У меня просто ужасная головная боль. – И затем в телефон – Да, мама.
– Нора, ты проснулась? – четким настойчивым голосом спросила мать.
– Уже да. – Она не понимала, как это удается матери. Ей было уже далеко за семьдесят, но голос ее звучал так, словно она уже несколько часов была на ногах.
– Уже половина седьмого, Нора. Мы ждем тебя к семи. Мистер Гордон уже здесь.
– И Люк тоже?
– Нет. Но он будет.
– Ты так уверена в этом, – сказала Нора. – Откуда ты знаешь? Ты что-то слышала от него?
– Нет.
– Может быть, он и не приедет.
– Приедет, – уверенно ответила мать. – Он сказал, что будет.
– Ты всегда верила ему больше, чем мне, не так ли? – Голос ее был полон обиды.
– Это не имеет значения. Ты моя дочь.
– В этом все и дело, – едко закончила фразу Нора.
– Совершенно верно, – резко оборвала ее мать. – И если ты до сих пор этого не поняла, то и не поймешь.
Раздался осторожный стук в дверь, и появился Чарльз. Он нес маленький серебряный поднос.
– Мистер Гордон хочет, чтобы ты была одета просто и скромно. И никакого грима, только бледная губная помада.
– Мистер Гордон подумал обо всем.
Чарльз поставил поднос на маленький столик у постели. Налив кофе в чашку, он протянул ее вместе с тремя таблетками аспирина на тарелочке.
– Ты должна благодарить Бога, что он у нас есть, – продолжала ее мать.
– Неужели мне нужно приходить? Я себя просто ужасно чувствую. У меня такая страшная головная боль…
– Нора! – потрясенным голосом воскликнула мать.
– Что я там могу толком сделать? Я не вынесу, если мне с утра снова будут задавать те же вопросы. И там опять будут репортеры…
Теперь голос матери был холодным и жестким.
– Сегодня же утром ты вместе со своей дочерью отправишься в молодежный суд. Это единственное, что я не могу сделать вместо тебя. Будет ее отец и будешь ты, нравится это тебе или нет.
Нора почувствовала, как головная боль сжала ей виски.
– Хорошо, буду.
Бросив трубку, она взяла аспирин. Положив на язык все три таблетки, она запила их глотком кофе.
– Как мисс Даниэль? – осторожно спросил Чарльз, и на его круглом лоснящемся лице застыло вопросительное выражение.
Она с удивлением посмотрела на дворецкого. Сама она этим не поинтересовалась. Но в этом не было необходимости. Если бы с Даниэль что-нибудь случилось, мать сказала бы ей об этом.
– Прекрасно, – автоматически ответила она. Чарльз стоял, ожидая продолжения.
– Мать сказала, что она все еще спит, – добавила она, соврав. Теперь Нора разозлилась на себя. Никаких объяснений давать она не обязана. Чарльз всего лишь слуга. И не больше. И неважно, сколько времени он у нее служит.
– Вели Виолетте приготовить мне ванну, – резко бросила она.
– Сейчас же пошлю ее к вам, мэм.
За ним закрылась дверь, и она допила свою чашку кофе. Чтобы налить еще одну, пришлось вылезти из постели. Когда повернулась, поймала свое отражение в большом зеркале туалетного столика и, держа в руке чашку, подошла к нему.
Она внимательно изучала самое себя. Нора не выглядела на свои тридцать восемь. Она оставалась такой же худощавой и стройной. Ни на груди, ни на бедрах не было отложений жира, и, хотя формы ее не отличались размерами, очертания их были округлыми и твердыми.
Не спуская с себя взгляда, она допила кофе. Ей нравилось, как ее плоть просвечивает сквозь белый шелк блузки или халата. Она склонилась ближе к зеркалу, изучая лицо. Под глазами лежали легкие голубоватые тени, но кроме этого ни следа того, что ей пришлось перенести. Глаза были ясными, белки не покраснели, а кожа на высоких скулах была тугой и блестящей, без следов припухлостей.
Теперь она почувствовала себя несколько лучше. Сегодня вряд ли нашелся бы человек, который, видя ее, поверил, что Даниэль в самом деле ее дочь.
За дверью ванной послышался шум воды. Она быстро покончила с кофе и, поставив чашку на комод, поспешила в ванную.
Цветная горничная подняла голову от большой мраморной ванны.
– Доброе утро, мисс Хайден. Нора улыбнулась.
– Доброе утро, Виолетта.
– Вы хорошо спали, мисс Хайден?
– После того, как доктор Боннер дал мне успокоительное, я ничего не помню.
– А я не очень хорошо. Этот полицейский полночи мучил меня вопросами.
Нора с любопытством взглянула на нее.
– И что ты им рассказала?
– Что я могла рассказать? – приподнимаясь с колен, ответила Виолетта. – То, что увидела, когда вошла в студию. – С полки над ванной она взяла флакон с ароматической смесью и стала сыпать порошок в воду. – Когда я вошла в комнату, вы были на полу, склонившись над мистером Риччио. И мисс Дани; она стояла, прижавшись к стене.
– Мне бы не хотелось говорить на эту тему, – холодно прервала ее Нора.
– Да, мэм. Мне тоже. Я даже не хочу думать об этом. – Она закрыла флакон и поставила его обратно. Пар, поднимавшийся из ванны, наполнил помещение густым запахом мускуса. – Через несколько минут ванна наполнится. Хотите, чтобы я помассировала вас? Это поможет вам расслабиться.
Молча кивнув, Нора стянула через голову ночную рубашку. Быстрым движением Виолетта успела перехватить ее, и аккуратно сложила на стуле, пока Нора вытягивалась на узкой массажной кушетке.
Подбородок она положила на скрещенные руки. Так приятно потянуться. Потянуться по-настоящему, пока не почувствуешь каждую мышцу тела. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.
После ванны она нажала кнопку интеркома.
– Чарльз?
– Да, мэм.
– Не будете ли вы так любезны вызвать машину из гаража? И не согласились ли отвезти меня? Боюсь, сегодня я не в форме.
– Конечно, мэм.
Отпустив кнопку, она поднялась. Прежде чем выйти из комнаты, Нора еще раз внимательно вгляделась в свое отражение в большом зеркале. Харрис Гордон знает свое дело. В такой ситуации самое главное – произвести нужное впечатление.
Черный костюм, который она выбрала, подходил как нельзя лучше. В нем она была стройной и юной. Легкий плащ, переброшенный через руку, окончательно дополнил картину, которую ее друзья по шоу-бизнесу сочли бы совершенной. Она выглядела молодой, привлекательной и беззащитной. Взяв перчатки и сумочку, она вышла из комнаты.
Отчетливо цокая высокими шпильками туфель, Нора спустилась по полукруглым мраморным ступеням в холл, где посмотрела сквозь стеклянную дверь.
Чарльз еще не подогнал машину.
Повинуясь непонятному для нее самой инстинкту, она двинулась по узкому коридору, который вел в студию. В дверях ее с удивлением остановилась. Перед ней сидел молодой полицейский.
Он вскочил, неловко отдав честь.
– Доброе утро, мэм.
– Доброе утро. Я мисс Хайден.
– Знаю, мэм. Я был тут прошлой ночью.
Она вскинула брови, давая понять, что не на шутку удивлена.
– И вы провели тут всю ночь? – спросила она. – Без отдыха?
– Да, мэм.
– Вы завтракали? Должно быть, вы голодны.
– Со мной все в порядке, мэм. – Полицейский зарделся от смущения. – С вашей стороны было бы очень любезно приказать принести мне чашечку кофе.
– Я могу войти?
Он неловко помялся на месте, глядя на нее, и ничего не ответил.
– Заверяю вас, что все будет в полном порядке, – сказала она внезапно появившимся у нее голосом «хозяйка-говорит-со-слугой», к которому она прибегала, когда что-то раздражало ее. – Кроме того, это моя студия.
– Знаю, мэм. Но сержант сказал, что тут должно оставаться все, как и было.
– Я ни к чему и не буду притрагиваться, – холодно заметила она. – Можете наблюдать за мной, если вам так хочется.
Несколько секунд он колебался.
– Ну, в таком случае, думаю, все будет в порядке.
Она стояла в ожидании. Он посмотрел на нее и, поняв, еще пуще покраснел. Он распахнул перед ней дверь.
– Благодарю вас, – кивнула она, когда он отошел в сторону, пропуская ее.
Остановившись в дверях, Нора осмотрелась. На полу, где лежал Риччио, были меловые линии и несколько пятен, смахивавших на кровь. Она чувствовала, что полицейский не спускает с нее глаз, и, вскинув голову, осторожно обошла меловую фигуру, направляясь к окну.
Портативный сварочный агрегат по-прежнему лежал на скамейке, куда она положила его, когда Риччио вошел в студию. Коробка с металлическими обрезками стояла на полу, рядом с небольшим пьедесталом, на котором только начала обретать очертания ее последняя работа.
Пока еще она представляла собой только скелет из арматуры, но несколько стальных полосок, уже выгнутых и приваренных, смутно давали представление о замысле художника. Она на мгновение прикрыла глаза. Да, все на месте; она уже видела ее завершенной. Нора почувствовала странное внутреннее удовлетворение. Даже события прошлой ночи не могли поколебать ее уверенности в своем таланте.
Сила, с которой Нора неизменно осознавала, что она собой представляет на самом деле, наполнила теплом все ее тело. Она – не как другие. Она совершенно иная. Никому не дано уловить то, что видит она.
Открыв глаза, она со своеобразной улыбкой удовлетворения посмотрела на полисмена.
– Это прекрасно, – сказала она.
Затем, резко повернувшись, вышла из студии.
Я шептал Дани на ухо разные глупости, которые порой приходят на ум отцу, и Дани охотно слушала их. Ей нравилось хоть на короткое время почувствовать себя маленькой девочкой, и в это время какой-то инстинкт заставил нас посмотреть на двери.
Прежде чем кто-то успел шевельнуться, Дани уже сорвалась со стула, и, приникнув к Норе, она уже больше не была маленькой девочкой. Превращение было стремительным и окончательным. Она стала юной женщиной.
Я посмотрел на остальных сидящих за столом, чтобы убедиться, заметили ли они его. Но я ничего не смог определить. У Харриса Гордона на лице блуждала легкая улыбка, словно он представлял себе, как отлично все это будет выглядеть на суде. Моя бывшая теща смотрела на меня с задумчивым выражением ярко-голубых глаз. Она тоже повернулась к двери.
Нора обняла Дани.
– Дитя мое, – мягко сказала она, подставляя щеку, чтобы Дани могла поцеловать ее. – Мое бедное дитя!
– С тобой все в порядке, мама? – встревоженно спросила Дани.
– Я себя прекрасно чувствую, дорогая. А ты…?
– Я о'кей, мама. Мне кажется, что я просто… просто испугана. Мне всю ночь снились такие кошмары.
Нора погладила ее по голове.
– Ну, ну, не надо бояться. Мамочка не позволит, чтобы с тобой что-то случилось. Через несколько дней все кончится. И ты снова будешь дома, словно ничего и не было.
– Я понимаю, мама. А ты знаешь, почему? Нора отрицательно покачала головой. Подойдя, Дани взяла меня за руку.
– Потому что папа приехал ко мне, – сказала она с гордой улыбкой. – Он прилетел из самого Чикаго!
Нора смотрела на нас. И по ее глазам я видел, что за шесть лет, что мы с Дани были разлучены друг с другом, ничего не изменилось. Доверчивое тепло, которое шло от руки моей дочери, говорило мне, что связь наша не прервалась. Мы были настолько близки друг другу, что Нора обычно чувствовала себя исторгнутой из нашего круга, когда мы были вместе.
– Ты похудел, Люк. – Она подошла ко мне, протягивая руку, и я еще издали почувствовал ее неприязнь. – Спасибо, что приехал.
– Никакие цепи не сдержали бы меня. – Я пожал ей руку, стараясь, чтобы рукопожатие было кратким и равнодушным.
Быстро отдернув кисть, она коснулась лба столь знакомым мне жестом. Головная боль дает знать о себе, как я это обычно называл. Тень, мелькнувшая в ее глазах, подтвердила мое предположение.
– Внезапно я почувствовала себя старой, – сказала она. – Ты кажешься таким молодым рядом с Дани.
– Ты никогда не будешь старой, – вежливо утешил я.
Но, глядя на меня, она все понимала. И знала, что я тоже все понимаю. Тени в ее глазах сгустились, заставив нахмуриться. Она резко повернулась к матери.
– Нет ли у тебя аспирина, мама? Кажется, у меня начинается то, что называют похмельем после снотворного.
– В буфете, Нора, – махнула рукой ее мать.
Я смотрел, как она подошла к буфету и вытряхнула из флакончика три таблетки. Когда одну она положила обратно, я догадался, что до этого она уже приняла три. Прежде чем проглотить таблетки, она взглянула на меня, и между нами блеснула вспышка взаимного узнавания.
Внезапно я почувствовал свою вину перед ней. И не спрашивайте меня почему, просто так оно и было. Порой становится не по себе, когда так много знаешь о другом человеке. Я знал, что она полна теперь новых необъяснимых страхов и что чувствует страшное одиночество. Потому что каждый раз ее ждет завтрашний день. Пустой завтрашний день, полный кошмаров. И каждый раз она говорит себе, что завтрашний день не придет.
2
К сентябрю 1943 года война в Италии почти закончилась. Макартур начал серию своих бесконечных операций по взятию Филиппин, а я в Сан-Франциско мотался с выступлениями по предприятиям и заводам, работающим на оборону. Провернулось какое-то колесико в бюрократическом механизме, и было решено, что таким образом я идеально приду в себя после ранения перед возвращением в строй.
Нора устраивала первую выставку своих работ, которые она создала за двадцать один месяц. Маленькая студия, которая некогда была теплицей на задах дома ее матери, была переполнена народом. Нора оценивающе осматривала толпу. Ее радовало такое сборище.
Даже газеты послали своих критиков и было видно, что выставка произвела на них впечатление. Она не могла скрыть своей радости. Все те утомительные ночи, которые она проводила в студии после дня работы на авиационном заводе, стоили этого дня.
Война. Из-за нее наделана масса глупостей. Но и она была захвачена их потоком, как и все остальные. И она поддалась этой патриотической истерике. Газеты наперебой давали на своих страницах – Нора Хайден, многообещающий молодой талант, представительница одной из самых известных семей в Сан-Франциско и одна из самых талантливых молодых художниц Америки, на время войны отложила в сторону свою карьеру.
Она почувствовала себя полной идиоткой, когда прочитала эти строчки. Но в начале 1942 года ей и в голову не могло прийти, что война продлится так долго. И теперь она оказалась лицом к лицу с действительностью. Ей опротивело вставать в половине шестого и ехать пятнадцать миль, чтобы работать шесть дней в неделю, день за днем делая одну и ту же идиотскую операцию.
Остановка конвейера. Припаять провод номер один к проводу номер два. Снова пустить конвейер, чтобы девушка рядом могла припаять провод номер два к проводу номер три. Остановить конвейер… Нора устала играть эту роль.
Для нее все окружающее было слишком механизировано, слишком спланировано. Даже ленч проходил по расписанию. Это не было бы так страшно, но каждый раз, вместе с бутербродом и мутным кофе без сахара, ей приходилось проглатывать и упреки по поводу своей производительности.
В этот полдень была организована встреча героя войны. Она даже не заглянула туда. Вместо этого она поднялась наверх и улеглась на скамейке около окна. Закурив сигарету, она потянулась. Закрыла глаза. С блаженным облегчением она воспринимала временную тишину, наступившую в цехах завода. Ей удастся немного отдохнуть. Раньше четырех утра до постели ей не добраться, пока не убедится, что все готово для выставки, которая должна открыться днем.
Из толпы, собравшейся под окном, до нее донеслись крики. Привстав, она выглянула наверх. К подмосткам, над которыми развевался большой сине-белый флаг предприятия «И», подъехал зеленоватый армейский «Шевроле».
Толпа снова взревела, когда с заднего сиденья поднялся и взбежал на платформу какой-то человек. Этим человеком, конечно, был я.
Я еще ничего не сделал, и взрыв оваций меня смутил. Не зная, с чего начать, я огляделся, потому что еще не привык чувствовать себя полным идиотом в такой ситуации. Я поднял голову.
В проеме окна как раз над входом в здание, стояла девушка. Сначала мой взгляд скользнул мимо нее, но затем, повинуясь рефлексу или предчувствию, или кисмету, или как там это называется, я снова посмотрел на нее. И на какое-то мгновение наши глаза встретились.
Нора сердито отвернулась от окна. Это уже чересчур. Она не принадлежала к этому миру и ей не следовало искать тут работы. Помедлив несколько секунд, она спустилась вниз в помещение для работников. Поскольку она и так решила увольняться, почему бы не сделать это сегодня, когда открывается ее первая выставка?
Но теперь все было по-другому, она снова воспрянула к жизни, и мир вокруг представал сплошным театральным действом. Она ухватила обрывок разговора. Сэм Корвин, художественный критик из «Экземинера», беседовал с каким-то мужчиной, которого она не знала.
– Монтаж – это искусство будущего, – говорил Сэм. – И с каждым днем, пока длится эта война, нам все отчетливее видно, что единственное подлинное искусство является результатом случайности. Война разрушает цели, к которым должен стремиться человек, и единственное, что останется, когда все это кончится, будет результатом случайностей. Таким образом, монтаж, сборка будут единственной формой искусства, которая отразит стремление Природы воплотиться в нечто, имеющее значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36