Те, у кого были палатки,
брали высокую плату за их аренду. Арендовали под человеческое жилье даже
стойла. Даже голые участки земли служили местом для подобных лагерей.
Алондил любил своего Будду. Многие другие города пытались переманить
его к себе из его пурпурной рощи: Шингоду, Горный Цветок, предлагал ему
дворец и гарем, чтобы он пришел учить на его склонах. Но Просветленный не
пошел к горе. Каннака, Речная Змея, предлагала ему слонов и корабли,
городской дом и загородную виллу, лошадей и слуг, чтобы он пришел и
проповедовал на его пристанях. Но Просветленный не пошел к реке.
Будда оставался в своей роще, и все шли к нему. С течением времени
фестивали становились все шире и продолжались дольше и были более
замысловатыми, и сияли, как чешуя откормленного дракона. Местные брамины
не одобряли антиритуальные учения Будды, но его присутствие наполняло
доверху их сундуки, так что они научились жить в его тени, никогда не
произнося слова "тиртхика" - еретик.
Итак Будда оставался в своей роще, и все приходили к нему, включая
Ральда.

Время фестиваля.
На третий день вечером начали бить барабаны.
На третий день массивные барабаны КАТХАКАЛИ начали свой быстрый
грохот. Слышные за много миль стаккато барабанов неслись через поля, через
город, через рощу и через обширные болотистые земли, лежащие за рощей.
Барабанщики в белых МУНДУ, голые до пояса, с блестящими от пота темными
телами, работали посменно, так энергичен был их мощный бой; волна звуков
не прекращалась, даже когда новый отряд барабанщиков вставал перед туго
натянутыми верхушками инструментов.
Когда на землю спускалась тьма, путешественники и горожане немедленно
выходили, заслышав стук барабанов, прибывающих на фестивальное поле,
широкое, как древнее поле сражения. Там люди находили себе место и ждали
ночи и начала представления, попивая сладко пахнущий чай, купленный в
ларьках под деревьями.
В центре поля стояла громадная чаша с маслом, высотой в рост
человека, с висящими по краям фитилями. Фитили горели, а факелы мерцали
рядом с палатками актеров.
Барабанный бой на близком расстоянии оглушал и гипнотизировал, ритмы
хитро усложнялись, синкопировались. С приближением полуночи началось
благочестивое пение, поднимаясь и падая вместе с барабанным боем, сплетая
сеть вокруг чувств.
Настало короткое затишье, когда появился Просветленный со своими
монахами в желтых одеяниях, становящихся в свете ламп почти оранжевыми.
Они откинули капюшоны и сели, скрестив ноги, на землю. Через некоторое
время пение и звук барабанов снова наполнили мозг присутствующих.
Когда появились актеры, страшные в своем гриме, с бубенчиками на
лодыжках, звенящими при каждом шаге, аплодисментов не было, лишь
напряженное внимание. Танцоры катхакали были знаменитые, с детства
учившиеся акробатике, а также старинным фигурам классического танца,
знающие девять различных движений шеи и глазных яблок и сотни положений
рук, требуемых для постановки древнего эпоса любви и сражения, встреч с
богами и демонами, героических боев и традиционных кровавых измен.
Музыканты выкрикивали слова преданий, в то время как актеры, которые
никогда не говорили, показывали устрашающие действия Рамы или братьев
Пандава. Раскрашенные зеленым и красным, или черным с ярко-белым, они шли
по полю, подняв полы одежды, их обручи из зеркальных капель сверкали при
свете ламп. Время от времени лампы разгорались или начинали шипеть и
трещать, и тогда казалось, что нимбы святого или несвятого света играют
над головами танцоров, начисто убивая смысл событий и давая зрителям
минутное ощущение, что они сами иллюзорны, а единственно-реальны в мире
лишь рослые фигуры в циклопическом танце.
Танец должен был продолжаться до восхода солнца. Но перед зарей один
из носящих шафрановую мантию пришел со стороны города, пробился через
толпу и сказал что-то на ухо Просветленному.
Будда встал, как бы для того, чтобы лучше обдумать услышанное, и
снова сел. Он дал поручение монаху, тот кивнул и ушел с фестивального
поля.
Будда, выглядевший невозмутимым, снова перенес свое внимание на
представление. Монах, сидевший неподалеку, заметил, что Будда барабанит
пальцами по земле, и решил, что Просветленный держит такт с барабанами,
поскольку было общеизвестно, что он выше таких вещей, как нетерпение.
Когда представление кончилось и Сурья-солнце окрасило в розовый цвет
полы Неба над восточным краем мира, казалось, будто ночь и в самом деле
держала толпу пленников в напряженном и страшном сне, от которого они
сейчас освободились, усталые, тяжело входящие в день.
Будда и его последователи немедленно пошли к городу. Они не
останавливались отдохнуть и прошли через Алондил быстрой, но достойной
походкой.
Когда они снова очутились в пурпурной роще, Просветленный велел
монахам отдыхать, а сам пошел к маленькому павильону, стоявшему в глубине
леса.
В павильоне сидел монах, принесший сообщение во время представления.
Он заботился о больном лихорадкой путешественнике, которого он нашел в
болотах, куда часто ходил размышлять о скверных условиях, в которых,
возможно, окажется его тело после смерти.
Татагатха внимательно оглядел человека, лежавшего на спальном мате:
тонкие бледные губы, высокий лоб, высокие скулы, тронутые инеем брови,
острые уши; Татагатха догадывался, что глаза должны быть бледно-голубые
или серые. Было что-то как бы просвечивающее - хрупкое, возможно, - в его
бессознательном теле - в какой-то мере это могло быть результатом
лихорадки, мучившей это тело, но дело было не только в болезни. Не похоже
было, чтобы этот маленький человек носил вещь, которую Татагатха сейчас
держал в руках. На первый взгляд человек казался очень странным, но потом
становилось ясно, что седые волосы и хрупкий костяк еще не означают
преклонного возраста, и что во внешности этого человека есть что-то
детское. Глядя на его комплекцию Татагатха сомневался, чтобы этому
человеку приходилось часто бриться. Возможно, между щеками и углами рта
были скрытые сейчас чуточку озорные морщинки. А может, и нет.
Будда держал малиновый удушающий шнур, который могли носить только
священные палачи богини Кали. Он провел пальцами по его шелковистой длине,
и шнур обвился вокруг его руки, слегка прилипнув к ней. Будда не
сомневался более, что шнур должен был таким манером обвиться вокруг его
горла. Он почти бессознательно держал его и непроизвольно дергал рукой.
Затем он взглянул на вытаращившего глаза монаха, улыбнулся своей
невозмутимой улыбкой и отложил шнур. Монах вытер сырой тканью потный лоб
больного.
Человек на спальном мате вздрогнул от прикосновения и открыл глаза. В
них было безумие лихорадки, они по-настоящему не видели, но Татагатха
почувствовал внезапный удар от встречи их взглядов.
Глаза были темные, почти агатовые, нельзя было отличить зрачок от
радужной оболочки. Было какое-то удивительное несоответствие между глазами
такой силы и хрупким, слабым телом.
Будда наклонился и слегка ударил руку человека; можно было подумать,
что он коснулся стали, холодной и нечувствительной. Он резко провел
ногтями по тыльной стороне правой руки. Ни царапины, ни даже следа на
коже, ноготь скользнул по ней, как по стеклу. Будда сжал ноготь большого
пальца человека и отпустил. Ни малейшего изменения цвета. Словно это были
мертвые или механические руки.
Будда продолжал осмотр. Феномен кончался где-то возле запястья и
снова появлялся в других местах. Руки, грудь, живот, шея и часть спины
были омыты в ванне смерти, что и дало эту особую несгибаемую силу.
Смачивание всего тела, конечно, оказалось бы роковым; а тут человек вроде
бы обменял часть своей осязательной чувствительности на эквивалент
невидимых перчаток и стальной брони, прикрывающей шею, грудь и спину. Он
действительно был одним из избранных убийц страшной богини.
- Кто еще знает об этом человеке? - спросил Будда.
- Монах Симха, который помог мне принести его сюда.
- Он видел это? - Татагатха указал глазами на малиновый шнур.
Монах кивнул.
- Найди его и приведи сейчас же ко мне. Никому не говори об этом,
скажи только, что пилигрим заболел, и мы здесь о нем заботимся. Я сам
займусь его лечением и наблюдением за его болезнью.
- Слушаю, Прославленный. - И монах поспешно вышел из павильона.
Татагатха сел рядом со спальным матом и ждал.

Прошло два дня, прежде чем лихорадка спала и разум вернулся в темные
глаза. Но в течение этих двух дней проходившие мимо павильона слышали
голос Просветленного, бубнящий снова и снова, как если бы он обращался к
своему спящему подопечному. Время от времени человек громко бормотал, как
в бреду.
На второй день человек открыл глаза, посмотрел вверх, нахмурился и
повернул голову.
- Доброе утро, Ральд, - сказал Татагатха.
- Кто ты? - спросил тот неожиданным баритоном.
- Тот, кто учит путям освобождения, - ответил Татагатха.
- Будда?
- Так меня называли.
- Татагатха?
- Я носил и это имя.
Человек хотел подняться, но не смог. Глаза его сохраняли мирное
выражение.
- Откуда ты знаешь мое имя? - спросил он наконец.
- Ты много говорил в бреду.
- Да, я был очень болен и, без сомнения, болтал. Я простудился на
этом проклятом болоте.
Татагатха улыбнулся.
- Одно из неудобств одиночного путешествия: если упадешь, тебе некому
помочь.
- Истинно так, - согласился человек. Глаза его снова закрылись,
дыхание стало глубже.
Татагатха сидел в позе лотоса и ждал.

Когда Ральд снова проснулся, был уже вечер.
- Пить, - сказал он.
Татагатха дал ему воды.
- Голоден? - спросил он.
- Пока не надо. Желудок возмутится. - Он приподнялся на локтях и
пристально посмотрел на ухаживающего за ним, а затем снова упал на мат. -
Ты Будда, - утвердительно сказал он.
- Да.
- Что ты собираешься делать?
- Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден.
- Я хотел сказать - после этого.
- Следить, как ты спишь, чтобы ты снова не впал в горячку.
- Я не это имел в виду.
- Я знаю.
- Что будет после того, как я поем, отдохну и снова обрету свою силу?
Татагатха улыбнулся и вытянул шелковый шнур откуда-то из-под одежды.
- Ничего, - ответил он. - Совершенно ничего. - Он набросил шнур на
плечо Ральда и отдернул руку.
Ральд качнул головой и откинулся назад. Затем потянулся и ощупал
шнур, накрутил его на пальцы и затем на запястье. Он погладил его.
- Это священный, - сказал он через некоторое время.
- Похоже на то.
- Ты знаешь его употребление и его цель?
- Конечно.
- Почему же ты не хочешь ничего делать?
- У меня нет нужды ходить или действовать. Все приходит ко мне. Если
что-то должно быть сделано, это сделаешь ты.
- Я не понял.
- Это я тоже знаю.
Человек уставился в темноту наверху.
- Я попробую поесть теперь, - объяснил он.
Татагатха дал ему хлеба и масла. Затем человек выпил еще воды. Когда
он закончил еду, дыхание его стало тяжелым.
- Ты оскорбил Небо, - сказал он.
- Это я знаю.
- И ты уменьшил славу богини, чья верховная власть здесь никогда не
оспаривалась.
- Знаю.
- Но я обязан тебе жизнью, я ел твой хлеб...
Ответа не последовало.
- И поэтому я должен нарушить самый священный обет, - закончил Ральд.
- Я не могу убить тебя, Татагатха.
- Значит, я обязан тебе жизнью, потому что ты обязан мне своей. Давай
посчитаем, что эти долги сбалансированы.
Ральд хмыкнул.
- Так и будет.
- Что ты станешь делать, раз ты отказался от выполнения своей миссии?
- Не знаю. Мой грех слишком велик, чтобы я мог вернуться. Теперь я
тоже оскорбил Небо, и богиня отвернет свое лицо от моих молитв. Я обманул
ее ожидания.
- В таком случае, оставайся здесь. По крайней мере, будешь иметь
компанию по проклятию.
- Прекрасно, - согласился Ральд. - Мне больше ничего не остается.
Он снова уснул, а Будда улыбался.

В последующие дни фестиваль продолжался. Просветленный проповедовал
толпам, проходившим через пурпурную рощу. Он говорил о единстве всех
вещей, больших и малых, о законе причинности, о появлении и умирании, об
иллюзорности мира, об искре АТМАНА, о пути спасения через самоотречение и
объединение со всем; он говорил о понимании и просветленности, о
бессмысленности браминских ритуалов и сравнивал их формы с пустыми
сосудами. Слушали многие, слышали немногие, кое-кто оставался в пурпурной
роще, чтобы надеть шафрановую одежду искателя.
И каждый раз, когда он проповедовал, Ральд в своей темной одежде
садился поблизости, и его черные глаза всегда были устремлены на
Просветленного.
Через две недели после выздоровления Ральд подошел к Учителю, идущему
по роще в медитации, упал ниц перед ним и через некоторое время сказал:
- Просветленный, я слушал твои поучения, и слушал хорошо. Я много
думал о твоих словах.
Будда кивнул.
- Я всегда был религиозным, - продолжал Ральд, - иначе меня не
избрали бы на тот пост, который я занимал. Когда я не смог выполнить свою
миссию, я почувствовал великую пустоту. Я изменил своей богине, и жизнь не
имела для меня смысла.
Будда молча слушал.
- Но я слышал твои слова, и они наполнили меня радостью. Они показали
мне другой путь спасения, который, как я чувствую, выше того, которому я
следовал до сих пор.
Будда изучал лицо Ральда, пока тот говорил.
- Твой путь отречения поразил меня, и я чувствую, что он правилен.
Поэтому я прошу позволения войти в твою общину искателей и следовать
твоему пути.
- Уверен ли ты, - спросил Просветленный, - что не ищешь просто
наказания за то, что ты в своем сознании считаешь падением, грехом?
- В этом я уверен, - сказал Ральд. - Я задержал в себе твои слова и
чувствовал истину, содержащуюся в них. На службе богини я убил больше
людей, чем пурпурных листьев на молодых ветвях. Это не считая женщин и
детей. Так что я нелегко поддаюсь словам - слишком много я слышал слов
умоляющих, убеждающих, проклинающих. Но твои слова подействовали на меня,
они выше учения браминов. Я с радостью стал бы палачом на твоей службе,
убивал бы твоих врагов шафрановым шнуром, или клинком, или пикой, или
голыми руками - потому что я знаток всякого оружия и потратил три срока
жизни на изучение его - но я знаю, что это не твой путь. Жизнь и смерть -
одно для тебя, и ты не ищешь уничтожения своих врагов. И я прошу
разрешения войти в твой орден. Для меня это не так трудно, как было бы для
другого. Кто-то должен отказаться от дома и семьи, родины и собственности,
у меня же ничего этого нет. Кто-то должен отказаться от собственной воли,
а я это уже сделал. Единственное, что мне нужно теперь - это желтая
одежда.
- Она твоя, - сказал Татагатха, - вместе с моим благословением.

Ральд получил платье буддийского монаха и стал укрепляться в
медитации. Через неделю, когда фестиваль близился к концу, он пошел в
город со своей чашкой для подаяния вместе с другими монахами. Однако он не
вернулся с ними. День перешел в вечер, вечер в ночь. Рога Храма уже
пропели последнюю ноту НАГАСВАРАМ, и многие путешественники начали
разъезжаться с фестиваля.
Долгое время Просветленный ходил по лесу, размышляя. Затем он тоже
исчез.
Вниз от рощи с болотами за ней, к городу Алондилу, над которым
возвышались каменистые холмы, а вокруг лежали сине-зеленые поля, в город
Алондил, все еще бурлящий путешественниками, многие из которых еще
пировали, по улицам Алондила, к холму с Храмом, шел Будда.
Он вошел в первый двор; там была тишина. Собаки, дети и нищие ушли.
Жрецы спали. Один дремлющий служитель сидел на скамье на базаре. Многие
гробницы были теперь пусты, статуи унесены в Храм. Перед несколькими
другими стояли на коленях почитатели в поздней молитве.
Он вошел во внутренний двор. На молитвенном коврике перед статуей
Ганеши сидел аскет. Он тоже казался статуей, поскольку не делал видимых
движений. Вокруг двора мерцали четыре масляных лампы, их пляшущий свет
первоначально служил для усиления теней, лежавших но большей части
гробниц. Маленькие жертвенные свечи бросали слабый свет на некоторые
статуи.
Татагатха прошел через двор и остановился против возвышающейся статуи
Кали;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30