«Неужели катастрофа?» Один прыжок с кровати — я трубка в руках.
— Тревога!
— Кто объявил? — как можно тише, чтобы не разбудить жену и детей, спросил я. Это важно потому, что тревоги бывают разные, и кто объявляет их, говорит о многом.
— Москва!
Не дожидаясь машины, побежал на аэродром. Городок проснулся. В домах загорались огни, из подъездов выбегали люди. И только деревья спали. Казалось, они застыли от неожиданности. «Уж не война ли?» — подумал я, убыстряя бег.
Почти у самого аэродрома около меня взвизгнула тормозами дивизионная легковушка. Когда я сел в кабину, шофер растерянно спросил:
— Не война ли?
— Сейчас узнаем, — ответил я как можно спокойнее, и тут огнем обожгла мысль, что у меня нет ведомого летчика, с кем бы я мог полететь в бой. Увлекшись личными полетами и проверкой техники пилотирования руководящего состава дивизии, я забыл о ведомом.
«Кого взять? Савенка? И летчик хороший, и человек надежный. А если он не захочет?»
Аэродром гудел турбинами. Мигали разноцветные лампочки, перекликались с разгорающейся зарей. Летчики, жившие в домиках при аэродроме, уже рассредоточивали истребители. Открыв дверь кабинета, я подбежал к непрерывно звонившему телефону и тут же услышал голос командующего:
— С добрым утром. Все идет по плану?
— Так точно. Минут через пять все самолеты рассредоточатся и будут готовы к боевой работе, — ответил я и, не сдержавшись, спросил: — Тревога настоящая или учебная?
Командующий помолчал, потом сказала
— К тебе выезжают проверяющие. Предупреди часового, чтобы не задерживал их.
Волнение сразу спало. Значит, учение. В кабинет вошел инспектор дивизии по технике пилотирования майор Савенок.
— Мой самолет готов. Какие будут указания?
— Началось большое учение. Может, полетим в паре?
— Хорошо. Но я ведомым давно не летал.
— Вот и потренируешься. Наши самолеты рядом. Взлетать будем прямо со стоянки.
Прибыли проверяющие. Генерал-лейтенант Сорокин, небольшого роста, коренастый, подвижный. Мое внимание привлекли его усы, похожие на крылья. Один из помощников Сорокина направился к инженеру дивизии, другой ушел в полк аэродромного обслуживания. Сам генерал остался со мной, упрекнул:
— Почему не укрыли часть самолетов в роще?
— Это не роща, а кустарник. Там заболоченное место.
— Сделали бы дорожки. У вас ни один самолет не замаскирован.
— Маскировать нечем, трава еще не выросла, а кустарник рубить жалко. При атомной войне самолеты надо укрывать землей и бетоном, а не ветками.
— Какая война будет — пока неизвестно. Нам приказано проверить, как выполняется инструкция о маскировке. А теперь пригласите начальника штаба и начальника оперативного отделения.
Мы помогли генералу развесить карты, и он начал объяснять обстановку начавшегося учения. «Синие» перешли в наступление. «Красные» пока обороняются. Дивизия поставлена задача отражать налеты авиации над Финским заливом. Результаты атак фиксировать фотокинопулеметами и проявлять немедленно. Учением руководит министр обороны Маршал Советского Союза Булганин.
Генерал еще не закончил постановку задач, а со стартового командного пункта уже раздался телефонный звонок. Руководитель полетов сообщил, что приказано поднять пару истребителей на перехват разведчика. В моем кабинете были установлены два динамика и два микрофона, связанных с командным пунктом ПВО и руководителем полетов.
— Восемьдесят первый! Вам взлет! — передал я дежурной паре.
Я обратил внимание, что разведчик летел по тому же маршруту, каким накануне шел шпион. Но высота у этой цели была небольшая. Перехватчики быстро обнаружили и атаковали ее. Результаты «стрельбы», по данным фотоконтроля, оказались высокими. Генерал-лейтенант Сорокин был удивлен:
— Почему же истребители, взлетевшие раньше ваших, опоздали перехватить разведчика?
— Все очень просто. Сначала он летел у земли, и локаторы обнаружили его поздно. К нам цель подходила на большой высоте, за ней проще было следить.
Учение длилось несколько дней. Сначала погода стояла солнечная, потом резко ухудшилась. Шестерку истребителей, предназначенную для перехвата «противника» за облаками, возглавил я сам. В воздух мы поднялись сразу же, как только над стартовым командным пунктом взвились две зеленые ракеты. Получив направление на цель, я решил пробивать облака с курсом перехвата и в целях безопасности подал команду:
— Правой паре отвернуться на десять градусов вправо, левой — влево.
За облаками прекрасная видимость. «Противник» летит ниже нас, отпечатываясь на белом фоне. Истребителей прикрытия нет. Решаю атаковать четверкой, оставив пару для прикрытия, хотя по последней инструкции мы должны строить свой боевой порядок в три эшелона, имея ударную группу, группу прикрытия и резерв. Но в этом нет необходимости. «Противник» летит без сопровождения.
Рассчитываю так, чтобы окончание нашего разворота стало началом атаки. Мне хорошо видна девятка реактивных бомбардировщиков Ил-28. Набрав со снижением скорость, ударили снизу и с набором высоты вышли из атаки. Выполнив три атаки, возвратились на аэродром, где нас поджидали генералы Петров и Сорокин. Инспектор говорил с негодованием:
— Безобразие! Вы построили боевой порядок не в три, а в два эшелона, но потом и от этого отказались. Так воевать нельзя. — Он, словно боксируя, так работал руками, что от него невольно пришлось отступить. Его усы-крылья топорщились. Я спросил:
— Так кто хозяин неба: летчик или инструкция?
— Вы не выкручивайтесь!
Я знал, что генерал во время Великой Отечественной войны командовал истребительным корпусом. Сам не летал, воздушные бои видел только с наземного командного пункта. Он привык оценивать действия летчиков буквой инструкций и наставлений, а не жестокой мерой воздушного боя, не укладывающегося в определенные бумагами рамки. Генерал Савицкий тоже во время войны командовал истребительным корпусом, и он тоже довольно эмоционален. Но Евгений Яковлевич редко давал летчикам категоричные оценки с таким неуважением и злостью. Если кто допускал промах в бою, то с опущенной головой извинялся перед комкором и клялся, что больше никогда такого не допустит. Я сознавал, что в этом вылете у нас был недостаток — мы атаковали цель под большими углами, что мешало хорошо прицеливаться. И я мог бы для пользы дела объективно доложить о своих ошибках. Но тон инспектора исключал диалог. И мне оставалось предложить:
— Для объективности хотелось бы сравнять пленки стрельбы, снятые с истребителей и бомбардировщиков.
— Вы опять уклоняетесь от моего прямого вопроса. Какое вы имели право нарушать требования инструкции?
— Но, товарищ генерал, инструкция — это не приказ, а рекомендация. Каждый воздушный бой неповторим, он ведется не только оружием и маневром, но и характером летчика, — вмешался Савенок.
— А вы кто такой? — строго, но более спокойно спросил Сорокин.
— Я инспектор дивизия, ведомый командира, участник войны. Я по опыту хорошо знаю, что не шаблон, а быстрота атаки приносит победу.
— Инструкции уважать надо, но не молиться на них, — поддержал а Савенка. — В свое время инструкция рекомендовала на И-16 летать час двадцать минут, а на нем можно было летать только час. Кто придерживался инструкции, тот садился в поле.
— А ведь они правы, — вмешался в наш бурный разговор командующий генерал Петров. — И сейчас группа Ворожейкина вела бой при отличной видимости. Зачем же было дробить шестерку на три яруса? Воздушный бой шаблона не терпит. История учит, что у великих полководцев был свой главный принцип боевых действий: у Суворова, например, внезапность, у Кутузова — маневр, а у Румянцева — главный удар. У Ворожейкина — глазомер, оценка обстановки и огонь с близкого расстояния.
После вмешательства Бориса Лаврентьевича генерал-инспектор остыл, в его голосе уже не было злости, послышались даже нотки одобрения:
— Хорошо. Все проверим.
Итог этому спору подвел фотоконтроль. Оказалось, что бомбардировщики не «сбили» ни одного нашего истребителя. Мы атаковали под большими углами, стрелкам-радистам трудно было поймать нас в прицел. Зато на пленках наших фотокинопулеметов были хорошо зафиксированы все девять бомбардировщиков.
— Молодцы! — похвалил Петров. — Не тем слава, кого сбивают, а тем, которые бьют, хотя и не по инструкции.
В памяти воскрес воздушный бой, проведенный в 1943 году в день освобождения Киева. Тогда мы семеркой летели тоже в два яруса. Высота была большая. За линией фронта встретили три группы фашистских бомбардировщиков, по пятнадцать — двадцать самолетов в каждой. Их сопровождало не менее двух десятков истребителей. Вражеская армада шла курсом на Киев невозмутимо, чувствуя себя в тылу, как дома.
В честь освобождения Киева и Великого Октября мы покрасили коки наших истребителей в красный цвет. Это ко многому обязывало нас. Мы не могли позволить врагу ударить по городу. Но как это сделать? Сковать боем истребителей мы не можем: нас мало. Вряд ли удастся этими силами прорваться к бомбардировщикам. И тут созрело решение. У нас преимущество в высоте, враг нас пока не видит. Ударим всей семеркой по «мессершмиттам» и «фоккерам». На пикировании набрали большую скорость, подошли сзади и снизу к истребителям и почти в упор открыли огонь. Два самолета врага вспыхнули факелами, остальные шарахнулись вниз, оставив бомбардировщиков без охраны. В растерянности «юнкерсы» сбросили груз на свои войска и повернули назад. Только после этого фашистские истребители опомнились, но было уже поздно: мы свою задачу выполнили.
В этом бою, по докладам летчиков, было уничтожено девять вражеских машин, три подбито. Но скоро результаты нашей работы уточнили танкисты Третьей гвардейской армии. Оказалось, мы сбили одиннадцать фашистских самолетов. Но самое интересное мы узнали позже. Немецкое командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей с красными коками, на которых летают лучшие советские асы. Предписывалось их немедленно сбивать…
— Где пленки? — прервал мои воспоминания инспектор.
— В штабе дивизии.
— Пошли. Проверю.
В кабинете на столе лежали проявленные пленки. На стенах были развешены снимки результатов нашей стрельбы. Начальник фотослужбы старший лейтенант-инженер Георгий Смеляков дал пояснения:
— По объективному контролю получается, что вся девятка бомбардировщиков оказалась под огнем истребителей.
— Сколько Ил-двадцать восьмых могло быть сбито? — спросил его генерал-инспектор.
— Я, товарищ генерал-лейтенант, на этот вопрос ответить не могу: не воевал. А в училище нас этому не учили.
Глядя на Сорокина, в разговор вмешался Петров:
— Плохо, что у нас до сих пор не изучают опыт войны в Корее. Все держится в секрете. Мы до сих пор не знаем живучесть в боях наших реактивных истребителей и бомбардировщиков. Может, вы в Москве этот вопрос поставите?
После небольшого раздумья генерал Сорокин заявил:
— Верховному командованию лучше знать, что надо изучать, а о чем положено молчать. Готовьтесь вместе с командирами дивизий к отлету в Москву на разбор учения.
В этот момент Петров подошел ко мне и, улыбнувшись, торжественно сообщил:
— У меня, Арсений Васильевич, есть для вас приятная новость: Совет Министров СССР присвоил вам звание генерал-майора авиации. Поздравляю!
Поздравил меня и генерал-инспектор. С ним мы расстались дружелюбно, как будто не было у нас никаких разногласий при оценке воздушного боя.
3.
После разбора учения, который проводил министр обороны Маршал Советского Союза Н. А. Булганин, меня вызвал командующий ПВО генерал-полковник М. И. Самохин и предложил стать командующим ПВО Военно-Морского Флота в Калининграде или в Севастополе.
— Нет. Моя профессия — летчик, — не задумываясь отказался я.
— Зря. Вам уже сорок два года, а это почти предел для летчика, летающего на современных истребителях. Может, передумаете, а завтра позвоните мне? Если решите, то отсюда и поедете прямо к новому месту службы. Лучше всего в Севастополь. Черное море, природа курортная, город закрытый.
— Хорошо. Когда вам позвонить?
— Завтра в полдень…
На другой день возле метро меня остановил щупленький человек с бледным, изможденным лицом.
— Арсен! — радостно воскликнул он. На глаза у него навернулись слезы.
Я не узнал его, но слезы меня насторожили, и я сочувственно спросил:
— Извините, я вас что-то не припомню.
— Я Щиров, Арсен!
— Сережа! — я обнял товарища, и мы долго стояли так и молчали. А потом был у нас неторопливый невеселый разговор. Сергей рассказал о своей семейной трагедии.
Его красавицу-жену Софью лакеи Берия схватили на улице, посадили в машину и увезли. Берия силой сделал ее своей любовницей, вызвал к себе Щирова, предупредил: «О жене никому ни слова. Пикнешь — в порошок сотру». Но Сергей был не из робкого десятка, задумал раскрыть злодейство. С этой целью он решил демонстрировать переход границы, чтобы, как он полагал, попасть под суд, рассчитывая на суде все раскрыть и разоблачить беззаконие. Но суда не было. В зале, куда привели Щирова, находился сам Берия и двое его подручных. Берия объявил приговор: 25 лет заключения. При этом он цинично напомнил: «Я тебя предупреждал. Вот и получай за свое „благоразумие“ награду».
Сергей расплакался. Передо мной был совершенно больной и сломленный человек. Исповедь его потрясла меня, и я окончательно понял, почему он пускался в загулы и частенько обращался к зеленому змию. Этим он пытался заглушить свое душевное смятение. Я проводил его до дома, дав свой адрес, попросил написать мне, как будет складываться его жизнь. Но писем от него не получил. Герой Советского Союза Сергей Сергеевич Щиров скончался в 1956 году в Казани, в психиатрической больнице.
Но верно говорят, что природа стремится к равновесию. Сразу после встречи с Сергеем судьба подарила мне еще одну, но уже счастливую встречу, которая на всю жизнь осталась в памяти…
Собираясь в очередной отпуск, я выехал в один из подмосковных городков. Был довольно прохладный день. Поеживаясь, я шагал по тихой, немноголюдной улочке, когда услышал такой знакомый голос!
— Арсен, дорогой!
Оглянулся: передо мной стоял улыбающийся, цветущий мужчина, очень похожий на Амет-Хана Султана. Но это был не тот Аметха, каким я видел и запомнил его при последней встрече. Тот был исхудавшим, с впалыми щеками, с резко выступающими скулами, с растерянным, бегающим взглядом. Этот — розовощекий, глядящий весело, одетый с иголочки, только общими чертами лица напоминал того бедолагу. Я растерянно смотрел на него.
— Не узнаешь? — рассмеялся Амет-Хан. — Я и сам не узнаю себя!
Он метнулся ко мне, порывисто и крепко обнял, заставив этим окончательно поверить, что передо мной он сам, а не его дальний родственник.
— Как живешь, Аметха? — я наконец поборол растерянность.
— О! Дарагой Арсен! Я обрел новую жизнь! Я поднялся на огромную гору! Я учу самолета летать!
— Постой, родной мой, не торопись, — рассмеялся я, — говори по порядку, не включай форсаж.
— По порядку? А ты видел в авиации порядок? Так вот, Арсений, сними свою кепку и слушай. Такие новости положено слушать с почтением, как речь аксакала. Запоминай, дарагой! Я нашел прекрасных друзей. Один из них знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин. Второй друг — жена Сергея Маргарита Карловна. Она обучила меня полетам на планере. Я получил от нее свидетельство парителя. Понимаешь, я не летаю, я парю в воздухе. Мне недавно вручена Государственная премия. Я — лауреат! Ты веришь этому? Домом для меня стало небо!
Я слушал своего старого друга, а сам чувствовал, как волна радостного душевного тепла захлестывает меня. Мне казалось, что это не Амет-Хан изливает душу, а каждое сказанное им слово рождается в моем сердце, и говорит он не столько о себе, сколько обо мне и о тысячах тех счастливых людей, для кого небо стало настоящим домом и неповторимой судьбой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Тревога!
— Кто объявил? — как можно тише, чтобы не разбудить жену и детей, спросил я. Это важно потому, что тревоги бывают разные, и кто объявляет их, говорит о многом.
— Москва!
Не дожидаясь машины, побежал на аэродром. Городок проснулся. В домах загорались огни, из подъездов выбегали люди. И только деревья спали. Казалось, они застыли от неожиданности. «Уж не война ли?» — подумал я, убыстряя бег.
Почти у самого аэродрома около меня взвизгнула тормозами дивизионная легковушка. Когда я сел в кабину, шофер растерянно спросил:
— Не война ли?
— Сейчас узнаем, — ответил я как можно спокойнее, и тут огнем обожгла мысль, что у меня нет ведомого летчика, с кем бы я мог полететь в бой. Увлекшись личными полетами и проверкой техники пилотирования руководящего состава дивизии, я забыл о ведомом.
«Кого взять? Савенка? И летчик хороший, и человек надежный. А если он не захочет?»
Аэродром гудел турбинами. Мигали разноцветные лампочки, перекликались с разгорающейся зарей. Летчики, жившие в домиках при аэродроме, уже рассредоточивали истребители. Открыв дверь кабинета, я подбежал к непрерывно звонившему телефону и тут же услышал голос командующего:
— С добрым утром. Все идет по плану?
— Так точно. Минут через пять все самолеты рассредоточатся и будут готовы к боевой работе, — ответил я и, не сдержавшись, спросил: — Тревога настоящая или учебная?
Командующий помолчал, потом сказала
— К тебе выезжают проверяющие. Предупреди часового, чтобы не задерживал их.
Волнение сразу спало. Значит, учение. В кабинет вошел инспектор дивизии по технике пилотирования майор Савенок.
— Мой самолет готов. Какие будут указания?
— Началось большое учение. Может, полетим в паре?
— Хорошо. Но я ведомым давно не летал.
— Вот и потренируешься. Наши самолеты рядом. Взлетать будем прямо со стоянки.
Прибыли проверяющие. Генерал-лейтенант Сорокин, небольшого роста, коренастый, подвижный. Мое внимание привлекли его усы, похожие на крылья. Один из помощников Сорокина направился к инженеру дивизии, другой ушел в полк аэродромного обслуживания. Сам генерал остался со мной, упрекнул:
— Почему не укрыли часть самолетов в роще?
— Это не роща, а кустарник. Там заболоченное место.
— Сделали бы дорожки. У вас ни один самолет не замаскирован.
— Маскировать нечем, трава еще не выросла, а кустарник рубить жалко. При атомной войне самолеты надо укрывать землей и бетоном, а не ветками.
— Какая война будет — пока неизвестно. Нам приказано проверить, как выполняется инструкция о маскировке. А теперь пригласите начальника штаба и начальника оперативного отделения.
Мы помогли генералу развесить карты, и он начал объяснять обстановку начавшегося учения. «Синие» перешли в наступление. «Красные» пока обороняются. Дивизия поставлена задача отражать налеты авиации над Финским заливом. Результаты атак фиксировать фотокинопулеметами и проявлять немедленно. Учением руководит министр обороны Маршал Советского Союза Булганин.
Генерал еще не закончил постановку задач, а со стартового командного пункта уже раздался телефонный звонок. Руководитель полетов сообщил, что приказано поднять пару истребителей на перехват разведчика. В моем кабинете были установлены два динамика и два микрофона, связанных с командным пунктом ПВО и руководителем полетов.
— Восемьдесят первый! Вам взлет! — передал я дежурной паре.
Я обратил внимание, что разведчик летел по тому же маршруту, каким накануне шел шпион. Но высота у этой цели была небольшая. Перехватчики быстро обнаружили и атаковали ее. Результаты «стрельбы», по данным фотоконтроля, оказались высокими. Генерал-лейтенант Сорокин был удивлен:
— Почему же истребители, взлетевшие раньше ваших, опоздали перехватить разведчика?
— Все очень просто. Сначала он летел у земли, и локаторы обнаружили его поздно. К нам цель подходила на большой высоте, за ней проще было следить.
Учение длилось несколько дней. Сначала погода стояла солнечная, потом резко ухудшилась. Шестерку истребителей, предназначенную для перехвата «противника» за облаками, возглавил я сам. В воздух мы поднялись сразу же, как только над стартовым командным пунктом взвились две зеленые ракеты. Получив направление на цель, я решил пробивать облака с курсом перехвата и в целях безопасности подал команду:
— Правой паре отвернуться на десять градусов вправо, левой — влево.
За облаками прекрасная видимость. «Противник» летит ниже нас, отпечатываясь на белом фоне. Истребителей прикрытия нет. Решаю атаковать четверкой, оставив пару для прикрытия, хотя по последней инструкции мы должны строить свой боевой порядок в три эшелона, имея ударную группу, группу прикрытия и резерв. Но в этом нет необходимости. «Противник» летит без сопровождения.
Рассчитываю так, чтобы окончание нашего разворота стало началом атаки. Мне хорошо видна девятка реактивных бомбардировщиков Ил-28. Набрав со снижением скорость, ударили снизу и с набором высоты вышли из атаки. Выполнив три атаки, возвратились на аэродром, где нас поджидали генералы Петров и Сорокин. Инспектор говорил с негодованием:
— Безобразие! Вы построили боевой порядок не в три, а в два эшелона, но потом и от этого отказались. Так воевать нельзя. — Он, словно боксируя, так работал руками, что от него невольно пришлось отступить. Его усы-крылья топорщились. Я спросил:
— Так кто хозяин неба: летчик или инструкция?
— Вы не выкручивайтесь!
Я знал, что генерал во время Великой Отечественной войны командовал истребительным корпусом. Сам не летал, воздушные бои видел только с наземного командного пункта. Он привык оценивать действия летчиков буквой инструкций и наставлений, а не жестокой мерой воздушного боя, не укладывающегося в определенные бумагами рамки. Генерал Савицкий тоже во время войны командовал истребительным корпусом, и он тоже довольно эмоционален. Но Евгений Яковлевич редко давал летчикам категоричные оценки с таким неуважением и злостью. Если кто допускал промах в бою, то с опущенной головой извинялся перед комкором и клялся, что больше никогда такого не допустит. Я сознавал, что в этом вылете у нас был недостаток — мы атаковали цель под большими углами, что мешало хорошо прицеливаться. И я мог бы для пользы дела объективно доложить о своих ошибках. Но тон инспектора исключал диалог. И мне оставалось предложить:
— Для объективности хотелось бы сравнять пленки стрельбы, снятые с истребителей и бомбардировщиков.
— Вы опять уклоняетесь от моего прямого вопроса. Какое вы имели право нарушать требования инструкции?
— Но, товарищ генерал, инструкция — это не приказ, а рекомендация. Каждый воздушный бой неповторим, он ведется не только оружием и маневром, но и характером летчика, — вмешался Савенок.
— А вы кто такой? — строго, но более спокойно спросил Сорокин.
— Я инспектор дивизия, ведомый командира, участник войны. Я по опыту хорошо знаю, что не шаблон, а быстрота атаки приносит победу.
— Инструкции уважать надо, но не молиться на них, — поддержал а Савенка. — В свое время инструкция рекомендовала на И-16 летать час двадцать минут, а на нем можно было летать только час. Кто придерживался инструкции, тот садился в поле.
— А ведь они правы, — вмешался в наш бурный разговор командующий генерал Петров. — И сейчас группа Ворожейкина вела бой при отличной видимости. Зачем же было дробить шестерку на три яруса? Воздушный бой шаблона не терпит. История учит, что у великих полководцев был свой главный принцип боевых действий: у Суворова, например, внезапность, у Кутузова — маневр, а у Румянцева — главный удар. У Ворожейкина — глазомер, оценка обстановки и огонь с близкого расстояния.
После вмешательства Бориса Лаврентьевича генерал-инспектор остыл, в его голосе уже не было злости, послышались даже нотки одобрения:
— Хорошо. Все проверим.
Итог этому спору подвел фотоконтроль. Оказалось, что бомбардировщики не «сбили» ни одного нашего истребителя. Мы атаковали под большими углами, стрелкам-радистам трудно было поймать нас в прицел. Зато на пленках наших фотокинопулеметов были хорошо зафиксированы все девять бомбардировщиков.
— Молодцы! — похвалил Петров. — Не тем слава, кого сбивают, а тем, которые бьют, хотя и не по инструкции.
В памяти воскрес воздушный бой, проведенный в 1943 году в день освобождения Киева. Тогда мы семеркой летели тоже в два яруса. Высота была большая. За линией фронта встретили три группы фашистских бомбардировщиков, по пятнадцать — двадцать самолетов в каждой. Их сопровождало не менее двух десятков истребителей. Вражеская армада шла курсом на Киев невозмутимо, чувствуя себя в тылу, как дома.
В честь освобождения Киева и Великого Октября мы покрасили коки наших истребителей в красный цвет. Это ко многому обязывало нас. Мы не могли позволить врагу ударить по городу. Но как это сделать? Сковать боем истребителей мы не можем: нас мало. Вряд ли удастся этими силами прорваться к бомбардировщикам. И тут созрело решение. У нас преимущество в высоте, враг нас пока не видит. Ударим всей семеркой по «мессершмиттам» и «фоккерам». На пикировании набрали большую скорость, подошли сзади и снизу к истребителям и почти в упор открыли огонь. Два самолета врага вспыхнули факелами, остальные шарахнулись вниз, оставив бомбардировщиков без охраны. В растерянности «юнкерсы» сбросили груз на свои войска и повернули назад. Только после этого фашистские истребители опомнились, но было уже поздно: мы свою задачу выполнили.
В этом бою, по докладам летчиков, было уничтожено девять вражеских машин, три подбито. Но скоро результаты нашей работы уточнили танкисты Третьей гвардейской армии. Оказалось, мы сбили одиннадцать фашистских самолетов. Но самое интересное мы узнали позже. Немецкое командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей с красными коками, на которых летают лучшие советские асы. Предписывалось их немедленно сбивать…
— Где пленки? — прервал мои воспоминания инспектор.
— В штабе дивизии.
— Пошли. Проверю.
В кабинете на столе лежали проявленные пленки. На стенах были развешены снимки результатов нашей стрельбы. Начальник фотослужбы старший лейтенант-инженер Георгий Смеляков дал пояснения:
— По объективному контролю получается, что вся девятка бомбардировщиков оказалась под огнем истребителей.
— Сколько Ил-двадцать восьмых могло быть сбито? — спросил его генерал-инспектор.
— Я, товарищ генерал-лейтенант, на этот вопрос ответить не могу: не воевал. А в училище нас этому не учили.
Глядя на Сорокина, в разговор вмешался Петров:
— Плохо, что у нас до сих пор не изучают опыт войны в Корее. Все держится в секрете. Мы до сих пор не знаем живучесть в боях наших реактивных истребителей и бомбардировщиков. Может, вы в Москве этот вопрос поставите?
После небольшого раздумья генерал Сорокин заявил:
— Верховному командованию лучше знать, что надо изучать, а о чем положено молчать. Готовьтесь вместе с командирами дивизий к отлету в Москву на разбор учения.
В этот момент Петров подошел ко мне и, улыбнувшись, торжественно сообщил:
— У меня, Арсений Васильевич, есть для вас приятная новость: Совет Министров СССР присвоил вам звание генерал-майора авиации. Поздравляю!
Поздравил меня и генерал-инспектор. С ним мы расстались дружелюбно, как будто не было у нас никаких разногласий при оценке воздушного боя.
3.
После разбора учения, который проводил министр обороны Маршал Советского Союза Н. А. Булганин, меня вызвал командующий ПВО генерал-полковник М. И. Самохин и предложил стать командующим ПВО Военно-Морского Флота в Калининграде или в Севастополе.
— Нет. Моя профессия — летчик, — не задумываясь отказался я.
— Зря. Вам уже сорок два года, а это почти предел для летчика, летающего на современных истребителях. Может, передумаете, а завтра позвоните мне? Если решите, то отсюда и поедете прямо к новому месту службы. Лучше всего в Севастополь. Черное море, природа курортная, город закрытый.
— Хорошо. Когда вам позвонить?
— Завтра в полдень…
На другой день возле метро меня остановил щупленький человек с бледным, изможденным лицом.
— Арсен! — радостно воскликнул он. На глаза у него навернулись слезы.
Я не узнал его, но слезы меня насторожили, и я сочувственно спросил:
— Извините, я вас что-то не припомню.
— Я Щиров, Арсен!
— Сережа! — я обнял товарища, и мы долго стояли так и молчали. А потом был у нас неторопливый невеселый разговор. Сергей рассказал о своей семейной трагедии.
Его красавицу-жену Софью лакеи Берия схватили на улице, посадили в машину и увезли. Берия силой сделал ее своей любовницей, вызвал к себе Щирова, предупредил: «О жене никому ни слова. Пикнешь — в порошок сотру». Но Сергей был не из робкого десятка, задумал раскрыть злодейство. С этой целью он решил демонстрировать переход границы, чтобы, как он полагал, попасть под суд, рассчитывая на суде все раскрыть и разоблачить беззаконие. Но суда не было. В зале, куда привели Щирова, находился сам Берия и двое его подручных. Берия объявил приговор: 25 лет заключения. При этом он цинично напомнил: «Я тебя предупреждал. Вот и получай за свое „благоразумие“ награду».
Сергей расплакался. Передо мной был совершенно больной и сломленный человек. Исповедь его потрясла меня, и я окончательно понял, почему он пускался в загулы и частенько обращался к зеленому змию. Этим он пытался заглушить свое душевное смятение. Я проводил его до дома, дав свой адрес, попросил написать мне, как будет складываться его жизнь. Но писем от него не получил. Герой Советского Союза Сергей Сергеевич Щиров скончался в 1956 году в Казани, в психиатрической больнице.
Но верно говорят, что природа стремится к равновесию. Сразу после встречи с Сергеем судьба подарила мне еще одну, но уже счастливую встречу, которая на всю жизнь осталась в памяти…
Собираясь в очередной отпуск, я выехал в один из подмосковных городков. Был довольно прохладный день. Поеживаясь, я шагал по тихой, немноголюдной улочке, когда услышал такой знакомый голос!
— Арсен, дорогой!
Оглянулся: передо мной стоял улыбающийся, цветущий мужчина, очень похожий на Амет-Хана Султана. Но это был не тот Аметха, каким я видел и запомнил его при последней встрече. Тот был исхудавшим, с впалыми щеками, с резко выступающими скулами, с растерянным, бегающим взглядом. Этот — розовощекий, глядящий весело, одетый с иголочки, только общими чертами лица напоминал того бедолагу. Я растерянно смотрел на него.
— Не узнаешь? — рассмеялся Амет-Хан. — Я и сам не узнаю себя!
Он метнулся ко мне, порывисто и крепко обнял, заставив этим окончательно поверить, что передо мной он сам, а не его дальний родственник.
— Как живешь, Аметха? — я наконец поборол растерянность.
— О! Дарагой Арсен! Я обрел новую жизнь! Я поднялся на огромную гору! Я учу самолета летать!
— Постой, родной мой, не торопись, — рассмеялся я, — говори по порядку, не включай форсаж.
— По порядку? А ты видел в авиации порядок? Так вот, Арсений, сними свою кепку и слушай. Такие новости положено слушать с почтением, как речь аксакала. Запоминай, дарагой! Я нашел прекрасных друзей. Один из них знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин. Второй друг — жена Сергея Маргарита Карловна. Она обучила меня полетам на планере. Я получил от нее свидетельство парителя. Понимаешь, я не летаю, я парю в воздухе. Мне недавно вручена Государственная премия. Я — лауреат! Ты веришь этому? Домом для меня стало небо!
Я слушал своего старого друга, а сам чувствовал, как волна радостного душевного тепла захлестывает меня. Мне казалось, что это не Амет-Хан изливает душу, а каждое сказанное им слово рождается в моем сердце, и говорит он не столько о себе, сколько обо мне и о тысячах тех счастливых людей, для кого небо стало настоящим домом и неповторимой судьбой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37