приблизиться к тем троим, у двери;
— Стой! — взмахом руки остановил музыку и танцующих человек в плаще, — Не вижу веселья. — Кривая ухмылка поползла по его синим, с запекшимися в углах белыми пятнами, губам. Танцуют все! И нагишом! Как мать родила!
Вначале его словам не поверили, приняли за шутку и даже заулыбались в ответ, но он тронул рукой ствол автомата, а те; что стаяли по бокам от него, направили тусклые стволы над черными дисками прямо на людей.
— Считаю до трех. Кто не разденется, умрет одетым! Ну, живее! Плясать на кладбище, на наших костях — не стыдитесь, чего же стесняетесь показать, что штанами прикрыто? Нет у вас стыда, собачьи дети! Раз!.
Все, кто жались по стенам, вдруг вышли из оцепенения. Парни, не сводя глаз с направленных на них стволов, зашарили руками по ремням; стали, путаясь, расстегивать штаны. И девчата, помертвев, тоже стали раздеваться, повернувшись лицом к стене.
Ниеле не отвернулась. Она спокойно сняла кофточку,.аккуратно сложила ее на спинку стула, затем отстегнув на боку пуговицу, стряхнула с бедер на пол юбку, переступила через нее и тоже повесила на стул. Села, сняла туфли, чулки с поясом и осталась в белых полупрозрачных трусиках и лифчике.
— Два! Снимать до конца! Ниеле, закинув красивые полные руки за спину, отстегнула лифчик; и он сполз ей на колени, открыв две белых упругих груди с синими жилками вен, проступивших сквозь нежную кожу, и темными кружками торчащих сосков.
Альгис разделся машинально, даже не успев. подумать о том, что он делает. И лишь оставшись нагишом, почувствовал холод, идущий из окна и обхватил плечи руками; как бы силясь согреться.
— Большая комната напоминала предбанник с белыми пятнами голых тел и кучками одежды, брошенной на пол.
— Танцы продолжаются! Оркестр, прошу! Оркестр заиграл ту же польку. Заныл, как нищий, аккордеон, забухал в самое сердце барабан. Как неживые, задвигались несколько голът фигур.
— Идемте танцевать, — услышал Альгис у самого уха голос Ниеле. Она стояла. перед ним с отсутствующим взглядом, будто не видела его, сама положила ему холодную руку на голое плечо, и он кожей почувствовал прикосновение к своей груди ее колких сосков, а затем — мягкую упругость полушарий.
Как во сне запрыгали они босыми ногами, чуя ступнями неровный щелястый пол и уставившись один на одного поверх глаз, на лоб, на волосы.
— Танцуйте, — шептали ее губы, бессмысленно повторяя, — танцуйте, танцуйте, танцуйте…
Чахоточный аккордеонист, уже освоившись, стара тельно растягивал меха, качал в такт лысеющей головой и, глядя во все глаза на мелькавших перед ним голых людей.
— Стой! — закричал человек в плаще. — Музыкантам тоже раздеться!
Из всего, что было дальше, Алъгису назойливо врезалось в память одно — одноногий инвалид с рыхлым, в складках животом, игравший на банджо. Инструмент покоился на голом обрубке ноги, напоминавшем протухший окорок, с рубцами швов, синих и розовых, на тупом бугристом конце. И этот обрубок подрагивал в такт польке, вызвая у Алъгиса тошноту.
Они танцевали так долго, без перерыва, пока не сбились с ног,.покрылись испариной, но не гревшей, а сжимавшей кожу липким холодом.
Потом их погнали на улицу, в сырую темень, и они шлепали босыми ногами по раскисшей, колючей от холода грязи. Бежали подгоняемые гогочущими конвоирами, смутно белея во тьме телами, мимо наглухо закрытых домов с неживыми, без единого огонька, окнами. Так они протрусили мимо всего обоза, растянувшегося по улице на километр, и с каждой телеги им неслись вслед улюлюканье, хохот, жгучие бесстыдные слова. Бежали молча, только слышалось шлепанье ног в лужах, тяжелое прерывистое дыхание и изредка безнадежный девичий стон — мамочка, мама.
За деревней был мокрый луг, упиравшийся в темную стену леса, шумевшего глухо, как на кладбище. Их поставили неровной шеренгой спинами к конвою, лицом к лесу. И снова Ниеле была рядом с Альгисом, вцепившись холодными пальцами в его руку, но не смея взглянуть на него. Он тоже не смотрел. Да не думал ни о чем — в голове было пусто и гулко, будто остался один череп, без всего внутри, и там, в пустоте был один лишь холод.
За их спинами слышалось щелканье затворов, глухой, обрывками, разговор конвоиров. Потом знакомый голос того, что в плаще, ударил в затылки:
— Слушайте меня, жабы. Вас всех, как собак, прикончить надо. Но вы — литовцы, жабы, а нас и так мало, русские скоро всех перебьют. Поэтому кровь литовскую мы проливать не будем. Но проучим так, чтоб десятому заказали. По моей команде открываем огонь. Кто добежит до леса, пусть свечку в костеле поставит, а кто не успеет, сам виноват.
— Предатели, суки, подонки! Бегом! Марш! Шеренгу, как ветром, сдуло, понесло к лесу неровной, зигзагами, линией белых пятен. Вслед разорвались, рассыпались дробью автоматные очереди. Альгис прыгал по кочкам, скользил, не выпуская руки Ниеле,.а она, задыхаясь, не поспевала за ним. Пули с ноющим свистом рвали темень у самой головы, и он дергал головой, не понимая, что этим спастись нельзя.
Ниеле рванула его руку, и он обернулся на ходу, увидел ее широко распахнутые глаза, захлебывающийся в крике открытый рот и темную струйку, ползущую со щеки на шею и дальше на грудь. Но она не падала и все еще бежала, все тяжелей и медленней, до боли оттягивая его руку.
Не помня, что делает, Альгис остановился, обхваmuл ее руками за спину оторвал от земли, поднял перед собой и понес, как во сне, оступаясь, слыша чавканье воды и замирающие последние выстрелы.
Он нес ее и тогда, когда мимо мелькали шершавые стволы сосен, а прелая хвоя гибко пружинила под босыми бесчувственными ногами. Видел мелькнувшую среди деревьев голую фигуру, хотел позвать на помощь, но она исчезла, и только верхушки сосен гудели над головой, нагоняя сонливость и беспамятство.
Под утро Альгис набрел на одинокий хутор, напугав до смерти хозяина, когда тот увидел двух голых посиневших людей, перемазанных кровью.
Рана у Ниеле оказалась неопасной. Пуля касательно порвала кожу на щеке у подбородка, и в уездной больнице она пробыла недолго, выйдя оттуда с извилистым шрамом, который с годами стал почти незаметным и только в минуты волнения вновь возникал, краснея неровной полоской.
Пока она лежала в больнице, Альгис навещал ее, и она каждый раз просила его ничего не говорить родителям, не пугать их. Потом, когда выздоровеет, сама расскажет. И Альгис соглашался, отводя глаза, и мучительно искал слов, как обьяснить ей, что произошло в ее доме.
В эти дни из уездного центра отправили в Сибирь очередную партию неугодных, и родители Ниеле попали в их число. Альгиса не было, когда составляли списки, и остановить выселение этой семьи он не успел. Узнал лишь несколько дней спустя, когда решил навестить их, подготовить к неприятному известию о случившемся с дочерью и наткнулся на заколоченные окна и опечатанную знакомым оттиском на сургуче дверь.
Через уездное начальство он сделал попытку исправить ошибку — депортацию семьи активной комсомолки, пролившей кровь за советскую власть, — телеграммой нагнать эшелон, извлечь из него и вернуть домой семью Ниеле Кудиркайте. Но то ли телеграммы не дошли, то ли в общем хаосе бесчисленных маршрутов с вывозимыми в Сибирь литовцами, латышами, эстонцами, не смогли разыскать тот эшелон, но только его хлопоты ни к чему не привели. И начальство отмахнулось от него, даже заподозрив в беспринципности и стремлении поставить личное выше общественного, что по тем временам считалось опасным грехом для коммуниста.
Ниеле осталась совсем одна. Кроме Альгиса, никого не было из близких людей. И он, проникшись состраданием к ней и понимая свою ответственность за судьбу этой девушки, уже связанной с ним никому невидимыми, но нерасторжимыми нитями привел ее из больницы к себе, и она тихо, замкнуто, днями не разговаривая с ним, прожила там неделю и ничего не сказала в ответ, когда он предложил ей оформить законный брак. Так они стали мужем и женой, и Альгис потом никогда не жалел, что так случайно и долго не раздумывая, сделал свой выбор. Уже известным поэтом, живя в столице в почете и достатке, он не без гордости видел, насколько она лучше всех жен его новых друзей, как понимает его, зная все слабости и недостатки, разумно и деликатно прикрывает их от чужого глаза, оставаясь требовательной и неуступчивой наедине. Своим успехом и положением Альгис во многом был обязан ей, ее безошибочному вкусу и той атмосфере, которую создала она в доме.
Она не могла винить Альгиса в тяжкой судьбе своей семьи. Ведь вслед за мужем она тоже приняла этот строй и служила ему, сначала против своей воли, а потом смирившись, как и вся Литва. Они оба годами хлопотали, используя высокие связи и знакомства, пытаясь разыскать в необъятной Сибири затерявшиеся следы, даже ездили туда, и все, что увидели, надолго отравило им жизнь. И отец, и мать, и две сестрички, младшие ее, затерялись, исчезли в таежных дебрях, среди проволоки бесчисленных концлагерей, в серых избах и землянках спецпоселений, покрывших, словно оспа, дикую и чужую красоту берегов Енисея. Альгис, правда, потом издал цикл стихов под названием «Песни Енисея», но были они посвящены описаниям природы, поразившей его, и гидроэлектростанциям, возникшим на берегах реки по воле партии коммунистов. Эти стихи Ниеле не любила и на книжной полке дома их не держала. После смерти Сталина, когда стали возвращать из ссылки уцелевших мученников, внезапно обьявился отец Ниеле. Без детей и жены. Их могилы остались в Сибири.
Альгис и Ниеле приютили его у себя, окружили лаской и заботой, каких старик, больной и полубезумный, не чаял увидеть на склоне жизни, лечили у лучших докторов, возили на курорты, но он протянул полгода и скончался, так и не рассказав даже дочери, что пережил там, за Полярным кругом, потому что боялся всех, не доверял никому и ей не отважился открыть душу.
Похоронили его, исполнив последнюю волю, в уездном центре, где прошла вся жизнь семьи. Дочь и зять поставили на могиле дорогое надгробие из темно-красного гранита, и местное кладбище до сих пор кичится этим памятником, которое, по мнению ценителей, является подлинным произведением искусства.
Каждый год Ниеле с детьми навещает могилу, и власти городка принимают ее с почетом, как жену знаменитого поэта, и по указанию этих властей к ее приезду памятник украшают венками и букетами цветов за казенный счет.
Уже, когда поезд тронулся, ввалились со свертками и бутылкой коньяка Дауса и Гайдялис, застывшие на морозе, с инеем на бровях и ресницах и стали топать сапогами, согреваясь в вагонном тепле. В купе стало шумно. Сигита снова отвернулась к стене.
— Эй, дама, — хмельно позвал ее Дауса, явно успевший хлебнуть спиртного на вокзале. — Составь нам компанию поужинать. Не побрезгуй.
— Я не хочу есть, — огрызнулась, не повернув головы Сигита.
— Грубишь старшим. Нехорошо, — заметил Гайдялис.
— Оставьте ее в покое, — вмешался Альгис. Сигита, я прошу тебя. Садись с нами поужинать. Вот что, товарищи, мужчины, выйдем из купе, не будем ей мешать. Пусть она все расставит, приготовит. Наведет уют женской рукой. Согласна, Сигита.
Она повернула лицо к нам и улыбнулась.
— Вот что значит писатель, — воскликнул Дауса. — Имеет подход к женщинам… А мы темные да серые…
— Пошли, — стал подталкивать их к выходу Альгис.
Ему не терпелось очутиться с ними без Сигиты и поговорить всерьез о ее судьбе. Они, хоть и милиционеры, но все же люди. Особенно этот Гайдялис внушает доверие. Они должны знать, как можно помочь ей, вернее, — как спасти ее от гибели. А уж узнав, как это сделать, Альгис остальное возьмет на себя.
Они уже вышли из купе и прикрыли за собой дверь, как оттуда послышался голосок Сигиты.
— А ножик? Что, я пальцем буду колбасу нарезать?
— Ишь чего захотела! Ножик? — хмыкнул Дауса.А пистолет не нужен?
— Дайте ей нож, — сказал Альгис.
— Нельзя. Опасно, — покачал головой Гайдялис. За ней нужен глаз да глаз.
— Дайте ей, — повторил Альгис. — Я ручаюсь. Беру всю ответственность на себя.
— Если что, отвечать нам, — угрюмо сказал Дауса, но ножик достал из кармана, расправил лезвие и протянул Сигите в купе, потом иронически покосился на Альгиса. Гуманизм… пустые штучки…
Альгис не стал с ним спорить, отвел обоих подальше от дверей купе в тамбур и там, оставшись наедине, рассказал им все, что узнал от Сигиты в их отсутствие. К его удивлению, это произвело впечатление не только на Гайдялиса, но и на Даусу.
Что делать? Как ее спасти? — взволнованно спрашивал Альгис. — Дайте совет.
— А какой совет? — задумчиво протянул Дауса с серьезным озабоченным выражением на своем длинном лице. — Взять на поруки. Хоть это вышло из моды. Но для вас, такого известного человека, сделают исключение.
— Вы знаете кого-нибудь из начальства в Каунасе? — спросил Гайдялис. — В горкоме партии… или в прокуратуре?
— Первый секретарь горкома — мой лучший друг.воскликнул Альгис.
— Тогда дело в шляпе, — хлопнул его по плечу Дауса. — Считайте, девка у вас.. Одно ваше сло.во — и пустят ее, куда глаза глядят. Единственное, что надо сообразить, — как ее хозяевам вбить в башку, чтоб не подавали в суд за пятьсот рублей.
— Я им верну эти деньги! — закричал Альгис. У меня есть с собой! Аккредитив. Завтра в Каунасе получу и занесу им домой!
— Только расписку не забудьте взять с них, — деловито посоветовал Дауса.
Товарищи, вы себе не представляете, какое мы доброе дело сделаем с вами завтра! — обнял их обоих за плечи Альгис и по их лицам видел, что они, как и он, взволнованы и растроганы. Только чур! — ей пока ни слова. Пойдемте в купе и выпьем.
Это стоящее дело! — оживился Гайдялис. Совсем не грех, — поддержал Дауса. Как сказала бы моя мамаша, богоугодное дело не грех исмочить.
Они выпили все вчетвером. Даже Сигита. Правда, не до конца и закашлявшись. И оба милиционера хохотали и стучали ей по спине кулаками.
— Эх, Сигита, будь я помоложе на двадцать лет! шумел пьяный Дауса, любуясь ею. Вот пойдешь ты учиться на шофера, потом поедешь на машине по городу и сделаешь нарушение, тяжко мне будет, а придется тебя оштрафовать. Потому что служба прежде всего!
— Так вы из милиции? — сузила глаза до щелок Сигита.
— Что ты, что ты, спохватившись, замахал руками Дауса, а Гайдялис быстро вставил с хитрой ухмылочкой:
— Разве, детка, таких дураков в милицию берут?
— А почему на вас штаны с кантом, как у милиционеров?
— С кантом? С каким кантом? — стал дурачиться Дауса. Ах, это? Твоя правда, красавица. Милицейские это штаны. Видала, какие толстые, теплые? Мы же за тобой в Россию поехали. Тут какие морозы… Вот начальство и выдало нам эти штаны. Чтоб не замерзнуть. А то как же мы тебя домой привезем? Ясно?
Сигиту эти доводы убедили, и она успокоилась. Потом они сидели напротив Альгиса все трое: Дауса, Сигита и Гайдялис. Сигита — между ними. И вместе пели. Старую деревенскую песню. Она — высоким голоском, а они оба низко гудели:
— Куда бежишь тропинка милая? Куда ведешь? Куда зовешь?
— Кого ждала, кого любила я. Уж не воротишь, не вернешь.
Сигита доверчиво положила им обоим руки на плечи, а глаза ее были прикованы к лицу Альгиса. И она пела для него одного. А оба милиционера, раскисшие от коньяка и тепла, гудели, обрамляя ее голосок, и по лицам было видно, как хорошо и приятно им. Посмотреть со стороны, никогда не скажешь, что сидят два конвоира и арестантка… Просто трое деревенских литовцев распелись от души, позабыв все на свете, словно они не в поезде, стучащем по рельсам морозной России, а у себя на селе, за околицей теплым летним вечерком.
— Один народ, — растроганно думал Альгис.Маленький, битый всеми, кому не лень. А все же живой и неповторимый. И милее его нет ничего сердцу поэта. Альгис тоже стал вдохновенно подпевать. Пели они долго, до полуночи, пока не застучали в стены из соседних купе. Тогда умолкли, стали укладываться спать. Погасили свет, оставив синий огонек, залезли под одеяла и под стук колес со спокойной душой стали проваливаться в сон.
Вагон от резкого торможения толкнуло так, что Альгис съехал на самый край постели и вынужден был упереться руками, чтобы не удариться головой. Гремели железом буфера сталкивающихся вагонов. Поезд замедлил ход, и это было заметно в тронутое инеем окно по все медленней и медленней уплывающим назад низким неясным строением какой-то станции. Купе было залито мертвым синим светом. Сверху над Альгисом похрапывал Гайдялис, свесив вниз ногу в коричневом носке с заметной дыркой на большом пальце. Внизу напротив спал Дауса, укрывшись с головой под одеялом. В проходе на полу стояли друг против друга две пары грубых яловых сапог, покачиваясь в такт торможению лоснящимися голенищами со свисающими через верх концами несвежих портянок. Альгис уловил тяжелый дух, идущий от них, поморщился и перевел взгляд вверх напротив.
С полки свесила взлохмаченную голову Сигита и, улыбаясь смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Стой! — взмахом руки остановил музыку и танцующих человек в плаще, — Не вижу веселья. — Кривая ухмылка поползла по его синим, с запекшимися в углах белыми пятнами, губам. Танцуют все! И нагишом! Как мать родила!
Вначале его словам не поверили, приняли за шутку и даже заулыбались в ответ, но он тронул рукой ствол автомата, а те; что стаяли по бокам от него, направили тусклые стволы над черными дисками прямо на людей.
— Считаю до трех. Кто не разденется, умрет одетым! Ну, живее! Плясать на кладбище, на наших костях — не стыдитесь, чего же стесняетесь показать, что штанами прикрыто? Нет у вас стыда, собачьи дети! Раз!.
Все, кто жались по стенам, вдруг вышли из оцепенения. Парни, не сводя глаз с направленных на них стволов, зашарили руками по ремням; стали, путаясь, расстегивать штаны. И девчата, помертвев, тоже стали раздеваться, повернувшись лицом к стене.
Ниеле не отвернулась. Она спокойно сняла кофточку,.аккуратно сложила ее на спинку стула, затем отстегнув на боку пуговицу, стряхнула с бедер на пол юбку, переступила через нее и тоже повесила на стул. Села, сняла туфли, чулки с поясом и осталась в белых полупрозрачных трусиках и лифчике.
— Два! Снимать до конца! Ниеле, закинув красивые полные руки за спину, отстегнула лифчик; и он сполз ей на колени, открыв две белых упругих груди с синими жилками вен, проступивших сквозь нежную кожу, и темными кружками торчащих сосков.
Альгис разделся машинально, даже не успев. подумать о том, что он делает. И лишь оставшись нагишом, почувствовал холод, идущий из окна и обхватил плечи руками; как бы силясь согреться.
— Большая комната напоминала предбанник с белыми пятнами голых тел и кучками одежды, брошенной на пол.
— Танцы продолжаются! Оркестр, прошу! Оркестр заиграл ту же польку. Заныл, как нищий, аккордеон, забухал в самое сердце барабан. Как неживые, задвигались несколько голът фигур.
— Идемте танцевать, — услышал Альгис у самого уха голос Ниеле. Она стояла. перед ним с отсутствующим взглядом, будто не видела его, сама положила ему холодную руку на голое плечо, и он кожей почувствовал прикосновение к своей груди ее колких сосков, а затем — мягкую упругость полушарий.
Как во сне запрыгали они босыми ногами, чуя ступнями неровный щелястый пол и уставившись один на одного поверх глаз, на лоб, на волосы.
— Танцуйте, — шептали ее губы, бессмысленно повторяя, — танцуйте, танцуйте, танцуйте…
Чахоточный аккордеонист, уже освоившись, стара тельно растягивал меха, качал в такт лысеющей головой и, глядя во все глаза на мелькавших перед ним голых людей.
— Стой! — закричал человек в плаще. — Музыкантам тоже раздеться!
Из всего, что было дальше, Алъгису назойливо врезалось в память одно — одноногий инвалид с рыхлым, в складках животом, игравший на банджо. Инструмент покоился на голом обрубке ноги, напоминавшем протухший окорок, с рубцами швов, синих и розовых, на тупом бугристом конце. И этот обрубок подрагивал в такт польке, вызвая у Алъгиса тошноту.
Они танцевали так долго, без перерыва, пока не сбились с ног,.покрылись испариной, но не гревшей, а сжимавшей кожу липким холодом.
Потом их погнали на улицу, в сырую темень, и они шлепали босыми ногами по раскисшей, колючей от холода грязи. Бежали подгоняемые гогочущими конвоирами, смутно белея во тьме телами, мимо наглухо закрытых домов с неживыми, без единого огонька, окнами. Так они протрусили мимо всего обоза, растянувшегося по улице на километр, и с каждой телеги им неслись вслед улюлюканье, хохот, жгучие бесстыдные слова. Бежали молча, только слышалось шлепанье ног в лужах, тяжелое прерывистое дыхание и изредка безнадежный девичий стон — мамочка, мама.
За деревней был мокрый луг, упиравшийся в темную стену леса, шумевшего глухо, как на кладбище. Их поставили неровной шеренгой спинами к конвою, лицом к лесу. И снова Ниеле была рядом с Альгисом, вцепившись холодными пальцами в его руку, но не смея взглянуть на него. Он тоже не смотрел. Да не думал ни о чем — в голове было пусто и гулко, будто остался один череп, без всего внутри, и там, в пустоте был один лишь холод.
За их спинами слышалось щелканье затворов, глухой, обрывками, разговор конвоиров. Потом знакомый голос того, что в плаще, ударил в затылки:
— Слушайте меня, жабы. Вас всех, как собак, прикончить надо. Но вы — литовцы, жабы, а нас и так мало, русские скоро всех перебьют. Поэтому кровь литовскую мы проливать не будем. Но проучим так, чтоб десятому заказали. По моей команде открываем огонь. Кто добежит до леса, пусть свечку в костеле поставит, а кто не успеет, сам виноват.
— Предатели, суки, подонки! Бегом! Марш! Шеренгу, как ветром, сдуло, понесло к лесу неровной, зигзагами, линией белых пятен. Вслед разорвались, рассыпались дробью автоматные очереди. Альгис прыгал по кочкам, скользил, не выпуская руки Ниеле,.а она, задыхаясь, не поспевала за ним. Пули с ноющим свистом рвали темень у самой головы, и он дергал головой, не понимая, что этим спастись нельзя.
Ниеле рванула его руку, и он обернулся на ходу, увидел ее широко распахнутые глаза, захлебывающийся в крике открытый рот и темную струйку, ползущую со щеки на шею и дальше на грудь. Но она не падала и все еще бежала, все тяжелей и медленней, до боли оттягивая его руку.
Не помня, что делает, Альгис остановился, обхваmuл ее руками за спину оторвал от земли, поднял перед собой и понес, как во сне, оступаясь, слыша чавканье воды и замирающие последние выстрелы.
Он нес ее и тогда, когда мимо мелькали шершавые стволы сосен, а прелая хвоя гибко пружинила под босыми бесчувственными ногами. Видел мелькнувшую среди деревьев голую фигуру, хотел позвать на помощь, но она исчезла, и только верхушки сосен гудели над головой, нагоняя сонливость и беспамятство.
Под утро Альгис набрел на одинокий хутор, напугав до смерти хозяина, когда тот увидел двух голых посиневших людей, перемазанных кровью.
Рана у Ниеле оказалась неопасной. Пуля касательно порвала кожу на щеке у подбородка, и в уездной больнице она пробыла недолго, выйдя оттуда с извилистым шрамом, который с годами стал почти незаметным и только в минуты волнения вновь возникал, краснея неровной полоской.
Пока она лежала в больнице, Альгис навещал ее, и она каждый раз просила его ничего не говорить родителям, не пугать их. Потом, когда выздоровеет, сама расскажет. И Альгис соглашался, отводя глаза, и мучительно искал слов, как обьяснить ей, что произошло в ее доме.
В эти дни из уездного центра отправили в Сибирь очередную партию неугодных, и родители Ниеле попали в их число. Альгиса не было, когда составляли списки, и остановить выселение этой семьи он не успел. Узнал лишь несколько дней спустя, когда решил навестить их, подготовить к неприятному известию о случившемся с дочерью и наткнулся на заколоченные окна и опечатанную знакомым оттиском на сургуче дверь.
Через уездное начальство он сделал попытку исправить ошибку — депортацию семьи активной комсомолки, пролившей кровь за советскую власть, — телеграммой нагнать эшелон, извлечь из него и вернуть домой семью Ниеле Кудиркайте. Но то ли телеграммы не дошли, то ли в общем хаосе бесчисленных маршрутов с вывозимыми в Сибирь литовцами, латышами, эстонцами, не смогли разыскать тот эшелон, но только его хлопоты ни к чему не привели. И начальство отмахнулось от него, даже заподозрив в беспринципности и стремлении поставить личное выше общественного, что по тем временам считалось опасным грехом для коммуниста.
Ниеле осталась совсем одна. Кроме Альгиса, никого не было из близких людей. И он, проникшись состраданием к ней и понимая свою ответственность за судьбу этой девушки, уже связанной с ним никому невидимыми, но нерасторжимыми нитями привел ее из больницы к себе, и она тихо, замкнуто, днями не разговаривая с ним, прожила там неделю и ничего не сказала в ответ, когда он предложил ей оформить законный брак. Так они стали мужем и женой, и Альгис потом никогда не жалел, что так случайно и долго не раздумывая, сделал свой выбор. Уже известным поэтом, живя в столице в почете и достатке, он не без гордости видел, насколько она лучше всех жен его новых друзей, как понимает его, зная все слабости и недостатки, разумно и деликатно прикрывает их от чужого глаза, оставаясь требовательной и неуступчивой наедине. Своим успехом и положением Альгис во многом был обязан ей, ее безошибочному вкусу и той атмосфере, которую создала она в доме.
Она не могла винить Альгиса в тяжкой судьбе своей семьи. Ведь вслед за мужем она тоже приняла этот строй и служила ему, сначала против своей воли, а потом смирившись, как и вся Литва. Они оба годами хлопотали, используя высокие связи и знакомства, пытаясь разыскать в необъятной Сибири затерявшиеся следы, даже ездили туда, и все, что увидели, надолго отравило им жизнь. И отец, и мать, и две сестрички, младшие ее, затерялись, исчезли в таежных дебрях, среди проволоки бесчисленных концлагерей, в серых избах и землянках спецпоселений, покрывших, словно оспа, дикую и чужую красоту берегов Енисея. Альгис, правда, потом издал цикл стихов под названием «Песни Енисея», но были они посвящены описаниям природы, поразившей его, и гидроэлектростанциям, возникшим на берегах реки по воле партии коммунистов. Эти стихи Ниеле не любила и на книжной полке дома их не держала. После смерти Сталина, когда стали возвращать из ссылки уцелевших мученников, внезапно обьявился отец Ниеле. Без детей и жены. Их могилы остались в Сибири.
Альгис и Ниеле приютили его у себя, окружили лаской и заботой, каких старик, больной и полубезумный, не чаял увидеть на склоне жизни, лечили у лучших докторов, возили на курорты, но он протянул полгода и скончался, так и не рассказав даже дочери, что пережил там, за Полярным кругом, потому что боялся всех, не доверял никому и ей не отважился открыть душу.
Похоронили его, исполнив последнюю волю, в уездном центре, где прошла вся жизнь семьи. Дочь и зять поставили на могиле дорогое надгробие из темно-красного гранита, и местное кладбище до сих пор кичится этим памятником, которое, по мнению ценителей, является подлинным произведением искусства.
Каждый год Ниеле с детьми навещает могилу, и власти городка принимают ее с почетом, как жену знаменитого поэта, и по указанию этих властей к ее приезду памятник украшают венками и букетами цветов за казенный счет.
Уже, когда поезд тронулся, ввалились со свертками и бутылкой коньяка Дауса и Гайдялис, застывшие на морозе, с инеем на бровях и ресницах и стали топать сапогами, согреваясь в вагонном тепле. В купе стало шумно. Сигита снова отвернулась к стене.
— Эй, дама, — хмельно позвал ее Дауса, явно успевший хлебнуть спиртного на вокзале. — Составь нам компанию поужинать. Не побрезгуй.
— Я не хочу есть, — огрызнулась, не повернув головы Сигита.
— Грубишь старшим. Нехорошо, — заметил Гайдялис.
— Оставьте ее в покое, — вмешался Альгис. Сигита, я прошу тебя. Садись с нами поужинать. Вот что, товарищи, мужчины, выйдем из купе, не будем ей мешать. Пусть она все расставит, приготовит. Наведет уют женской рукой. Согласна, Сигита.
Она повернула лицо к нам и улыбнулась.
— Вот что значит писатель, — воскликнул Дауса. — Имеет подход к женщинам… А мы темные да серые…
— Пошли, — стал подталкивать их к выходу Альгис.
Ему не терпелось очутиться с ними без Сигиты и поговорить всерьез о ее судьбе. Они, хоть и милиционеры, но все же люди. Особенно этот Гайдялис внушает доверие. Они должны знать, как можно помочь ей, вернее, — как спасти ее от гибели. А уж узнав, как это сделать, Альгис остальное возьмет на себя.
Они уже вышли из купе и прикрыли за собой дверь, как оттуда послышался голосок Сигиты.
— А ножик? Что, я пальцем буду колбасу нарезать?
— Ишь чего захотела! Ножик? — хмыкнул Дауса.А пистолет не нужен?
— Дайте ей нож, — сказал Альгис.
— Нельзя. Опасно, — покачал головой Гайдялис. За ней нужен глаз да глаз.
— Дайте ей, — повторил Альгис. — Я ручаюсь. Беру всю ответственность на себя.
— Если что, отвечать нам, — угрюмо сказал Дауса, но ножик достал из кармана, расправил лезвие и протянул Сигите в купе, потом иронически покосился на Альгиса. Гуманизм… пустые штучки…
Альгис не стал с ним спорить, отвел обоих подальше от дверей купе в тамбур и там, оставшись наедине, рассказал им все, что узнал от Сигиты в их отсутствие. К его удивлению, это произвело впечатление не только на Гайдялиса, но и на Даусу.
Что делать? Как ее спасти? — взволнованно спрашивал Альгис. — Дайте совет.
— А какой совет? — задумчиво протянул Дауса с серьезным озабоченным выражением на своем длинном лице. — Взять на поруки. Хоть это вышло из моды. Но для вас, такого известного человека, сделают исключение.
— Вы знаете кого-нибудь из начальства в Каунасе? — спросил Гайдялис. — В горкоме партии… или в прокуратуре?
— Первый секретарь горкома — мой лучший друг.воскликнул Альгис.
— Тогда дело в шляпе, — хлопнул его по плечу Дауса. — Считайте, девка у вас.. Одно ваше сло.во — и пустят ее, куда глаза глядят. Единственное, что надо сообразить, — как ее хозяевам вбить в башку, чтоб не подавали в суд за пятьсот рублей.
— Я им верну эти деньги! — закричал Альгис. У меня есть с собой! Аккредитив. Завтра в Каунасе получу и занесу им домой!
— Только расписку не забудьте взять с них, — деловито посоветовал Дауса.
Товарищи, вы себе не представляете, какое мы доброе дело сделаем с вами завтра! — обнял их обоих за плечи Альгис и по их лицам видел, что они, как и он, взволнованы и растроганы. Только чур! — ей пока ни слова. Пойдемте в купе и выпьем.
Это стоящее дело! — оживился Гайдялис. Совсем не грех, — поддержал Дауса. Как сказала бы моя мамаша, богоугодное дело не грех исмочить.
Они выпили все вчетвером. Даже Сигита. Правда, не до конца и закашлявшись. И оба милиционера хохотали и стучали ей по спине кулаками.
— Эх, Сигита, будь я помоложе на двадцать лет! шумел пьяный Дауса, любуясь ею. Вот пойдешь ты учиться на шофера, потом поедешь на машине по городу и сделаешь нарушение, тяжко мне будет, а придется тебя оштрафовать. Потому что служба прежде всего!
— Так вы из милиции? — сузила глаза до щелок Сигита.
— Что ты, что ты, спохватившись, замахал руками Дауса, а Гайдялис быстро вставил с хитрой ухмылочкой:
— Разве, детка, таких дураков в милицию берут?
— А почему на вас штаны с кантом, как у милиционеров?
— С кантом? С каким кантом? — стал дурачиться Дауса. Ах, это? Твоя правда, красавица. Милицейские это штаны. Видала, какие толстые, теплые? Мы же за тобой в Россию поехали. Тут какие морозы… Вот начальство и выдало нам эти штаны. Чтоб не замерзнуть. А то как же мы тебя домой привезем? Ясно?
Сигиту эти доводы убедили, и она успокоилась. Потом они сидели напротив Альгиса все трое: Дауса, Сигита и Гайдялис. Сигита — между ними. И вместе пели. Старую деревенскую песню. Она — высоким голоском, а они оба низко гудели:
— Куда бежишь тропинка милая? Куда ведешь? Куда зовешь?
— Кого ждала, кого любила я. Уж не воротишь, не вернешь.
Сигита доверчиво положила им обоим руки на плечи, а глаза ее были прикованы к лицу Альгиса. И она пела для него одного. А оба милиционера, раскисшие от коньяка и тепла, гудели, обрамляя ее голосок, и по лицам было видно, как хорошо и приятно им. Посмотреть со стороны, никогда не скажешь, что сидят два конвоира и арестантка… Просто трое деревенских литовцев распелись от души, позабыв все на свете, словно они не в поезде, стучащем по рельсам морозной России, а у себя на селе, за околицей теплым летним вечерком.
— Один народ, — растроганно думал Альгис.Маленький, битый всеми, кому не лень. А все же живой и неповторимый. И милее его нет ничего сердцу поэта. Альгис тоже стал вдохновенно подпевать. Пели они долго, до полуночи, пока не застучали в стены из соседних купе. Тогда умолкли, стали укладываться спать. Погасили свет, оставив синий огонек, залезли под одеяла и под стук колес со спокойной душой стали проваливаться в сон.
Вагон от резкого торможения толкнуло так, что Альгис съехал на самый край постели и вынужден был упереться руками, чтобы не удариться головой. Гремели железом буфера сталкивающихся вагонов. Поезд замедлил ход, и это было заметно в тронутое инеем окно по все медленней и медленней уплывающим назад низким неясным строением какой-то станции. Купе было залито мертвым синим светом. Сверху над Альгисом похрапывал Гайдялис, свесив вниз ногу в коричневом носке с заметной дыркой на большом пальце. Внизу напротив спал Дауса, укрывшись с головой под одеялом. В проходе на полу стояли друг против друга две пары грубых яловых сапог, покачиваясь в такт торможению лоснящимися голенищами со свисающими через верх концами несвежих портянок. Альгис уловил тяжелый дух, идущий от них, поморщился и перевел взгляд вверх напротив.
С полки свесила взлохмаченную голову Сигита и, улыбаясь смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24