Деревья, которые на севере стояли еще совсем голые, здесь начали набухать нежными почками; повсюду, а не только в защищенных местах, попадались цветы; птицы пели во весь голос. В этот день он скромно, но изысканно позавтракал в какой-то маленькой придорожной харчевне, где молодая женщина в белом чепце с оборочками подала ему и нескольким сидевшим тут же рабочим свежую ручьевую форель, душистый хлеб, хорошее масло и белое бордоское вино. Хлеб и вино и поныне, как на протяжении многих столетий, оставались основой пищи во всей Южной Европе, где как бы инстинктивно признается их поистине священная природа; ибо это не просто скупость говорит в людях, когда они осуждают напрасную трату хлеба и вина. Здесь хлеб и вино божественны. И никакие попытки наделить их символической святостью не могут уничтожить их божественную сущность. Так по крайней мере думал Тони, наблюдая за завтракавшими людьми, которым прислуживала проворная молчаливая женщина. Ему нравилась их врожденная благопристойность и отсутствие всякой принужденности, — они ели без итальянской неряшливости, без чавкающей нерадивости англичан. Они не проявляли глупой враждебности к иностранцу и не пытались нарушить его покой нескромными вопросами, — они спокойно и просто относились к нему, как к путнику, идущему своей дорогой. Радуясь тому, что ему удалось увидеть эту живую традицию подлинной культуры, Тони продолжал путь в хорошем настроении; ему хотелось верить, что эта деревушка останется навсегда избавленной от всех усовершенствований бизнеса. Часа через два лесная тропинка, по которой он шел, вывела его на широкую прогалину, где между отлогими берегами, поросшими дикими фиалками, бежал ручей. Под углом к ручью до самого горизонта тянулась длинная просека, и, взглянув туда, Тони увидел дикого кабана, который вышел из лесу, пробежал полтораста — двести ярдов по открытому месту и скрылся в чаще на противоположной стороне.Какая-то удивительная тишина царила на поляне и в лесу, только изредка стрекотала сорока или посвистывал зяблик. Даже ручей струился с таким тихим и однообразным журчанием, что оно и само казалось своеобразной тишиной. В весеннем солнце чувствовалась сила, оно ярко блестело сквозь ветви деревьев, почти лишенных листьев, и оживляло темные фиалки. Тони сел у перекинутого через ручей узенького мостика, и мало-помалу окружавший его Мир стал потихоньку вливаться в него. На одно мгновение его охватил прежний восторг, чувство полного и блаженного слияния с природой, как будто таинственное присутствие богов стремительно овеяло его в знак примирения и прощения. После стольких безрадостных, даром потраченных лет! Он сидел неподвижно, боясь шелохнуться или дохнуть, ощущая прежнее, почти забытое счастье чувствовать себя живым, — счастье, в котором было столько мира! С удивлением, но без стыда, он заметил, что по лицу его текут слезы; он растянулся ничком и, уткнувшись лицом в ладони, почувствовал, как земля ласково принимает его тело. Потом он разделся и выкупался в глубоком прохладном бочаге. И прежде чем уйти, положил несколько фиалок у подножия ясеня и бросил две или три в воду.За три недели он прошел около трехсот миль; весна была уже в полном разгаре. Проливной дождь задержал его на день в деревушке, расположенной на острове, который почему-то не производил впечатления острова, так как был несоразмерно велик по сравнению с обтекавшими его рукавами маленькой речки. По карте он находился где-то, южнее Турина, а между тем природа была как-то по-северному богата дождями, набегавшими с Атлантического океана.В каменной деревушке с ветхими домиками, украшенными новыми резными наличниками и широкими карнизами, сохранилось старинное аббатство, с крытыми галереями восемнадцатого века и чудесными аллеями старых каштанов и вязов. А скалистый склон горы, под которым приютилась деревушка, весь зарос дубами и ясенями. Входя в нее на закате ясного солнечного дня, Тони подумал, — как он когда-то раньше думал о других благодатных местах, — что он никогда нигде не видел столь гармоничного, столь ярко выражающего подлинную человечность ландшафта.Но на следующее утро деревья гнулись от порывов бури и лил проливной дождь.Тони подумал, что не стоит подвергать себя неизбежному риску промокнуть до костей, решил остаться в деревушке и подождать, пока выстирают его белье; он провел утро, перечитывая свои путевые заметки и просматривая сделанные им беглые зарисовки, которые показались ему довольно слабыми. Примирившись с тем, что он не писатель и не художник, Тони решил, что может обогатить жизнь, записывая все, что видит и чувствует. Он признавался себе, что от души завидует настоящим художникам, но завидовал им без всякой горечи и радовался, что ему нет нужды примыкать к громадной армии самозванцев, торгующих вразнос своими мнимыми талантами. Днем он написал несколько писем, и между прочим следующее письмо Джулиану:
«Дорогой Джулиан, простите, что я до сих пор не писал вам, но, если не считать ежедневных открыток Маргарит, я не писал никому. Мне надо было побродить и покопаться в себе некоторое время, хотя, правду сказать, истинное бродяжничество требует порядочной затраты сил. Этим письмом вы обязаны тому, что я задержался здесь из-за проливного дождя, а отчасти праздному желанию, чтобы хоть вы по крайней мере увидели некоторые проблески смысла в моем безумии. Почему именно вы? Потому, что я навсегда сохранил в памяти наш давнишний разговор, близ Корфы, когда вы были еще почти мальчиком. Вы помните? Он дал мне ключ к тому, что иначе могло бы только оставить во мне чувство недоумения и негодования — я имею в виду то бесчувственное, мертвящее безразличие, охватившее (как мне кажется) вас и многих ваших сверстников. Вы для меня — символ людей, которых труднее всего понять и принять, — тех, которые пришли после нас и отрекаются от нас.В то же время я чувствую себя ответственным перед вами (как перед символом, так и перед человеком) и желаю, чтобы вы, — все вы, — не были раздавлены или искалечены, как многие из нас. Хватит об этом.В Лондоне я огорчился, когда вы не захотели поехать со мной, но теперь я вижу, что сделал бы большую ошибку, если бы поехал не один. Мне надо было примириться с самим собой, прежде чем что-либо предпринять. Но вместе с тем я и сейчас огорчен тем, что наш последний разговор, в сущности, не привел ни к чему (как оно почти всегда и бывает), — поэтому я и решил написать вам. Тот факт, что вам пришлось вести борьбу со всей семьей, кроме меня, и что вам предстоит бороться и в дальнейшем для того, чтобы жить той жизнью, которой требует ваша натура, должен помочь вам понять мою борьбу, которая, вероятно, труднее, ибо она задевает гораздо более серьезные вещи. У вас есть какое-то прибежище — у меня нет. Вы так же, как и я, не интересуетесь игрой в куплю-продажу и наживу, но вы интересуетесь человеческим калейдоскопом и поверхностной сменой событий. Иными словами, вы любите новинки и, поскольку вы, еще не обретя своего стиля, верите в него, вы, очевидно, прирожденный журналист. Держитесь за это и пошлите юриспруденцию к черту. Зачем вам быть палачом грешников? Но для меня всего этого не существует.Вы спросили меня, зачем я женился на Маргарит.Если бы я мог в нескольких словах ответить на этот вопрос, я дал бы вам ключ к пониманию моего «я».Но я этого сделать не могу. Когда я был молод, у меня было представление о жизни, которое, казалось, вполне отвечало моей натуре; оно состояло не в том, чтобы совершать какие-то поступки (или следовать кому-то), а в том, чтобы стать и быть кем-то. Я мыслил жизнь не как действие, а как переживание, не как применение силы, а как чувственное общение с живыми вещами, с таинственными силами, скрытыми за ними, с их идеальным воплощением в искусстве.В двадцать лет я был в полном ладу с самим собой и мог существовать один. Не буду хвастаться, что я был цельной натурой (я был далек от этого), но я стоял на верном пути.Когда я был совсем юнцом, то как-то очень романтически и, пожалуй, больше воображением, увлекся Маргарит, которая на меня в то время вряд ли обращала внимание. Перед войной мне казалось, что я перерос это увлечение, но в то же время мне недоставало в жизни человека, который был бы мне действительно близок не только ради сексуальной стороны этой близости (хотя это тоже чрезвычайно важно), а потому, что я верил и верю до сих пор, что такие отношения безгранично увеличивают жизнеспособность мужчины и женщины. (Не буду докучать вам своими теориями брака.)Но тут налетела война, как степной пожар, от которого нет спасения. Она обрекла меня быть тем, чем я не был и что было мне ненавистно. Это продолжалось четыре года. Война изломала меня, внесла в мою жизнь мучительный разлад. (А в то же время открыла мне, научила видеть величие человеческого духа в других людях.) Когда был заключен мир, которым вы теперь наслаждаетесь, я поехал за границу в надежде наладить свою жизнь, но ничего из этого не вышло. Я уже не мог существовать один, я жаждал человеческой близости, хотя она меня и отталкивала.(Вы этого не поймете.) У меня не осталось, в сущности, никого, кроме отца и Маргарит, а вскоре после моего возвращения отец умер. По некоторым причинам я, по-видимому, был очень нужен Маргарит.Больше я никому не был нужен; и самому себе я не был нужен… Так вот оно и вышло…Тогда от меня ускользнули неминуемые последствия такого шага, и еще долгое время спустя я не ощущал их. Я признаю, что должен был бы их предвидеть, но я тогда был не в состоянии ясно мыслить или чувствовать — к тому же после двадцати лет нам всем свойственно заблуждаться. Мне следовало бы понимать, что пытаться жить одной жизнью с человеком, чуждым мне по своей природе, это заблуждение. Но я в то время был подобен шарику ртути, разбившемуся на мельчайшие частицы, — не мог сказать, какую форму они примут, когда снова соединятся. Величайшей моей ошибкой была мысль, что они с таким же успехом примут форму, которую им захочет придать Маргарит, как и любую другую. В течение нескольких лет я заставлял себя жить ее жизнью, и мне казалось, что это удается. Я искренне считал себя пригодным для такой жизни и довольствовался ею. Свое беспокойство, горечь, чувство полной бесполезности и инстинктивную враждебность ко мне друзей Маргарит, — все это я объяснял своим дурным характером, на который так повлияла война.И вот комочки ртути постепенно соединились и, соединившись, приняли почти прежнюю форму, с той только разницей, что теперь это уже зрелая форма, а не юношеская. Короче говоря, вот уже почти год, как я пришел к убеждению, что я всем своим существом ненавижу это «делание денег» и бессмысленное фанфаронское швыряние их на ветер. Это не только не «жизнь», как считают Маргарит и ее друзья, а, с моей точки зрения, это медленная смерть.Я иногда удивляюсь, почему люди, так мало интересующиеся тем миром, в котором они живут, доставляют себе беспокойство и продолжают жить в нем, — наверно, они опасаются, что в «лоне Авраама» не будет ни бриджа, ни коктейлей. Их представление о жизни, если судить по их пустой болтовне, не оправдывает труда подниматься утром с постели. Но я иду дальше — я ненавижу и проклинаю всю систему бизнеса, представляющую собой чистейший вздор (опасный, губительный вздор), который заменяет жизненные реальности бумажным денежным хламом. И я, как Лот, вышел из Содома; если моя жена обернется и превратится в соляной столб, я ничем не смогу ей помочь [120] Лот — в библейской мифологии племянник Авраама. После гибели г. Содома его жена превратилась в соляной столб, когда при бегстве из города оглянулась вопреки запрету бога
. Вполне возможно, что «бизнес» будет процветать, и я готов к тому, что он уничтожит меня. Но в конце концов он неизбежно уничтожит сам себя, потому что расплодит несметное множество деляг, охваченных бессмысленной жаждой наживы, и не в состоянии будет помешать им обезуметь от скуки или разнести вдребезги всю эту музыку. Дети и скука — вот Немесида [121] Немесида — в греческой мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм
бизнеса…Я только что перечитал написанное и очень огорчился, увидев, что мне не удалось объяснить ни себя, ни вселенную, — такова судьба всех философов-дилетантов и пр. Не знаю, поймете ли вы, что для меня (и, я думаю, для других тоже) совершенно необходимо найти дорогу к простым, естественным человеческим ценностям и отряхнуться от всей этой трухи, именуемой цивилизацией, которая не имеет ничего общего с истинной цивилизацией. Цивилизация, читал я где-то, живет в умах и сердцах мужчин и женщин или же ее вовсе нет. Во всяком случае, она не заключается в миллионах различных ухищрений.И не в том, чтобы быть «ловкачом». И не в псевдонауке самозваных организаторов человеческого общества. Каждый из нас должен решить этот вопрос сам для себя. Я слышу, как вы бормочете: «Попробуйте-ка, скажите это Маргарит»; действительно, это очень трудное дело.Ну, довольно, довольно об этом. А ведь я только едва коснулся самого главного и, может быть, не сделал даже этого, а мы должны перекопать все до основания.Мне скоро придется вернуться в Лондон — Маргарит, решительная схватка с Великим Пенджендрумом из правления директоров, продажа загородного дома, который мне не по средствам, а Маргарит не нужен, и куча всяких других дел — все точно сговорилось, чтобы заманить меня обратно. Но не навсегда и даже ненадолго. Я снова, наконец, нашел свою дорогу и должен идти по ней, не сбиваясь. Всегда ваш,Тони».
Перечитав еще раз это бессвязное письмо, Тони аккуратно сложил его, вложил в конверт и запихнул в свой пустой ранец. К чему делать из себя посмешище? И чего ради беспокоиться, поймет или не поймет тебя кто-то, пусть даже Джулиан? Ну его к черту, это их понимание! Некоторое время он без всякого чувства досады или раздражения смотрел на потоки дождя. Идет и пусть себе идет, когда-нибудь да перестанет! Немного погодя он спустился в кафе, помещавшееся в нижнем этаже маленького отеля, и подсел к почтальону и леснику, которые сидели за чашкой кофе и вели бесконечную дискуссию о качестве местных вин, причем почтальон утверждал, что вино из его собственного виноградника куда лучше первосортных бордоских шато. Он приглашал своих собеседников зайти к нему как-нибудь и проверить это на месте, а пока спросил еще чашку кофе, за которую заплатил Тони. V Когда несколько недель спустя Тони вернулся в Англию, вид у него был далеко не щегольской. Он дошел до самой испанской границы и с величайшим сожалением покинул подножие Пиренеев, чтобы сесть в поезд и отправиться в обратный путь. Ничего!Жизнь еще не кончена, и много есть миров для тех, кто умеет видеть их за горизонтом. Солнце и дожди разукрасили живыми красками лицо Тони, но лишили красок и формы его одежду, а его подбитые гвоздями башмаки износились и стоптались. Неудивительно, что английский таможенный чиновник отнесся к нему с подозрением и, несмотря на все заверения Тони, настоял на осмотре его ранца. Приятно было сознавать, что он не найдет там ничего, кроме грязного белья.Опустошив ранец, чиновник с видом бывалого человека, которого не проведешь, перевернул его вверх дном и стал трясти, чтобы посмотреть, не вывалится ли оттуда пакетик с кокаином? Так как ничего подобного не произошло, он величественно отвернулся, предоставив Тони самому укладывать вещи в ранец. Тони с удивлением обнаружил, что его почти не задела грубость этого человека. Идя по перрону в самый конец поезда, к вагону третьего класса, он не без удовольствия поглядывал на пассажиров, которые чуть ли не все с видом глубочайшего удовлетворения пили крепкий индийский чай. А почему бы и нет? Я бы сказал, чашка крепкого чаю так хорошо освежает.В Лондоне его встретила кроткая Маргарит, и они, как было условлено, сразу отправились за город. На улицах повсюду были расклеены плакаты, огромные буквы которых извещали о съезде тред-юнионов, о мистере Болдуине [122] Болдуин Стэнли (1867 — 1947) — премьер-министр Великобритании в 1923 — 1924, 1924 — 1929, 1935 — 1937 гг.
и об угрозе для страны. Тони не обратил на них внимания, он рассказывал о том, что видел, расспрашивал Маргарит, как она проводила время, и радовался тому, что она с ним ласкова и, по-видимому, довольна, что он вернулся. Пока они шли по перрону, им попались на глаза еще целые серии плакатов, и Маргарит купила три-четыре вечерних газеты, которые стала торопливо просматривать, как только они сели в машину.— О Тони! — воскликнула она. — Ты думаешь, они действительно это сделают?— Что сделают?— Да объявят всеобщую забастовку!— А разве уже дошло до этого? — спросил Тони, заинтересовавшись. — Я с самого отъезда не заглядывал в газеты. Джулиан, кажется, что-то говорил об этом, да я забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
«Дорогой Джулиан, простите, что я до сих пор не писал вам, но, если не считать ежедневных открыток Маргарит, я не писал никому. Мне надо было побродить и покопаться в себе некоторое время, хотя, правду сказать, истинное бродяжничество требует порядочной затраты сил. Этим письмом вы обязаны тому, что я задержался здесь из-за проливного дождя, а отчасти праздному желанию, чтобы хоть вы по крайней мере увидели некоторые проблески смысла в моем безумии. Почему именно вы? Потому, что я навсегда сохранил в памяти наш давнишний разговор, близ Корфы, когда вы были еще почти мальчиком. Вы помните? Он дал мне ключ к тому, что иначе могло бы только оставить во мне чувство недоумения и негодования — я имею в виду то бесчувственное, мертвящее безразличие, охватившее (как мне кажется) вас и многих ваших сверстников. Вы для меня — символ людей, которых труднее всего понять и принять, — тех, которые пришли после нас и отрекаются от нас.В то же время я чувствую себя ответственным перед вами (как перед символом, так и перед человеком) и желаю, чтобы вы, — все вы, — не были раздавлены или искалечены, как многие из нас. Хватит об этом.В Лондоне я огорчился, когда вы не захотели поехать со мной, но теперь я вижу, что сделал бы большую ошибку, если бы поехал не один. Мне надо было примириться с самим собой, прежде чем что-либо предпринять. Но вместе с тем я и сейчас огорчен тем, что наш последний разговор, в сущности, не привел ни к чему (как оно почти всегда и бывает), — поэтому я и решил написать вам. Тот факт, что вам пришлось вести борьбу со всей семьей, кроме меня, и что вам предстоит бороться и в дальнейшем для того, чтобы жить той жизнью, которой требует ваша натура, должен помочь вам понять мою борьбу, которая, вероятно, труднее, ибо она задевает гораздо более серьезные вещи. У вас есть какое-то прибежище — у меня нет. Вы так же, как и я, не интересуетесь игрой в куплю-продажу и наживу, но вы интересуетесь человеческим калейдоскопом и поверхностной сменой событий. Иными словами, вы любите новинки и, поскольку вы, еще не обретя своего стиля, верите в него, вы, очевидно, прирожденный журналист. Держитесь за это и пошлите юриспруденцию к черту. Зачем вам быть палачом грешников? Но для меня всего этого не существует.Вы спросили меня, зачем я женился на Маргарит.Если бы я мог в нескольких словах ответить на этот вопрос, я дал бы вам ключ к пониманию моего «я».Но я этого сделать не могу. Когда я был молод, у меня было представление о жизни, которое, казалось, вполне отвечало моей натуре; оно состояло не в том, чтобы совершать какие-то поступки (или следовать кому-то), а в том, чтобы стать и быть кем-то. Я мыслил жизнь не как действие, а как переживание, не как применение силы, а как чувственное общение с живыми вещами, с таинственными силами, скрытыми за ними, с их идеальным воплощением в искусстве.В двадцать лет я был в полном ладу с самим собой и мог существовать один. Не буду хвастаться, что я был цельной натурой (я был далек от этого), но я стоял на верном пути.Когда я был совсем юнцом, то как-то очень романтически и, пожалуй, больше воображением, увлекся Маргарит, которая на меня в то время вряд ли обращала внимание. Перед войной мне казалось, что я перерос это увлечение, но в то же время мне недоставало в жизни человека, который был бы мне действительно близок не только ради сексуальной стороны этой близости (хотя это тоже чрезвычайно важно), а потому, что я верил и верю до сих пор, что такие отношения безгранично увеличивают жизнеспособность мужчины и женщины. (Не буду докучать вам своими теориями брака.)Но тут налетела война, как степной пожар, от которого нет спасения. Она обрекла меня быть тем, чем я не был и что было мне ненавистно. Это продолжалось четыре года. Война изломала меня, внесла в мою жизнь мучительный разлад. (А в то же время открыла мне, научила видеть величие человеческого духа в других людях.) Когда был заключен мир, которым вы теперь наслаждаетесь, я поехал за границу в надежде наладить свою жизнь, но ничего из этого не вышло. Я уже не мог существовать один, я жаждал человеческой близости, хотя она меня и отталкивала.(Вы этого не поймете.) У меня не осталось, в сущности, никого, кроме отца и Маргарит, а вскоре после моего возвращения отец умер. По некоторым причинам я, по-видимому, был очень нужен Маргарит.Больше я никому не был нужен; и самому себе я не был нужен… Так вот оно и вышло…Тогда от меня ускользнули неминуемые последствия такого шага, и еще долгое время спустя я не ощущал их. Я признаю, что должен был бы их предвидеть, но я тогда был не в состоянии ясно мыслить или чувствовать — к тому же после двадцати лет нам всем свойственно заблуждаться. Мне следовало бы понимать, что пытаться жить одной жизнью с человеком, чуждым мне по своей природе, это заблуждение. Но я в то время был подобен шарику ртути, разбившемуся на мельчайшие частицы, — не мог сказать, какую форму они примут, когда снова соединятся. Величайшей моей ошибкой была мысль, что они с таким же успехом примут форму, которую им захочет придать Маргарит, как и любую другую. В течение нескольких лет я заставлял себя жить ее жизнью, и мне казалось, что это удается. Я искренне считал себя пригодным для такой жизни и довольствовался ею. Свое беспокойство, горечь, чувство полной бесполезности и инстинктивную враждебность ко мне друзей Маргарит, — все это я объяснял своим дурным характером, на который так повлияла война.И вот комочки ртути постепенно соединились и, соединившись, приняли почти прежнюю форму, с той только разницей, что теперь это уже зрелая форма, а не юношеская. Короче говоря, вот уже почти год, как я пришел к убеждению, что я всем своим существом ненавижу это «делание денег» и бессмысленное фанфаронское швыряние их на ветер. Это не только не «жизнь», как считают Маргарит и ее друзья, а, с моей точки зрения, это медленная смерть.Я иногда удивляюсь, почему люди, так мало интересующиеся тем миром, в котором они живут, доставляют себе беспокойство и продолжают жить в нем, — наверно, они опасаются, что в «лоне Авраама» не будет ни бриджа, ни коктейлей. Их представление о жизни, если судить по их пустой болтовне, не оправдывает труда подниматься утром с постели. Но я иду дальше — я ненавижу и проклинаю всю систему бизнеса, представляющую собой чистейший вздор (опасный, губительный вздор), который заменяет жизненные реальности бумажным денежным хламом. И я, как Лот, вышел из Содома; если моя жена обернется и превратится в соляной столб, я ничем не смогу ей помочь [120] Лот — в библейской мифологии племянник Авраама. После гибели г. Содома его жена превратилась в соляной столб, когда при бегстве из города оглянулась вопреки запрету бога
. Вполне возможно, что «бизнес» будет процветать, и я готов к тому, что он уничтожит меня. Но в конце концов он неизбежно уничтожит сам себя, потому что расплодит несметное множество деляг, охваченных бессмысленной жаждой наживы, и не в состоянии будет помешать им обезуметь от скуки или разнести вдребезги всю эту музыку. Дети и скука — вот Немесида [121] Немесида — в греческой мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм
бизнеса…Я только что перечитал написанное и очень огорчился, увидев, что мне не удалось объяснить ни себя, ни вселенную, — такова судьба всех философов-дилетантов и пр. Не знаю, поймете ли вы, что для меня (и, я думаю, для других тоже) совершенно необходимо найти дорогу к простым, естественным человеческим ценностям и отряхнуться от всей этой трухи, именуемой цивилизацией, которая не имеет ничего общего с истинной цивилизацией. Цивилизация, читал я где-то, живет в умах и сердцах мужчин и женщин или же ее вовсе нет. Во всяком случае, она не заключается в миллионах различных ухищрений.И не в том, чтобы быть «ловкачом». И не в псевдонауке самозваных организаторов человеческого общества. Каждый из нас должен решить этот вопрос сам для себя. Я слышу, как вы бормочете: «Попробуйте-ка, скажите это Маргарит»; действительно, это очень трудное дело.Ну, довольно, довольно об этом. А ведь я только едва коснулся самого главного и, может быть, не сделал даже этого, а мы должны перекопать все до основания.Мне скоро придется вернуться в Лондон — Маргарит, решительная схватка с Великим Пенджендрумом из правления директоров, продажа загородного дома, который мне не по средствам, а Маргарит не нужен, и куча всяких других дел — все точно сговорилось, чтобы заманить меня обратно. Но не навсегда и даже ненадолго. Я снова, наконец, нашел свою дорогу и должен идти по ней, не сбиваясь. Всегда ваш,Тони».
Перечитав еще раз это бессвязное письмо, Тони аккуратно сложил его, вложил в конверт и запихнул в свой пустой ранец. К чему делать из себя посмешище? И чего ради беспокоиться, поймет или не поймет тебя кто-то, пусть даже Джулиан? Ну его к черту, это их понимание! Некоторое время он без всякого чувства досады или раздражения смотрел на потоки дождя. Идет и пусть себе идет, когда-нибудь да перестанет! Немного погодя он спустился в кафе, помещавшееся в нижнем этаже маленького отеля, и подсел к почтальону и леснику, которые сидели за чашкой кофе и вели бесконечную дискуссию о качестве местных вин, причем почтальон утверждал, что вино из его собственного виноградника куда лучше первосортных бордоских шато. Он приглашал своих собеседников зайти к нему как-нибудь и проверить это на месте, а пока спросил еще чашку кофе, за которую заплатил Тони. V Когда несколько недель спустя Тони вернулся в Англию, вид у него был далеко не щегольской. Он дошел до самой испанской границы и с величайшим сожалением покинул подножие Пиренеев, чтобы сесть в поезд и отправиться в обратный путь. Ничего!Жизнь еще не кончена, и много есть миров для тех, кто умеет видеть их за горизонтом. Солнце и дожди разукрасили живыми красками лицо Тони, но лишили красок и формы его одежду, а его подбитые гвоздями башмаки износились и стоптались. Неудивительно, что английский таможенный чиновник отнесся к нему с подозрением и, несмотря на все заверения Тони, настоял на осмотре его ранца. Приятно было сознавать, что он не найдет там ничего, кроме грязного белья.Опустошив ранец, чиновник с видом бывалого человека, которого не проведешь, перевернул его вверх дном и стал трясти, чтобы посмотреть, не вывалится ли оттуда пакетик с кокаином? Так как ничего подобного не произошло, он величественно отвернулся, предоставив Тони самому укладывать вещи в ранец. Тони с удивлением обнаружил, что его почти не задела грубость этого человека. Идя по перрону в самый конец поезда, к вагону третьего класса, он не без удовольствия поглядывал на пассажиров, которые чуть ли не все с видом глубочайшего удовлетворения пили крепкий индийский чай. А почему бы и нет? Я бы сказал, чашка крепкого чаю так хорошо освежает.В Лондоне его встретила кроткая Маргарит, и они, как было условлено, сразу отправились за город. На улицах повсюду были расклеены плакаты, огромные буквы которых извещали о съезде тред-юнионов, о мистере Болдуине [122] Болдуин Стэнли (1867 — 1947) — премьер-министр Великобритании в 1923 — 1924, 1924 — 1929, 1935 — 1937 гг.
и об угрозе для страны. Тони не обратил на них внимания, он рассказывал о том, что видел, расспрашивал Маргарит, как она проводила время, и радовался тому, что она с ним ласкова и, по-видимому, довольна, что он вернулся. Пока они шли по перрону, им попались на глаза еще целые серии плакатов, и Маргарит купила три-четыре вечерних газеты, которые стала торопливо просматривать, как только они сели в машину.— О Тони! — воскликнула она. — Ты думаешь, они действительно это сделают?— Что сделают?— Да объявят всеобщую забастовку!— А разве уже дошло до этого? — спросил Тони, заинтересовавшись. — Я с самого отъезда не заглядывал в газеты. Джулиан, кажется, что-то говорил об этом, да я забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61