, суровая складка легла между бровями, и на всем лице явственней обозначились черты внутренней силы.
- "Тахан-туклип" - "Независимость Кореи!" - с горечью воскликнула Цой. - Независимость - для кого? От кого независимость? Только ли от Японии? О, этого не будет никогда, пока движение зависимо от попов и господ, - это первое, что показал опыт! Бедные крестьяне громили японские усадьбы, школы, полицию, но не сумели довести дело до конца, они не тронули даже корейских помещиков, потому что их сознание было отравлено попами, попами всех цветов и запахов. Секты, христианские общины - методистские, лютеранские, католические - все приложили свою руку к движению народа. Народ и не подозревал, как много среди этих неистовых и благостных людей японских шпионов и провокаторов!..
- А американские миссионеры? Вообще американцы? - спросил Алеша.
- Американцы! - жестко усмехнулась Цой. - Вели пропаганду против Японии, возбуждали народ вильсоновской болтовней и подло обманули, когда восставшие обратились к ним за деньгами и оружием... Вы не знаете, как мало было нас - людей, понимавших хоть что-нибудь в происходящем! Переживали ли вы когда-нибудь это мучительное чувство одиночества в борьбе, поисков хоть какой-нибудь организованной силы, хотя бы одного настоящего вождя? Нет, вы понимаете меня? - с тоскою спросила Цой.
- Еще бы! - в волнении сказал Алеша.
Да, он понимал ее. Он сам пережил это чувство в юности, когда путь борьбы уже приоткрывался ему, а организованная сила, способная возглавить борьбу, еще не была им найдена. Но эта сила существовала, и Алеша знал, что она существует, и он нашел ее, а там, где боролась Мария Цой, этой силы не было совсем. "И правда, счастливцы мы здесь!" - подумал Алеша.
- Вы сразу же спросили меня: какое участие приняли в движении рабочие? - продолжала Цой. - Но ведь никто и не заботился, чтобы привлечь их! остановившись и сжав кулачки у своих висков, воскликнула она тоном сожаления и раскаяния. - Я повторяю, нас была горсть - мой брат, я, еще несколько юношей и девушек, которые только-только подошли к пониманию того, что здесь таится та сила, которую мы ищем. Может быть, были и еще такие люди, но мы их не знали. Может быть, они так же искали нас, как мы их. Кто были мы? Неоперившиеся птенцы орлицы! Мы совсем недавно научились понимать слабость своих учителей, но все еще оглядывались на них с благоговением. На чем мы были воспитаны? На том, что Корея - страна крестьян, что ее история, ее жизнь, ее будущее не похожи на путь европейских стран. И все это сдобрено у нас религиозными предрассудками, старой мнимой "народностью". Ведь мы же страна "утренней тишины"! - с яростными слезами в голосе воскликнула Цой. Все это еще так недавно жило в наших головах вместе с отрывками из "Коммунистического манифеста". Да, мы были слепые львята, у которых только в самом движении прорезались глаза. Оно захватило нас врасплох. Пришла пора действовать, и мы вдруг увидели, как жалки и ненадежны наши учителя, и как нас мало, и как мы ничтожны без связей в народе, без имени, без опыта, без ясной цели! Конечно, мы сразу поняли, что дело не в декларациях господ и попов, и бросили свои силы в деревню. Пошли одни мужчины, - мы знали, что крестьяне не будут слушаться женщин. В Сеуле движение прорвалось уличной демонстрацией. Это было первого марта. Наиболее революционна у нас, если не по программе, то по духу, учащаяся молодежь. У меня и моих подруг были здесь связи. И надо отдать справедливость - молодежь погибала преданно, беззаветно. Японская полиция не раз пускала в ход ружья и шашки, но колонны смыкались снова и снова. Флаги на длинных, бамбуковых шестах переходили из рук в руки. На рукавах у демонстрантов были белые повязки с корейской эмблемой "тхагыкки". Демонстранты шли, подняв руки с повязкой, и я видела девушку, не старше семнадцати лет, которой конный полицейский отрубил руку, но она подняла отрубленную руку и понесла над головой... Расправа в деревнях была еще более жестокой. Сабли, свинец, пытки! До пятнадцати тысяч убитых и раненых. Не меньше тридцати тысяч брошено в тюрьмы. Но что тяжелее всего? Весь опыт, связи, которые наши товарищи приобрели в борьбе, пропали без следа, потому что погибли эти люди. Народ не знает даже их имен, чтобы сохранить их как символы! Брата моего долго пытали на допросе, наливали ему воды через ноздри и рот и били по животу палками, но, конечно, он не издал даже стона. Я часто вспоминаю теперь его слова ко мне, когда он уходил в деревню. Он сказал: "Ну, вот мы и дожили до того времени, о котором мечтали... Что мне сказать тебе на прощание? Будь до конца верна делу. Не жалей в борьбе своего сердца. Если надо - разбей его!" Он может быть спокоен, мой брат... - сказала Цой голосом, натянутым, как струна.
"Милая, прелесть моя!" - едва не вскрикнул Алеша с заблестевшими глазами.
- И что же вы будете делать теперь? - спросил он.
- Что я буду делать? - Она подумала. - Вернусь на родину. Буду ловить концы оборванных нитей и связывать их в узелки.
- Вам нужна настоящая революционная партия - вот что вам нужно сейчас! - в волнении сказал Алеша, встал и несколько раз прошелся по комнате. - Вот вы изволили говорить - никто не заботился, чтобы привлечь рабочих, продолжал он, остановившись против Цой. - Это, конечно, ошибка. Но задача не была в том, чтобы попросту привлечь их к господскому делу. Задача была организовать рабочих так, чтобы они пошли в голове народа, - вот в чем задача. И эта задача еще стоит перед вами. Вам нужна партия рабочих и бедных крестьян. Эту партию могут и должны создать люди, подобные вам. Работа эта с виду не броская, кропотливая работа...
Алеша не докончил. Из темноты за окном донеслись один за другим три отдаленных выстрела, повторенные эхом в горах. Некоторое время постояла тишина, потом выстрелы зазвучали снова - более отдаленные и ближние. Вскоре они слились в сплошной грохот, наполнивший ночь своими однообразными и грозными звуками.
- Так вот оно как! - спокойно сказал Алеша в заключение своих мыслей о партии. - Что ж, мне придется пойти... - Он взял в углу винтовку. - Вы куда? - подозрительно спросил он, заметив, что Цой снимает с вешалки пальто.
- С вами, конечно.
Алеша, опершись на винтовку, постоял немного, скосив глаза в пол.
- Объясните-ка мне, будьте любезны, - сказал он, - зачем вам, к примеру, рисковать жизнью в этом деле? Оно глупо вообще, а в жизни вашей вовсе случайно.
- Вы же рискуете?
- К великому сожалению, это входит в прямую обязанность мою.
- Как же я-то могу не находиться сейчас там, где будут умирать наши люди? - удивленная, спросила Цой. - Что они обо мне подумают?
- Так-так! Сначала прекрасные слова об обязанности перед народом своим, а потом голову под шальную пулю. Глупо-с! - с неожиданным раздражением сказал Алеша.
- Все равно я не могу послушаться вас!
- А это мы посмотрим...
Алеша выдернул из двери ключ, выскочил за дверь и, с силой захлопнув ее, замкнул с другой стороны.
XL
Ночь была так темна, что Алеша вначале ничего не мог различить. По слуху определив, где стреляют, он побежал в ту сторону, петляя по кривым улочкам, натыкаясь на плетни, какие-то колючки и ругаясь самыми страшными словами, какие только знал. Потом его нагнала группа вооруженных корейцев, бежавших в том же направлении, и Алеша примкнул к ним.
Постепенно он стал различать фанзы, огороды и понял, что стреляют под сопками, с восточной стороны деревни. Шальные пули изредка посвистывали где-то высоко. Пока Алеша с корейцами добежали до укреплений, стрельба занялась уже и с северной стороны.
От стены отделился толстый кореец с большим "смитом" в руке, видно начальник, и, тыча "смитом" в темноту, сердитым голосом закричал на корейцев, прибежавших с Алешей. Они, пригибаясь, гуськом засеменили куда-то влево.
- А русские партизаны где? - спросил Алеша, с трудом различая копошащиеся у темных амбразур белые фигуры корейцев.
- Русики там! - недовольно сказал начальник, приняв Алешу за отставшего партизана сучанской роты, и ткнул "смитом" вправо, вдоль стены.
Алеша побежал вправо.
Стрельба была уже не сплошной, а то стихала совсем, то вновь вспыхивала со стороны сопок, и тогда в ответ гремели выстрелы по линии стены. Не обращая внимания на пули, которые, как занималась стрельба, со свистом проносились над ним, и досадуя на то, что не может принять руководящего участия во всем, что здесь происходит, Алеша миновал линию укреплений, снова попетлял где-то среди фанз и выбежал к другим укреплениям. Здесь кто-то схватил его за шиворот, закричал: "Я покажу тебе бегать тут!" - и громко обматерил его.
- Ну, слава богу! - тяжело дыша, радостно сказал Алеша.
- Фу-ты! Да это товарищ Чуркин! - смущенно сказал Никишин.
- Я как раз к вам бежал, - придерживая рукой колотящееся сердце, говорил Алеша. - Что здесь происходит?
- А ничего не происходит, патроны на г... переводим! - с досадой сказал Никишин.
- Стало быть, мне и здесь делать нечего?
- Совсем, можно сказать, нечего, - покорно согласился Никишин.
- Подумать только, на что силы и время тратим! - с яростью сказал Алеша.
- Уж верно что, - ребята и то жалуются. Главное дело, у этих корейцев пища без соли...
- Тьфу, ерунда какая! Помоги мне хоть председателя найти.
Невидимые хунхузы под сопкой снова начали стрелять. Кое-кто из партизан стал было отвечать.
- Кто там пуляет? - закричал Никишин. - Пущай они сами пуляют, ну их к чертовой матери...
Сопровождаемый связным, Алеша пошел в обратном направлении и левее того пункта, где командовал толстый кореец, нашел Сергея Пак. С ним была и Цой.
- Так-так, в окно прыгать, как девчонка... Видать, вы и у себя, в Корее, так революцию делали, - тоненько сказал Алеша.
Он был окончательно расположен к ней.
Перестрелка с хунхузами, то вспыхивая, то замолкая, длилась до утра. Как только стало светать, хунхузы ушли в неизвестном направлении, их так никто и не видел.
Алеша и Цой, эскортируемые взводом партизан, выехали в Скобеевку.
XLI
Раненый Петр лежал в доме Костенецких, в комнате, где он обычно жил вместе с Мартемьяновым.
Петр томился от вынужденного бездействия. Всякий раз Владимир Григорьевич заставал у его постели народ.
- Бо-знать, что такое! И накурили! - сердился Владимир Григорьевич. Все вон отсюда! Вон, вон! - кричал он, указывая длинным пальцем на дверь.
Для наблюдения над Петром была приставлена сиделка - черноглазая красавица Фрося.
Она поступила работать в больницу еще до германской войны. Фрося тогда только что вышла замуж, и муж был взят на царскую службу. На войну он пошел, не успев побывать дома, а когда после двух лет войны приехал раненый, у Фроси был ребенок, которого он не имел никаких оснований считать своим.
Выгнав Фросю из дому, мужественный солдат пропьянствовал недели три и снова уехал на фронт и был убит.
Отплакав положенный срок, Фрося стала жить еще лише прежнего и родила еще двух ребят. Черноглазые, похожие на мать ребята так и перли из нее, а она все хорошела и наливалась телом. И так легко и свободно носила она по земле вдовью свою неотразимую стать, что все скобеевские бабы, и старые и молодые, понося Фросю за глаза, в глаза льстили и завидовали ей.
Фрося выказывала Петру такие знаки расположения, какие не входили в обязанности сиделки. (Он нравился ей не больше других, да таков уж был ее норов.) Но Петр, внимание которого не было направлено в эту сторону, не замечал этого, как не замечал и той откровенной неприязни, которую Фрося выказывала Лене, часто заходившей к нему.
Фрося ненавидела Лену за то, что Лена была чистая, образованная барышня, с тонкими руками, и могла, как казалось Фросе, осуждать ее жизнь, а, как все свободно и весело живущие женщины, Фрося считала свою жизнь очень несчастной. И ненавидела она Лену за то, что Лена нравилась Петру.
Петр и любил и стеснялся, когда Лена неумелыми детскими движениями поправляла ему перевязку, подушки, избегая смотреть на него, а когда он заговаривал с ней, вдруг бросала на него из-под длинных ресниц теплый недоверчивый звериный взгляд.
В ее сдержанности и в том, что она могла так смотреть на него, была для Петра особенная прелесть непонятности того духовного мира, которым жила эта девушка.
Ему приходилось так много иметь дела с жестокой, корыстной и грубой стороной жизни, что он испытывал чувство нравственного отдыха и какого-то озорного, радостного любопытства, когда у постели возникало это непонятное ему тонкое и нежное создание.
Он не предполагал, что с того самого вечера, когда его привезли раненого, все чувства и мысли Лены были сосредоточены на нем.
После того вечера, когда Лена слышала так взволновавшее ее своей красотой и правдой пение деревенских женщин, в ней точно раскрепостились ее жизненные силы. Огромный мир природы и людей предстал перед ней.
Яркие зеленели луга, сады. Пахло багульником, от которого сплошь посинели сопки. Только успела развернуться в лист черемуха, как брызнули за ней липкой глянцевитой листвой тополя, осокори. И вот уже лопнули тверденькие почки березы, потом дуба, распустились дикая яблоня, шиповник и боярка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63