Расчет, несомненно, был на то, что его скоро можно будет запрячь, хотя он немножко и брыкается.Рутина, установившаяся в редакции газеты, была еще скучнее. Каждая ночь была точным повторением первой, только что не было больше налетов. Первые две-три ночи выставляли сильный наряд полицейских, но потом их отозвали для более серьезного дела. Однажды ночью, когда удалось пустить в ход вторую печатную машину, устроили празднество, и потом еще раз, когда тираж достиг обычной цифры и даже превысил ее. Это устроило бы всех, так как, ввиду скудости известий, люди набрасывались на любую газету, какую только можно было достать, но беда была в том, что газета выходила себе в убыток — выпускали всего один сложенный вчетверо лист (четыре нумерованных страницы) все с теми же бутафорскими объявлениями. Одну ночь Тони провел в упаковочной, в распоряжении главного упаковщика, шотландца, который жаловался, что его «добровольцы» это — вшивая команда неслыханных, ничего не смыслящих идиотов, что, пожалуй, было справедливо. У него собралось много демобилизованных младших офицеров, которые очень быстро завели здесь непринужденные окопные нравы. Так, молодой джентльмен, который недели две назад сказал бы вежливо, холодным тоном; «Будьте добры, разрешите пройти», — теперь, ухмыляясь, горланил! «Эй ты! Посторонись, стал на дороге!»Забастовка продолжалась. Это была единственная важная новость, которую сообщали газеты, не считая весьма существенной подробности, что случаев насилия было очень мало. Влиятельные джентльмены произносили «зажигательные речи», а в противоположном лагере столь же влиятельные джентльмены произносили «охлаждающие речи». Автор передовиц уверял, что и те и другие имеют чрезвычайно важное значение. Между тем адвокат, приятель Джулиана, сообщил как-то Тони, что забастовка, в общем, обходится в день раза в четыре дороже того, что стоила война в самое тяжелое время. Влиятельные джентльмены продолжали произносить речи.Иногда днем Тони бродил по улицам. Кое-где уже начали курсировать автобусы, обслуживаемые любителями, причем рядом с шофером обычно сидел полисмен. По славной английской традиции не принимать ничего всерьез на этих автобусах часто красовались шутливые надписи: «Уж если вы хотите бросаться бутылками, то пусть они будут полными». Студенты весьма деловито работали за кондукторов на подземке и, чтобы внести некоторое разнообразие, искусно подражали проникновенным голосам машинистов, объявлявших остановки. Все это было очень приятно, симпатично и забавно, но вряд ли имело смысл тратить на это по двадцать миллионов фунтов стерлингов в день. Все, разумеется, были, как всегда, великолепны.Возвращаясь как-то днем с прогулки из Сити, Тони заметил, что на всех перекрестках дежурит по два полисмена. В одном месте он увидел, как они властно остановили все движение, и оглянулся. Его глазам представилось такое зрелище, какого он никогда не ожидал увидеть на улицах Лондона. Мимо него медленно проследовал броневик, пулемет которого был заправлен лентой с патронами. В кабине сидели два офицера, а за броневиком двигались груженые грузовики — за рулем сидели гвардейцы, рядом с ними вооруженные полисмены, а на заднем борту — солдаты. После каждых четырех-пяти грузовиков снова шел броневик. Это перевозили запасы продовольствия из доков, которые до сих пор были отрезаны от города, так как у ворот порта бессменно дежурили громадные толпы докеров, не желавших расходиться.Гвардия заняла доки ночью, атаковав их с реки, и вывезла продовольствие под конвоем. Это был случай показать, что против забастовщиков могут быть брошены войска. Тони смотрел на колонну с отвращением и невольно обратил внимание, что приветствовали гвардейцев главным образом женщины.Несколько дней спустя Тони разбудил утром телефонный звонок, он услышал, как Джулиан сначала что-то ответил сонным голосом, а потом до него донеслись радостные восклицания. Минуту спустя Джулиан отворил дверь к Тони и закричал:— Забастовка кончена. Маргарит у телефона и хочет поговорить с вами.Тони вылез из постели и подошел к телефону. Голос Маргарит звучал таким воинственным торжеством, что он невольно содрогнулся — слишком явственно вызвало это в его памяти горькие воспоминания о другой недавней «победе».— Мы победили! Великолепно, не правда ли?— Великолепно, — иронически согласился Тони. — Я потерял на этом всего двадцать фунтов, кепку и хорошее настроение.— О Тони, нельзя же думать только о себе. Подумай, ведь тред-юнионы разгромлены.— Неужели? Искренне надеюсь, что нет.— А я тебе говорю, что разгромлены, и все говорят, что это начало новой эпохи.— Мне очень жаль, что я не такой энтузиаст, — ответил Тони, — но я всегда отношусь с подозрением, когда у нас официально провозглашают новую эпоху.Я пережил по меньшей мере две новые эпохи на своем веку и должен сказать, что в обоих случаях это было чрезвычайно неприятно. Как бы там ни было, но я ужасно рад, что все кончилось. Я верю в мир и возлагаю надежды на здравый смысл.За завтраком он сказал Джулиану:— Надеюсь, я больше не нужен вашим коллегам.Говоря откровенно, я об этом жалеть не буду, несмотря на их замечательное радушие в смысле пива и бутербродов.— Не знаю, — ответил Джулиан, — Может быть, лучше было бы все-таки пойти в редакцию и узнать?— Хорошо, но обратно пойдемте по набережной; после всех этих кошмаров приятно подышать воздухом и поглядеть на небо.Когда они пришли в редакцию, там царило необычное оживление, и их предупредили, что они могут еще понадобиться в течение двух-трех дней. На вопрос Тони зачем это надо, ему ответили, что необходимо время для согласования условий, на которых бастовавшие рабочие будут приняты обратно. Прежние соглашения нарушены, и случай, представившийся для их пересмотра, слишком удобен, чтобы им пренебречь. Тони воздержался от замечаний, но это заставило его призадуматься.Выйдя из редакции, они пошли переулком и вскоре очутились на набережной. Мимо них с визгом проносились такси, одинокий трамвай медленно полз по Блекфрайрскому мосту. На пустынной улице валялась грязная бумага и всякий мусор, поднимавшийся облаками пыли при каждом порыве ветра. Чайки с криком носились над грязной водой, пенившейся вокруг барж, стоявших на причале у противоположного берега. Небо было затянуто тучами.— Давайте посидим, — предложил Тони, опускаясь на скамью.— Устали?— Нет. Хоть я и в солидном возрасте, но не так уж стар. А вот на душе у меня невесело и тоскливо.— Почему? Вы должны бы радоваться, что все кончилось.— Да я и рад, но меня злит, что нас держат, пока они там торгуются с рабочими, пользуясь случаем прижать их. По-моему, это наглость. Во всяком случае, я предложил свою помощь, чтобы помочь удовлетворить в трудную минуту насущные потребности страны, а вовсе не для того, чтобы защищать интересы предпринимателей. Я думаю дезертировать.— Не делайте этого! — воскликнул, возмутившись, Джулиан. — Подумайте, в какое неловкое положение вы поставите меня. А кроме того, вам, по-моему, нечего особенно беспокоиться за рабочих. Благодаря конкуренции заработную плату вздули до невероятных размеров, и Грегори уверяет, что рабочие не откладывают лишние деньги и даже не тратят их на домашние расходы, а пропивают и проигрывают.— Откуда Грегори знает? И, во всяком случае, почему бы им не тратить заработанные ими деньги по своему усмотрению? Ведь люди, которые ничего не зарабатывают, наверно, пришли бы в ярость, если бы кто-нибудь позволил себе хоть малейший намек на то, что они как-то не так тратят деньги. Это просто удивительно, Джулиан, почему люди из так называемого нашего класса считают себя вправе делать то, что им нравится, и приходят в праведное негодование, когда те, кого они считают ниже себя, пытаются подражать им. Вы не заметили, уменьшилось ли хоть сколько-нибудь потребление коктейлей, или понизились колоссальные ставки в азартных играх где-нибудь в клубах или на скачках?Джулиан пожал плечами.— Ну, это не наше дело.— Как сказать! Стоит только завариться какой-нибудь каше, и им нужна помощь, тогда, оказывается, это наше дело. А как только они добьются своего — хватит! Adios [133] Прощайте! (итал.)

, это уже не наше дело. Хорошо, впредь я буду твердо помнить, что не надо вмешиваться в чужие дела. Достаточно было одного урока.Я свалял дурака. Уж если на то пошло, я знал это заранее и, конечно, не сделал бы ничего подобного, если бы… ну, да все равно. Никогда, отныне никогда, как говорит могущественнейший Уильям.Джулиан ничего не ответил и закурил сигарету.Тони понял, что ему надоел этот спор и что он боится, как бы из-за его дезертирства не пострадал его, Джулиана, престиж. В конце концов какое все это имеет значение? У мальчика свои собственные затруднения — странно, что он всего только на семь лет моложе, а кажется совсем ребенком. И потом ведь он впутался в это дело исключительно из-за Джулиана, по собственному побуждению, и поэтому не имеет права принимать позу незаинтересованного лица.— Не беспокойтесь, — сказал он, — я это дело улажу. — Потом нерешительно добавил! — У меня есть и свои причины для огорчений. Во время моей поездки, когда я бродил в одиночестве, я обрел какой-то душевный покой, и это состояние после многих лет беспокойства и разлада с самим собой как-то меня удовлетворяло. Я нашел себя, я чувствовал, что могу существовать один. Эта забастовка грубо напомнила мне, что человек беспомощен и находится во власти государственной машины. Предположим, стачка приняла бы нежелательный оборот — мы бы все очутились на дне. Знаете, мне кажется, если бы нашелся хоть один сильный, решительный человек, который имел бы за душой какие-то идеалы и мог бы предложить какой-то план действий, все могло бы кончиться революцией. Нас спасла, если вообще можно говорить о спасении, наша заурядность.— Затрудняюсь сказать, — сухо ответил Джулиан. — По-моему, у нас в Англии такого не может быть.Мы самый изумительный народ в мире!— Не лейте на свою патриотическую душу этот успокоительный и столь лестный для нас бальзам.Мы заурядны и напуганы. Но… неважно. Мне хотелось бы уехать на время, может быть, даже надолго, — добавил он, задумчиво глядя на коричневато-серое небо.— Так за чем же дело стало? Разве вас что-нибудь здесь держит?— Да нет, в сущности. Но нужно уладить денежные и другие дела — они всегда найдутся. А забастовка дает вашему достопочтенному дядюшке и его присным прекрасный повод держаться за мои жалкие деньжата. И потом я не могу оставить Маргарит.— Не вижу почему, — грубо сказал Джулиан. — Насколько я могу судить, вы уже фактически живете врозь. Вы стараетесь видеть друг друга возможно меньше, а когда оказываетесь вместе, действуете друг другу на нервы.— Я часто давал себе клятву, что никогда не скажу никому: «Поживите с мое, мой мальчик…» Не скажу этого и теперь. Но я могу сказать другое: если бы вы были в моем положении, вам были бы понятны мои затруднения и колебания. Нельзя безболезненно порвать отношения с другим человеком, даже когда кажется, что они рвутся сами собой. Как ни странно, но брак — это действительно узы.— Вы должны поступить так, как лучше для вас, — сказал Джулиан.— Нет! Я должен постараться поступить справедливо. Но, Джулиан, могу я вас кой о чем попросить?— О чем именно?— Чтобы мы в любом случае остались друзьями. — Разумеется, — равнодушно бросил Джулиан. -Сейчас только и слышишь, что кто-то разводится. Почему это должно что-нибудь изменить!Тони ничего не ответил, он почувствовал, что сказать ему больше нечего. Отношение Джулиана было до такой степени безразлично, почти враждебно, что маленькая жертва Тони, на которую он пошел ради него, казалась глупым и мелодраматичным жестом.Странное ощущение почувствовать вдруг, что у тебя нет ни одного друга! Но оно под стать лондонской набережной.Джулиан поднялся.— Ну, мне пора. Значит, мы увидимся в редакции, в девять часов?— Да.— До свидания.— До свидания, Джулиан, до свидания.Тони закурил папиросу и не спеша докурил ее дё конца. Порывы ветра подымали по временам с мостовой обрывки грязной бумаги и разный мусор, крики чаек казались как-то особенно печальными. Немного погодя Тони встал и пошел бродить по улицам, отметив, между прочим, что работа шоферов-добровольцев приняла характер узаконенного флирта, — вместо полисменов с ними рядом теперь сидели девицы.В этот вечер Тони пришел в редакцию поздно и в мрачном настроении. За обедом Маргарит снова прибегла к своей обычной тактике молчаливого неодобрения. Очевидно, то, как он отнесся к известию об окончании забастовки, возбудило в ней подозрение. Он, видимо, все-таки не собирается стать пай-мальчиком и делать, «то, что подобает порядочному человеку». Она даже откровенно намекнула на это, обвинив его в легкомыслии и безответственности. Ко всему этому он был готов, но не настолько, чтобы спорить или соглашаться с теми или иными рассуждениями, которые и раньше приходили ему в голову, а теперь нахлынули с новой силой. Независимо от чувства, душевного одиночества, которое он готов был признать собственным недостатком или всеобщим уделом, он чувствовал, что для всякого мало-мальски развитого и чувствующего человека становится все более и более невозможным сознательно приноравливаться к требованиям общественной жизни. Требования правительств, корпораций и общественных лидеров можно было бы грубо суммировать вульгарной фразой: «Нам нужны ваши деньги». Но вместе с тем становилось все труднее и труднее препятствовать посторонним людям вмешиваться под тем или иным дурацким предлогом в вашу личную жизнь и делать ее тем самым совершенно невыносимой. Этим, может быть, и объясняется, почему так много людей всех национальностей жаждут жить за пределами своего отечества. Хороший гражданин — это человек, ставший вьючным мулом, который обречен таскать бремя честолюбивых замыслов и заблуждений других людей.К сожалению, с этим ничего нельзя поделать. Массы людей, воспитанных на близоруком оптимизме и убогом научном догматизме прошлого столетия, слишком многочисленны, чтобы их можно было перевоспитать, и поэтому они неизбежно будут скатываться все ниже и ниже, к полному безличию и тупому одичанию. Всюду, куда бы вы ни пошли, — толпы народу; люди наступают друг другу на пятки, дышат друг другу в затылок. Экономическая система, на которой у нас все держится, явно рушится, а между тем мы — и вот это-то и есть самое страшное — всецело от нее зависим. Единственные, более или менее устойчивые экономические единицы — это обслуживающие сами себя монастырские общины. Но когда произойдет крах, их бросятся грабить разъяренные толпы, которых уже не удержат никакие суеверные предрассудки. А что произойдет из столкновения между этими несметными толпами и миллионерами — какой хаос! И ведь в наши дни еще нет такой безошибочной меры, как отлучение от церкви, чтобы держать миллионеров в страхе и заставить их вести себя прилично…Как только стало известно об окончании забастовки, редакцию стали осаждать толпы добровольцев, и это внесло некоторое оживление. Некоторые из них тут же сами прикомандировывали себя к каким-то таинственным штабам, возникавшим непостижимым образом в недрах здания; главной их целью было, по-видимому, захватить в свои руки имевшиеся в небольшом количестве автомобили, чтобы добраться домой с наибольшими удобствами; эти люди бегали взад и вперед без толку, мешая тем, кто работал. Откуда-то появилась масса машин для доставки газеты, отпечатанной неслыханным тиражом, чтобы повсюду распространить радостную весть, которая, кстати сказать, уже давно стала достоянием всего населения Англии старше трехлетнего возраста. Люди, вбегавшие и выбегавшие с пачками газет на плечах, сообщали друг другу шепотом, что среди добровольцев есть знатные особы.Одна из машин, которые пыхтели, гудели и загромождали внутренний двор, принадлежала, по слухам, некой маркизе, предложившей свои услуги по доставке газет. Тони случайно оказался в числе тех, кто грузил эту машину, — погрузка кончилась, он отошел посмотреть, как машина уедет. Небольшая группа мужчин стояла перед автомобилем, сияя от удовольствия, которое им доставляла беседа с леди, пока какой-то желтоволосый отставной офицерик, считавший, что дело нужно делать как следует, проверял, плотно ли лежит груз. Ни на кого не глядя, леди улыбнулась, кивнула своей маленькой свите и включила зажигание. Неожиданно отчаянный вопль экс-джентльмена разнесся по двору:— Эта проклятая сука переехала мне ногу!Удостоверившись, что молодой человек не ранен серьезно, Тони вошел в помещение, разыскал свою шляпу и отправился домой.По его мнению, отставной офицер выразился правильно — его вопль был вполне подходящей эпитафией для Великой Всеобщей Забастовки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61