Забастовщики, мужчины, женщины, дети в пикетах, в бесплатных столовых для бедняков и безработных, интервью с ними в грязных тусклых передних квартир с вывезенной за неуплату последнего взноса мебелью, автобусы, набитые штрейкбрехерами, копы и депутаты с обрезами в руках, охраняющие высокие заборы перед безмолвными ужасно длинными заводскими и фабричными корпусами с черными от копоти окнами, – все это проходило чередой у нее перед глазами, словно в тумане, во сне, словно какое-то шоу на сцене, а она в это время не отрываясь стучала на машинке, размножала напечатанное, сочиняла письма, составляла петиции, выполняла утомительную конторскую работу, поглощавшую все ее дни и ночи.
У них с Беном больше не было совместной жизни. Она по-прежнему восторгалась им, как и рабочие на митингах, когда он поднимался на трибуну под рев голосов, топот тысяч ног, под бурные аплодисменты и обращался к ним с полыхающими от страсти щеками, сияющими глазами, и в эту минуту казалось, что он говорит непосредственно с каждым человеком, мужчиной и женщиной, поощряет их, предостерегает, объясняет возникшую экономическую ситуацию. Все фабричные девчонки сходили по нему с ума. Мэри Френч, хотя и старалась всякий раз сжать всю свою волю в кулачок, чувствовала, как у нее начинает сосать под ложечкой, когда они бросали на него свои откровенно похотливые взгляды, когда какая-нибудь пышногрудая, еще не утратившая свежести женщина, бесцеремонно останавливала его где-нибудь в холле, за дверью их офиса и, положив свою руку ему на локоть, кокетливо заставляла его обратить внимание на нее. Мэри, работая за своим столом, постоянно чувствуя горечь и сухость во рту от злоупотребления куревом, с тоской глядела на свои пожелтевшие от никотина пальцы, откидывая со лба сбившиеся пряди грязных волос. Ей казалось, что она плохо одета, что утратила всю свою былую привлекательность. Улыбнись он ей хотя бы разок, она была бы счастлива весь день. А то орет при всех на нее за то, что она не сумела вовремя приготовить листовки. Кажется, он напрочь забыл, что они когда-то были любовниками.
Из Вашингтона приехали официальные представители американской федерации труда, в своих дорогих пальто и шелковых шарфах. Они курили пахучие сигары по двадцать пять центов за штуку и без всякого стеснения плевали на пол в кабинетах. Ловко перехватив инициативу из рук Бена, уладили забастовку. Однажды Бен появился У нее на Четвертой улице поздно вечером, когда она уже укладывалась спать. Глаза у него сильно покраснели от недосыпания, а землистого цвета щеки провалились. Им целиком овладело отчаяние, у него было тяжело на сердце, он демонстрировал ей свою горечь и холодность. Часами он понуро сидел на краю ее кровати, рассказывая монотонным хриплым голосом о предательстве, об ожесточенных спорах между леваками, ортодоксальными социалистами и рабочими лидерами, о том, что теперь, когда все кончено, его ожидает судебное разбирательство по обвинению в оскорблении суда.
– Мне ужасно не по себе оттого, что придется употребить деньги рабочих на собственную защиту… Рано или поздно они все равно отправят меня за решетку… но сейчас главное – создать прецедент. Теперь нам нужно отстаивать каждое дело в суде, бороться за него… Единственный способ – прибегнуть к услугам либерально настроенных адвокатов, а не этих гнусных мошенников… Но все это стоит кучу денег, профсоюз разорен, и я не имею никакого права тратить его деньги на себя… товарищи, правда, возражают, говорят, если мы выиграем мое дело, то и все другие наши ребята тоже будут оправданы…
– Сейчас для тебя самое главное – расслабиться, отдохнуть, – сказала она, убирая его волосы со лба.
– Это говоришь мне ты? – упрекнул он ее, расшнуровывая ботинки.
Она еще долго не могла уговорить его лечь. Он по-прежнему сидел на краешке ее постели, полураздетый, в темноте, дрожа всем телом. Говорил, говорил о допущенных ими ошибках при проведении забастовки. Наконец, он снял с себя все, встал, чтобы повесить одежду на спинку стула. В широком желтоватом луче света от уличного фонаря, пробивающегося через окно, он был похож на скелет. Увидев его впалую хилую грудь, выпирающие ключицы, она расплакалась.
– Что с тобой, девочка моя? – хрипло спросил Бен. – Ты плачешь, потому что тебе не удалось затащить себе в кровать такого красавчика, как Валентино?
– Какая чепуха, Бен! Просто я подумала, что тебе нужно немного поправиться… бедный мой мальчик, ты слишком много работаешь, не жалеешь себя.
– Очень скоро ты будешь гулять с каким-нибудь смазливеньким брокером, как когда-то делала в своем Колорадо-Спрингс… Я знаю, что меня ждет… Наплевать… Я могу бороться и в одиночку.
– Ах, Бен, не говори так… ты же знаешь, я предана тебе душой и телом…
Она порывисто привлекла его к себе. Вдруг он ее поцеловал.
Утром, одеваясь, они вдрызг разругались. Речь зашла о подлинной практической ценности ее исследовательской работы. Она заметила по этому поводу, что, мол, не ему судить, так как забастовка вовсе не увенчалась успехом. Он убежал из дома, так и не позавтракав. В слепой ярости, сжав зубы, она отправилась в верхнюю часть города в комитет и отказалась от своей работы. Через несколько дней Мэри уже была в Бостоне, где ее приняли на службу в только что созданный комитет по защите Сакко и Ванцетти на их судебном процессе.
Прежде ей никогда не приходилось бывать в Бостоне. В эти солнечные зимние дни у города из красного кирпича был такой старинный вид, как на гравюре по металлу, и он ей очень понравился.
Она нашла маленькую комнатку на окраине трущоб, за Бикон-хиллом, и про себя решила, что, если это дело в суде будет выиграно, она обязательно напишет роман о Бостоне. Она купила в небольшом, пахнущем плесенью магазине канцелярских товаров несколько тетрадок школьных прописей и сразу принялась за дело, начала набрасывать первые заметки для будущей книги. От запаха новых тетрадок с едва заметными голубыми линиями ей почему-то стало хорошо. Она почувствовала себя бодрой и свежей, как прежде. Теперь она станет только наблюдать за жизнью. Больше она не полюбит ни одного мужчину. К Рождеству мать прислала ей чек. На эти деньги она купила себе кое-какие обновки и потрясающую, очень идущую ей шляпку. Теперь она снова стала завивать волосы.
Ее работа заключалась в том, чтобы постоянно поддерживать контакты с журналистами и добиваться от них доброжелательного освещения событий в печати. Ей казалось, что это подобно сизифову труду. Хотя большинство газетчиков, связанных с этим судебным расследованием, считали, что оба эти человека осуждены незаконно, все же в личной беседе они частенько говорили, что речь идет всего лишь о двух грязных итальяшках-анархистах, так что какого черта! Она побывала в Дедхэмской тюрьме, где беседовала с Сакко, потом съездила в Чарлстон, чтобы поговорить с Ванцетти. О своих впечатлениях она пыталась рассказать одному журналисту из «Юнайтед пресс», когда однажды в субботу вечером он пригласил ее пообедать в итальянском ресторане на Уэнновер-стрит.
Это был единственный из журналистов, с кем она поддерживала дружеские отношения. Он был ужасным пьяницей, но многое повидал в жизни, и у него были мягкие интеллигентные манеры, которые ей очень нравились. Она ему по неизвестным пока причинам тоже нравилась, хотя он немилосердно донимал ее, вышучивая в ней то, что называл «свойственным молодости фанатизмом».
После обеда с ним, когда он заставлял ее выпить ужасное количество красного вина, она обычно принималась убеждать себя, что не зря потратила с ним время, что ей очень важно постоянно находиться в контакте с представителями прессы.
Его звали Джерри Бернхем.
– Джерри, послушай, как ты можешь терпеть такое? Если власти штата Массачусетс способны убить двух ни в чем не повинных людей, несмотря на протесты всего мира, то это на практике означает, что в Америке больше никогда не восторжествует правосудие.
– А когда оно, начнем с того, здесь было? – С серьезным видом, хмыкнув, ответил он, наклоняясь над столиком, чтобы налить ей еще стаканчик. – Ты когда-нибудь слышала о Томе Муни?
Кудрявые белокурые волосы удивительно молодили его красное, одутловатое лицо.
– В них есть что-то наивное, безмятежное, чувствуется, что это честные люди. Появляется ощущение, что ты разговариваешь с поистине великими людьми. Они на самом деле великие люди, честно говорю.
– Твоя искренняя восторженность заставляет меня сожалеть, что их не казнили раньше, несколько лет назад.
– Но рабочий класс, простые люди этого не допустят.
– Простые люди как раз и получают самое большое удовольствие от пыток и казни великих людей… За примером далеко ходить не нужно. Мне хотелось бы спросить тебя, кто потребовал предать мучительной смерти нашего старого друга Иисуса Христа?
Джерри Бернхем и приучил ее пить. Он постоянно, повседневно жил в алкогольном тумане, он всегда подносил ко рту стаканчик с выпивкой, осторожно и осмотрительно, действуя, как канатоходец, балансирующий с пирамидой тарелок на голове. Он настолько привык к своей круглосуточной службе новостей, что сочинял телеграммы и выполнял прочую работу в своем офисе с такой небрежностью, с какой платят по счету в одном ресторане и тут же идут в другой, за углом. У него плохо работали почки, и он не пил вина, но частенько, когда Мэри заходила к нему в офис, она чувствовала запашок виски.
Он порой ее так раздражал, что, выбегая от него, она торжественно клялась себе, что это все, это последняя ее с ним встреча. Больше никакой напрасной траты времени, тем более сейчас, когда дорога каждая минута. Но как только он звонил и приглашал ее сходить с ним куда-нибудь, от ее прежней решимости не оставалось и следа, она сразу размякала, с улыбкой соглашалась и шла ним прожигать еще один вечерок, пила много вина и слушала, как он что-то бормочет.
– Все это закончится слепотой и нежданной, внезапной смертью, – как-то сказал он ей, высаживая ее из такси на углу улиц, у ее дома. – Но кого это трогает… Всем на все, черт подери, наплевать! Кого на этой чертовой завшивевшей планете что-то трогает в мельчайшей, просто микроскопической степени, скажи на милость?
Время шло. Прогорклая бостонская весна незаметно перешла в теплое лето, а апелляции в суде проваливались одна за другой. Теперь и особая комиссия, назначенная губернатором, ратовала против их освобождения, и уже не оставалось почти никакой надежды. Только помилование от самого хозяина Капитолия. Теперь Мэри приходилось трудиться все больше, хотя ее порой и охватывало отчаяние. Она писала статьи, разговаривала с политиками и священниками, вела нудные споры с главными редакторами, произносила речи на заседаниях профсоюзов. Писала жалостливые, унизительные для себя письма матери, клянча у той деньги под любым предлогом. Каждый цент, который ей удавалось наскрести, уходил на финансирование работы ее комитета. Нужно было постоянно платить за канцпринадлежности, почтовые марки, оплачивать телеграммы. По вечерам она долго обхаживала коммунистов, социалистов, анархистов и либералов, убеждала их действовать совместно. Торопливо шагая по булыжным мостовым, она все время нашептывала про себя: «Их нужно спасти, их непременно необходимо спасти!»
Когда, наконец, поздним вечером она ложилась и засыпала, ее начинали донимать странные сны, в которых приходилось выполнять головоломные задачи: то она пытается склеить осколки разбитой чашки, но стоит собрать вторую половинку, как первая, уже готовая, снова рассыпается на мелкие кусочки; то чинит свою юбку, и как только зашивает ее у пояса и приступает к подолу, вверху вновь появляется прореха; то хочет собрать куски мелко разорванного листа с текстом, напечатанным на машинке; то видит перед собой какую-то очень важную телеграмму, но никак не может ее прочитать, так как буквы расплываются у нее перед глазами; то появляются новые свидетельские показания, требующие проведения нового расследования и суда, она силится вникнуть, что же в них написано, с трудом разбирает каждую пляшущую перед ее взором буковку, но стоит ей разобрать последнюю, как она забывает первую в слове; то она взбирается по крутому, качающемуся холму, среди черных, расположившихся под какими-то безумными углами домов, в которых живут сталелитейщики, но, сделав первый же шаг, начинает скользить назад по крутому склону, она кричит, зовет на помощь, вопит, но все равно соскальзывает все ниже и ниже. Потом слышит ласковые, уверенные голоса, такие, как у Бена Комптона, когда он хорошо себя чувствует, и они заверяют ее, что Общественное мнение этой расправы не допустит, что в конце концов у американцев есть представление о том, что такое справедливость и Честная игра, что Рабочий класс поднимет восстание, и она видит многолюдные митинги, лозунги, знамена, яркие транспаранты с большими буквами, говорящие о светлом будущем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А порой она идет посередине толпы народа, принимая участие в маршах протеста.
Они Не Умрут.
Вздрогнув, она просыпалась, принимала на скорую руку душ, торопливо одевалась и бежала в комитет, выпив на ходу стакан апельсинового сока и чашку кофе. Она всегда приходила в офис раньше других. Стоило ей только хоть на несколько мгновений отвлечься от своей работы, как сразу перед ней вставали их лица – резко очерченное, бледное лицо сапожника, его блестящие, горящие глаза, и лицо мелкого торговца рыбой, с усиками, как у философа, с вопрошающими глазами, в которых не было страха. Она видела за их спинами электрический стул, видела так ясно, будто он стоял перед ее столом в этой душной людной комнате.
Она и оглянуться не успела, как миновал июль. Наступил август. Через ее офис проходили все больше людей: старые друзья осужденных, члены профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира», добравшиеся сюда с побережья на попутных машинах, политики, заинтересованные в голосах итальянцев, адвокаты со своими новыми предложениями по их защите, писатели, безработные журналисты, чокнутые, шарлатаны, «чайники» всех мастей, которых влекли сюда слухи о баснословном денежном фонде комитета.
Однажды днем, когда она вернулась после выступления в одном из залов профсоюзов Поутукете, увидела за своим столом Д. Т. Берроу. Он от своего имени написал целую кучу телеграмм сенаторам, конгрессменам, министрам, рабочим лидерам, требуя, чтобы все они выразили свой протест против этой расправы во имя торжества справедливости, цивилизации и интересов рабочего класса. Длинные такие телеграммы, да еще сверху лежали и каблограммы, которые необходимо отправить по подводному кабелю. Она, подсчитав их число, подумала: сколько же будет стоить их отправка? Она понятия не имела, каким образом комитет сможет заплатить за них, но послушно передала все мальчику курьеру, который уже ждал на крыльце дальнейших распоряжений. Как же это так, размышляла она, ведь от этих слов всего несколько недель назад у нее от гнева закипала кровь в жилах. И теперь все эти бланки казались ей такими бессмысленными, совсем как те маленькие билетики, которые можно получить, бросив всего один цент в автомат, предсказывающий судьбу. От этой мыли она пришла в ужас. Вот уже полгода каждый день она читает, пишет одни и те же слова.
У нее не было времени долго переживать неожиданную встречу с Джорджем Берроу. Они пошли в кафетерий, заказали себе там по тарелке супа, а за столом только и говорили, что о судебном разбирательстве, будто никогда прежде и не были знакомы. Снова началось пикетирование здания Капитолия штата. Когда они выходили из ресторана, Мэри вдруг сказала, повернувшись к нему:
– Послушай, Джордж, а может, сходим туда, пусть нас арестуют?… У нас еще есть время до выхода вечерних газет. Твое имя на первой полосе – такая поддержка для всех нас.
Он, покраснев до корней волос, вытаращил на нее глаза. Вот он – перед ней, в толпе взад и вперед снующих посетителей, такой высокий, красивый, в своем элегантном светло-сером костюме. Явно нервничает.
– Но, дорогая моя де-воч-ка, я с радостью дал бы себя арестовать, бросился бы сам под автобус, если бы считал, что подобный поступок принесет хотя бы толику пользы… но я думаю, такой шаг с моей стороны, сделает меня абсолютно бесполезным для дела человеком.
Мэри, побледнев от охватившей ее ярости, посмотрела ему прямо в глаза.
– Я и не думала, что ты способен хотя бы на малейший риск! – сказала она, резко выделяя каждое слово, и плюнула ему в лицо.
Повернувшись, поспешила в контору.
Когда ее саму арестовали, она почувствовала большое облегчение. Первоначально намеревалась держаться подальше от копов, так как ее работа, как ей постоянно говорили, всем очень и очень нужна, но все же передумала и поднялась на Капитолийский холм с охапкой плакатов для нового отряда пикетчиков, которые пришли сюда без агитматериалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71