Всегда спокойный, уравновешенный, сейчас он говорил зло и с раздражением:
— Ты бы только знал, какая это женщина! Злая. Ленивая. Я все хозяйство вел, продовольствие покупал, готовил еду, полы мыл. А она только и знала спать да красоту наводить.
Вскоре стол был накрыт: мясная тушенка, капуста, черный хлеб. Оглядев угощение, он сказал:
— Это я получаю по карточке. А из армии уволился из-за язвы желудка и сильной аритмии.
Я знал только про его язву, поэтому спросил:
— А сердце-то отчего забарахлило?
— Забарахлит, когда женушка в тюрьму упрячет.
— За что? Что ты натворил?
Долго мы с ним сидели, он тихо и печально рассказывал свою трагедию. С женой жил плохо. В один из осенних вечеров возвратился с работы раньше обычного. Жены еще не было. Приготовил ужин, взял книгу. Жена пришла поздно. Застав его за чтением, зло бросила:
— Лодырь! Все читаешь, а ужин не приготовил!
— Ужин готов, а вот где ты гуляла…
— Ах ты негодник! Я гуляла?! — она начала хлестать его руками по лицу. Он схватил ее за руки, завел их за спину. — Помогите! Убивают! — истошно закричала она.
В комнату ворвались двое здоровенных парней, схватили его, но Петр вырвался — в злобе силы человека неизмеримо увеличиваются. Он схватил попавший под руку нож:
— Зарежу! Не подходите!
Парни вышли. Жена тихо и мирно стала уговаривать:
— Петя, успокойся, — усадила на диван, взяла нож.
В этот момент в комнату вошел врач и те два парня. Не успел он опомниться, как на него надели смирительную рубашку и отправили в психиатрическую больницу…
— Ты серьезно или шутишь? Сам же говорил, что она тебя упрятала в тюрьму? — спросил я.
— Для меня психиатричка была хуже тюрьмы. Я был возмущен, ничего не ел. Всем врачам твердил, что не сумасшедший. Они поддакивали: «Хорошо, хорошо. Успокойтесь, и все прояснится». Сколько труда стоило себя сдерживать, — продолжал Полоз. — От этого у меня и появилась аритмия. Сердце к несправедливости чуткое.
— А как же ты вырвался из больницы?
— Допустили ко мне Лешу Пахомова. У него кто-то из родственников работает на самом верху. Он и вызволил меня.
Мы расстались, и больше встретиться нам не пришлось. Вскоре Петр Полоз умер…
Его судьба напомнила мне войну. Февраль 1943 года. Калининский фронт. К нам в полк прибыли молодые летчики. Мы, уже повоевавшие, вводили их в строй. У лейтенанта Гриши Тютюнова дело не ладилось. После дополнительной летной тренировки мне было поручено проверить его и дать свое заключение о его допуске к полетам. Задание было обычным — слетать по маршруту, а при возвращении на аэродром провести воздушный бой.
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость, как летчики говорят, миллион на миллион. Хотя внизу все покрыто снежным покрывалом, но свободно, почти как летом, можно хорошо видеть леса, дороги, деревни и города. Вблизи линии фронта нам встретились два фашистских истребителя Ме-109. Произошла короткая схватка. Одни «мессершмитт» подбитым вышел из боя, но Тютюнов бросился за вторым. Опасаясь за проверяемого, я оставил преследование подбитого Ме-109 и хотел догнать ведомого, но он упорно гнался за врагом. «Чудак, — подумал я, — разве можно „мессера“ догнать на И-16?»
Когда фашистский истребитель пошел на посадку на свой аэродром, я с ужасом и недоумением увидел, что и Тютюнов выпустил шасси. Предупредительным огнем я образумил его. Летчик убрал шасси и пристроился ко мне. Когда мы вернулись к себе, я помахиванием крыльев предупредил ведомого, что мы дома, и пошел на посадку…
На земле Гриша убежденно доказывал, что после встречи с «мессершмиттами» он пытался догнать меня, летел до самого нашего аэродрома. Я вроде бы сел и он хотел приземлиться, но какой-то И-16 не дал ему сесть, открыл огонь, куда-то завел его и бросил.
В странном поведении летчика лучше всего могли разобраться врачи, но медицинская комиссия признала его годным к полетам без ограничения. Это была трагическая ошибка. Гриша погиб в первом же воздушном бою над Курской дугой, и погиб очень странно. Наша шестерка «яков» схлестнулась с десятью Ме-109. Гриша ни с того ни с сего вышел из этой «карусели» и полетел по прямой. Пара «мессершмиттов» сверху ринулась на него. На неоднократные наши предупреждения об опасности он не реагировал, летел как загипнотизированный. От первой же атаки «мессера» его самолет вспыхнул. И причиной его гибели была психика. При виде врага летчика парализовал страх.
Но что такое психика человека? Врожденное качество? Воспитание? Об этом мне приходилось думать много и часто. Вспоминалась встреча с вражеским летчиком, оказавшимся в госпитале города Теребовли весной 1944 года. Мы тогда впятером вошли в палату, в которой лежали два сбитых нами фашиста. У одного — ноги в гипсе, у другого — сильные ожоги лица и рук. Летчик с подбитыми ногами, увидев нас, сразу же понял, кто мы, подтянулся на руках, сел, упершись спиной о стойку кровати, почти радостно воскликнул:
— Приветствую моих победителей!
Льстивая улыбка врага давала основание подумать, что пленный будет раскаиваться, начнет ругать своего фюрера. Но он попросил:
— Покажите того рыцаря, который сбил меня?
В просьбе была и восторженность и снисхождение. Восторженность понятна: дань победителю. Но снисхождение? Я спросил:
— А почему вас это интересует?
— Для истории Великой Германии. Хорошего противника мы уважаем, и имена советских асов вписаны в наши книги наряду с немецкими рыцарями.
Мы рассмеялись, а немец от обиды встрепенулся. В глазах застыла бычья решимость. Он поднял руку в фашистском приветствии и рявкнул:
— Хайль Гитлер!
— Зачем Гитлера славишь? — спросил я удивленно.
— Он мой фюрер, а вы мои враги.
— А мы тебя уже не считаем врагом. Ты пленный, и скоро фашизму будет конец.
— Вы нас, национал-социалистов, никогда не победите. Мы отступаем потому, что пока за вами сила. Многие нас еще не понимают, но настанет время — поймут. Поймут американцы и англичане. Мы — одаренная нация, самый талантливый народ в мире! Мы спасем мир от коммунистов!
Эти слова нам были знакомы, как и его убежденность.
Говорил наверняка богач. И каково же было наше удивление, когда он сказал, что его отец грузчик в Гамбургском порту, а мать домохозяйка.
Этот разговор заставил нас глубже понять и ощутить, что живучесть и сила фашизма не столько в экономической сущности, сколько в особой идеологии, в воспитании чувства превосходства одного народа над другим. Это, видно, в наше время самое страшное социальное зло на земле. Такой теорией, рассчитанной на первобытный инстинкт и не требующей работы мысли, удобнее всего обманывать людей с детства, а потом посылать их на кровавую дорогу войны.
Земля — небо — земля
1.
После отпуска мне пришлось сдавать дела в полку. Пришел приказ о моем назначении в Москву старшим инспектором по истребительной авиации. Начальником Главного управления боевой подготовки ВВС был дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Евгений Яковлевич Савицкий. У него имелся кабинет и приемная, которой владела секретарша, она же машинистка управления. Когда я вошел, она печатала на машинке, подложив на стул кипу каких-то папок с бумагами: иначе ей трудно было видеть клавиши. Пальцы ее рук мелькали так быстро, что почти сливались. Стук клавишей напоминал гудение поршневого моторчика. Глаза девушки были сосредоточены только на тексте, мой вход она не слышала. Дождавшись, когда машинистка смолкнет, я поздоровался и начал с комплимента:
— Какая вы великолепная мастерица! Наверное, в час из-под этих хрупких пальчиков десятки страниц вылетают!
— Что вы, какие десятки, — со смущенной улыбкой ответила она и встала.
Такой мини-девушки я еще не встречал. Красива, женственна, скромна. Мы познакомились. Зина юркнула в кабинет начальника и тут же, как птичка, выпорхнула.
— Генерал ждет вас, — и предупредила: — Только имейте в виду — он человек деловой, впустую глаголить не любит.
— Я тоже. — Посмотрев на часы, спросил: — Мне прием назначен на двенадцать, сейчас без пяти. Не подождать ли?
— Идите, идите скорее, — заторопила Зива. — Ему до обеда надо куда-то съездить.
Генерал Савицкий. Нет, наверное, ни одного летчика, участника Великой Отечественной, кто бы не знал его. В Советской Армии это был единственный командир авиационного истребительного корпуса, который сам водил летчиков в бой, показывая примером, как надо уничтожать врага. Он лично сбил более двадцати фашистских самолетов. Всю войну и после нее Евгений Яковлевич имел позывной «Дракон». Называли его и хозяином неба, говорили о нем, как обычно говорят о хороших летчиках, что летает как бог. Все это я знал, но встречать Савицкого мне не доводилось. Поэтому шел в кабинет не без волнения. Только открыл дверь, он порывисто встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Высокий, прямой, с энергичным, волевым лицом. Темные глаза смотрят внимательно, открыто и как-то просветленно. Я представился.
— Здравствуйте, — сказал генерал и, протягивая руку, изучающе оглядел меня. — О вас я слышал, но вижу впервые. Теперь будем работать вместе.
Савицкий не пригласил меня сесть и сам не садился. Мы ходили по кабинету и разговаривали. Он расспрашивал про войну, про полки, в которых я служил, про командиров. Когда я сказал, что оба командира полка в бой почти не летали, Савицкий поморщился:
— Зачем таких только держали! Командир полка — это бог для летчика. А место бога — в небе. Вот и надо при проверке частей и соединений особое внимание уделять командирам полков и дивизий. Если они летают плохо, это обязательно скажется на делах подчиненных.
— Зато наш командир полка умело руководил полетами, — заметил я.
— Это тогке дело, — снисходительно улыбнулся генерал. — Но мы считаем, что в полках должен быть штатный руководитель полетов. Скоро это будет принято официально.
После разговора о минувшем Савицкий заговорил о своих подчиненных подполковниках Николае Храмове и Андрее Ткаченко:
— У них учитесь инспекторскому делу. И летному мастерству. Да что я о них вам рассказываю! Вы их знаете не хуже меня. Они же и порекомендовали вас для работы в управлении.
Голос у Савицкого немного глуховат, с хрипотцой, но четок. Прежде чем отпустить меня, спросил:
— Как у вас с квартирой?
— Пока живу в гостинице.
Генерал посочувствовал:
— Да, квартиру получить будет нелегко. Я тоже пока не имею. Но обещают.
В приемной Зиночка уже не печатала, а настороженно ходила по комнате, беспокоилась, что я так долго «глаголю» с генералом. Увидев меня, облегченно вздохнула:
— Наконец-то! — и улыбнулась. — Значит, вы понравились Евгению Яковлевичу.
В этот момент из своего кабинета стремительно вышел Савицкий и, увидав меня, показал на стол секретарши:
— Знаете, что она печатает? — Я пожал плечами. — Так вот, когда она отпечатает, поручаю вам эту рукопись прочитать. Потом доложите мне свои соображения и будете добиваться, чтобы Воениздат ее срочно издал. Это очень важный материал, его давно ждут в истребительной авиации.
Полковник Андрей Ткаченко был руководителем группы политзанятий. Он предложил мне заменить его:
— Ты кончал комвуз, курсы комиссаров, несколько лет комиссарил. Это дело тобой давно освоено.
Ткаченко звание Героя Советского Союза получил за участие в советско-финляндской войне. По возрасту он был старшим из нас. Заместителя начальника управления истребительной авиации по штатам не полагалось, но он по опыту работы, по летному мастерству и инициативности фактически являлся заместителем и главным советником начальника управления. Поэтому он не упустил момента дать мне партийное поручение. Его сразу же поддержал подполковник Храмов:
— Правильно. Арсен еще в Харьковском училище летчиков руководил кружком политзанятий.
Вместе с Ткаченко мы участвовали в Берлинской операции. В нашей шестерке тогда летали Павел Песков, Иван Лавейкин, Костя Трещов и Петр Полоз. У Пети я был. А где остальные — не знал, поэтому поинтересовался их судьбами.
— Паша, Иван и Костя учатся в академии, — сообщил Ткаченко.
Дружеская встреча состоялась у меня с Сергеем Щировым. Он спросил, где я буду жить с семьей, пообещал, что постарается посодействовать в получении жилья.
— Ну а ты-то как живешь? Как супруга? — спросил я, вспомнив, как он провожал из Алупки жену.
— Все по-старому, — сухо ответил он и, резко смахнув чуб со лба, жестко отчеканил: — Мы же договорились, чтобы ты никогда не спрашивал о моей жене!
Вместе с нами в столовую шел Алексей Пахомов, с которым мне пришлось вместе воевать на 3-м Белорусском фронте. Чтобы перевести разговор на другую тему, Алексей спросил меня:
— Тебе не пришлось побывать в теперешнем Калининграде? В тех местах, где мы били немцев?
…Первым городом, который мы увидели в Восточной Пруссии, был Голдап. Небольшой, каменный. В уютных особняках комфорт и роскошь. Но не это привлекло наше внимание, а подвалы в домах: железобетонные, глубокие, похожие не столько на хранилища домашнего добра, которого было в избытке, сколько на военные оборонительные сооружения с крепостными стенами, отвечающими современным требованиям долговременных фортификационных сооружений.
Сначала мы думали, что такие особняки-доты только в Голдапе, поскольку это особый город. Возле него перед войной размещалось главное командование военно-воздушных сил фашистской Германии и невдалеке — ставка Гитлера «Волчье логово». Именно здесь 20 июля 1944 года было совершено покушение на Гитлера. Однако вскоре пришлось убедиться, что Голдап не исключение. Каждая деревушка, хуторок — опорный пункт, город — настоящая крепость, а вся территория Восточной Пруссии — укрепленный район с крепостями, большими и малыми, с фортами, дотами, соединенными между собой великолепной сетью шоссейных и железных дорог, ходами сообщения и траншеями. И все это скрыто кронами деревьев, рощами и лесами.
Когда мы вошли в Восточную Пруссию, странно было видеть пустые города и села. Население бросило все нажитое и устремилось на запад. В поисках корма бродили коровы. Недоенные, они жалобно мычали. Бегали одичавшие лошади и свиньи. Из запертых дворов несся рев голодного скота. Проезжая как-то мимо брошенного хутора, мы обратили внимание на жалобный визг свиней во дворе. Я не выдержал и выпустил их на волю. Обезумевшие от голода животные с диким визгом бросились на меня и Лешу Пахомова. Спасли нас только пистолеты. Невольно подумалось, что здесь даже домашний скот надрессирован в прусском духе.
Первых немцев, мирных, гражданских немцев, мы встретили только в Бартенштейне (Бартошице). Это было жалкое зрелище. Женщины, дети и старики с узлами, колясками загнанно теснились к берегу реки Лына. Здесь их догнала наступающая волна советских войск и, никого не тронув, покатилась дальше. Растерянно смотрели мы на перепуганную толпу людей и не могли разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека и за все человечество. Подошли к женщине с мальчиком лет семи. Малыш от страха жмется к матери, мать в испуге. Чтобы успокоить их, я произнес:
— Гутен таг!
Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик заревел. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их. По всему видно, женщина, с которой мы пытались заговорить, из трудовой семьи (богатые успели удрать на запад). И как я ни старался убедить себя, что среди рабочего люда не все наши враги, сердце не хотело принимать эту мысль.
Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить — убей немца!» — призывали газеты. И мы били врага так, что порой смертью побеждали смерть. И нам в огне сражений казалось, что все немцы — фашисты.
Не забыть случай в Инстербурге (Черняховск). Его только что освободили наши войска. На улицах пусто. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.
— Зачем ты это сделал?
— Руки погреть. Шибко озябли.
— Но это варварство!
— Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, — виновато и горестно сказал солдат, — но обидно. У нас, где они побывали, развалины и пепел. А тут ничего не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и оставим, а сами заново будем строить?
Месть! Нам в принципе чуждо было это слово. И все же я больше ничего не сказал солдату. Ненависть тоже имеет инерцию. Да только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может погаснуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать холодным рассудком…
— А какие у тебя новости? — спросил я Алексея Пахомова. — Не женился?
— Женился. Дочке Людочке пошел второй годик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Ты бы только знал, какая это женщина! Злая. Ленивая. Я все хозяйство вел, продовольствие покупал, готовил еду, полы мыл. А она только и знала спать да красоту наводить.
Вскоре стол был накрыт: мясная тушенка, капуста, черный хлеб. Оглядев угощение, он сказал:
— Это я получаю по карточке. А из армии уволился из-за язвы желудка и сильной аритмии.
Я знал только про его язву, поэтому спросил:
— А сердце-то отчего забарахлило?
— Забарахлит, когда женушка в тюрьму упрячет.
— За что? Что ты натворил?
Долго мы с ним сидели, он тихо и печально рассказывал свою трагедию. С женой жил плохо. В один из осенних вечеров возвратился с работы раньше обычного. Жены еще не было. Приготовил ужин, взял книгу. Жена пришла поздно. Застав его за чтением, зло бросила:
— Лодырь! Все читаешь, а ужин не приготовил!
— Ужин готов, а вот где ты гуляла…
— Ах ты негодник! Я гуляла?! — она начала хлестать его руками по лицу. Он схватил ее за руки, завел их за спину. — Помогите! Убивают! — истошно закричала она.
В комнату ворвались двое здоровенных парней, схватили его, но Петр вырвался — в злобе силы человека неизмеримо увеличиваются. Он схватил попавший под руку нож:
— Зарежу! Не подходите!
Парни вышли. Жена тихо и мирно стала уговаривать:
— Петя, успокойся, — усадила на диван, взяла нож.
В этот момент в комнату вошел врач и те два парня. Не успел он опомниться, как на него надели смирительную рубашку и отправили в психиатрическую больницу…
— Ты серьезно или шутишь? Сам же говорил, что она тебя упрятала в тюрьму? — спросил я.
— Для меня психиатричка была хуже тюрьмы. Я был возмущен, ничего не ел. Всем врачам твердил, что не сумасшедший. Они поддакивали: «Хорошо, хорошо. Успокойтесь, и все прояснится». Сколько труда стоило себя сдерживать, — продолжал Полоз. — От этого у меня и появилась аритмия. Сердце к несправедливости чуткое.
— А как же ты вырвался из больницы?
— Допустили ко мне Лешу Пахомова. У него кто-то из родственников работает на самом верху. Он и вызволил меня.
Мы расстались, и больше встретиться нам не пришлось. Вскоре Петр Полоз умер…
Его судьба напомнила мне войну. Февраль 1943 года. Калининский фронт. К нам в полк прибыли молодые летчики. Мы, уже повоевавшие, вводили их в строй. У лейтенанта Гриши Тютюнова дело не ладилось. После дополнительной летной тренировки мне было поручено проверить его и дать свое заключение о его допуске к полетам. Задание было обычным — слетать по маршруту, а при возвращении на аэродром провести воздушный бой.
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость, как летчики говорят, миллион на миллион. Хотя внизу все покрыто снежным покрывалом, но свободно, почти как летом, можно хорошо видеть леса, дороги, деревни и города. Вблизи линии фронта нам встретились два фашистских истребителя Ме-109. Произошла короткая схватка. Одни «мессершмитт» подбитым вышел из боя, но Тютюнов бросился за вторым. Опасаясь за проверяемого, я оставил преследование подбитого Ме-109 и хотел догнать ведомого, но он упорно гнался за врагом. «Чудак, — подумал я, — разве можно „мессера“ догнать на И-16?»
Когда фашистский истребитель пошел на посадку на свой аэродром, я с ужасом и недоумением увидел, что и Тютюнов выпустил шасси. Предупредительным огнем я образумил его. Летчик убрал шасси и пристроился ко мне. Когда мы вернулись к себе, я помахиванием крыльев предупредил ведомого, что мы дома, и пошел на посадку…
На земле Гриша убежденно доказывал, что после встречи с «мессершмиттами» он пытался догнать меня, летел до самого нашего аэродрома. Я вроде бы сел и он хотел приземлиться, но какой-то И-16 не дал ему сесть, открыл огонь, куда-то завел его и бросил.
В странном поведении летчика лучше всего могли разобраться врачи, но медицинская комиссия признала его годным к полетам без ограничения. Это была трагическая ошибка. Гриша погиб в первом же воздушном бою над Курской дугой, и погиб очень странно. Наша шестерка «яков» схлестнулась с десятью Ме-109. Гриша ни с того ни с сего вышел из этой «карусели» и полетел по прямой. Пара «мессершмиттов» сверху ринулась на него. На неоднократные наши предупреждения об опасности он не реагировал, летел как загипнотизированный. От первой же атаки «мессера» его самолет вспыхнул. И причиной его гибели была психика. При виде врага летчика парализовал страх.
Но что такое психика человека? Врожденное качество? Воспитание? Об этом мне приходилось думать много и часто. Вспоминалась встреча с вражеским летчиком, оказавшимся в госпитале города Теребовли весной 1944 года. Мы тогда впятером вошли в палату, в которой лежали два сбитых нами фашиста. У одного — ноги в гипсе, у другого — сильные ожоги лица и рук. Летчик с подбитыми ногами, увидев нас, сразу же понял, кто мы, подтянулся на руках, сел, упершись спиной о стойку кровати, почти радостно воскликнул:
— Приветствую моих победителей!
Льстивая улыбка врага давала основание подумать, что пленный будет раскаиваться, начнет ругать своего фюрера. Но он попросил:
— Покажите того рыцаря, который сбил меня?
В просьбе была и восторженность и снисхождение. Восторженность понятна: дань победителю. Но снисхождение? Я спросил:
— А почему вас это интересует?
— Для истории Великой Германии. Хорошего противника мы уважаем, и имена советских асов вписаны в наши книги наряду с немецкими рыцарями.
Мы рассмеялись, а немец от обиды встрепенулся. В глазах застыла бычья решимость. Он поднял руку в фашистском приветствии и рявкнул:
— Хайль Гитлер!
— Зачем Гитлера славишь? — спросил я удивленно.
— Он мой фюрер, а вы мои враги.
— А мы тебя уже не считаем врагом. Ты пленный, и скоро фашизму будет конец.
— Вы нас, национал-социалистов, никогда не победите. Мы отступаем потому, что пока за вами сила. Многие нас еще не понимают, но настанет время — поймут. Поймут американцы и англичане. Мы — одаренная нация, самый талантливый народ в мире! Мы спасем мир от коммунистов!
Эти слова нам были знакомы, как и его убежденность.
Говорил наверняка богач. И каково же было наше удивление, когда он сказал, что его отец грузчик в Гамбургском порту, а мать домохозяйка.
Этот разговор заставил нас глубже понять и ощутить, что живучесть и сила фашизма не столько в экономической сущности, сколько в особой идеологии, в воспитании чувства превосходства одного народа над другим. Это, видно, в наше время самое страшное социальное зло на земле. Такой теорией, рассчитанной на первобытный инстинкт и не требующей работы мысли, удобнее всего обманывать людей с детства, а потом посылать их на кровавую дорогу войны.
Земля — небо — земля
1.
После отпуска мне пришлось сдавать дела в полку. Пришел приказ о моем назначении в Москву старшим инспектором по истребительной авиации. Начальником Главного управления боевой подготовки ВВС был дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Евгений Яковлевич Савицкий. У него имелся кабинет и приемная, которой владела секретарша, она же машинистка управления. Когда я вошел, она печатала на машинке, подложив на стул кипу каких-то папок с бумагами: иначе ей трудно было видеть клавиши. Пальцы ее рук мелькали так быстро, что почти сливались. Стук клавишей напоминал гудение поршневого моторчика. Глаза девушки были сосредоточены только на тексте, мой вход она не слышала. Дождавшись, когда машинистка смолкнет, я поздоровался и начал с комплимента:
— Какая вы великолепная мастерица! Наверное, в час из-под этих хрупких пальчиков десятки страниц вылетают!
— Что вы, какие десятки, — со смущенной улыбкой ответила она и встала.
Такой мини-девушки я еще не встречал. Красива, женственна, скромна. Мы познакомились. Зина юркнула в кабинет начальника и тут же, как птичка, выпорхнула.
— Генерал ждет вас, — и предупредила: — Только имейте в виду — он человек деловой, впустую глаголить не любит.
— Я тоже. — Посмотрев на часы, спросил: — Мне прием назначен на двенадцать, сейчас без пяти. Не подождать ли?
— Идите, идите скорее, — заторопила Зива. — Ему до обеда надо куда-то съездить.
Генерал Савицкий. Нет, наверное, ни одного летчика, участника Великой Отечественной, кто бы не знал его. В Советской Армии это был единственный командир авиационного истребительного корпуса, который сам водил летчиков в бой, показывая примером, как надо уничтожать врага. Он лично сбил более двадцати фашистских самолетов. Всю войну и после нее Евгений Яковлевич имел позывной «Дракон». Называли его и хозяином неба, говорили о нем, как обычно говорят о хороших летчиках, что летает как бог. Все это я знал, но встречать Савицкого мне не доводилось. Поэтому шел в кабинет не без волнения. Только открыл дверь, он порывисто встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Высокий, прямой, с энергичным, волевым лицом. Темные глаза смотрят внимательно, открыто и как-то просветленно. Я представился.
— Здравствуйте, — сказал генерал и, протягивая руку, изучающе оглядел меня. — О вас я слышал, но вижу впервые. Теперь будем работать вместе.
Савицкий не пригласил меня сесть и сам не садился. Мы ходили по кабинету и разговаривали. Он расспрашивал про войну, про полки, в которых я служил, про командиров. Когда я сказал, что оба командира полка в бой почти не летали, Савицкий поморщился:
— Зачем таких только держали! Командир полка — это бог для летчика. А место бога — в небе. Вот и надо при проверке частей и соединений особое внимание уделять командирам полков и дивизий. Если они летают плохо, это обязательно скажется на делах подчиненных.
— Зато наш командир полка умело руководил полетами, — заметил я.
— Это тогке дело, — снисходительно улыбнулся генерал. — Но мы считаем, что в полках должен быть штатный руководитель полетов. Скоро это будет принято официально.
После разговора о минувшем Савицкий заговорил о своих подчиненных подполковниках Николае Храмове и Андрее Ткаченко:
— У них учитесь инспекторскому делу. И летному мастерству. Да что я о них вам рассказываю! Вы их знаете не хуже меня. Они же и порекомендовали вас для работы в управлении.
Голос у Савицкого немного глуховат, с хрипотцой, но четок. Прежде чем отпустить меня, спросил:
— Как у вас с квартирой?
— Пока живу в гостинице.
Генерал посочувствовал:
— Да, квартиру получить будет нелегко. Я тоже пока не имею. Но обещают.
В приемной Зиночка уже не печатала, а настороженно ходила по комнате, беспокоилась, что я так долго «глаголю» с генералом. Увидев меня, облегченно вздохнула:
— Наконец-то! — и улыбнулась. — Значит, вы понравились Евгению Яковлевичу.
В этот момент из своего кабинета стремительно вышел Савицкий и, увидав меня, показал на стол секретарши:
— Знаете, что она печатает? — Я пожал плечами. — Так вот, когда она отпечатает, поручаю вам эту рукопись прочитать. Потом доложите мне свои соображения и будете добиваться, чтобы Воениздат ее срочно издал. Это очень важный материал, его давно ждут в истребительной авиации.
Полковник Андрей Ткаченко был руководителем группы политзанятий. Он предложил мне заменить его:
— Ты кончал комвуз, курсы комиссаров, несколько лет комиссарил. Это дело тобой давно освоено.
Ткаченко звание Героя Советского Союза получил за участие в советско-финляндской войне. По возрасту он был старшим из нас. Заместителя начальника управления истребительной авиации по штатам не полагалось, но он по опыту работы, по летному мастерству и инициативности фактически являлся заместителем и главным советником начальника управления. Поэтому он не упустил момента дать мне партийное поручение. Его сразу же поддержал подполковник Храмов:
— Правильно. Арсен еще в Харьковском училище летчиков руководил кружком политзанятий.
Вместе с Ткаченко мы участвовали в Берлинской операции. В нашей шестерке тогда летали Павел Песков, Иван Лавейкин, Костя Трещов и Петр Полоз. У Пети я был. А где остальные — не знал, поэтому поинтересовался их судьбами.
— Паша, Иван и Костя учатся в академии, — сообщил Ткаченко.
Дружеская встреча состоялась у меня с Сергеем Щировым. Он спросил, где я буду жить с семьей, пообещал, что постарается посодействовать в получении жилья.
— Ну а ты-то как живешь? Как супруга? — спросил я, вспомнив, как он провожал из Алупки жену.
— Все по-старому, — сухо ответил он и, резко смахнув чуб со лба, жестко отчеканил: — Мы же договорились, чтобы ты никогда не спрашивал о моей жене!
Вместе с нами в столовую шел Алексей Пахомов, с которым мне пришлось вместе воевать на 3-м Белорусском фронте. Чтобы перевести разговор на другую тему, Алексей спросил меня:
— Тебе не пришлось побывать в теперешнем Калининграде? В тех местах, где мы били немцев?
…Первым городом, который мы увидели в Восточной Пруссии, был Голдап. Небольшой, каменный. В уютных особняках комфорт и роскошь. Но не это привлекло наше внимание, а подвалы в домах: железобетонные, глубокие, похожие не столько на хранилища домашнего добра, которого было в избытке, сколько на военные оборонительные сооружения с крепостными стенами, отвечающими современным требованиям долговременных фортификационных сооружений.
Сначала мы думали, что такие особняки-доты только в Голдапе, поскольку это особый город. Возле него перед войной размещалось главное командование военно-воздушных сил фашистской Германии и невдалеке — ставка Гитлера «Волчье логово». Именно здесь 20 июля 1944 года было совершено покушение на Гитлера. Однако вскоре пришлось убедиться, что Голдап не исключение. Каждая деревушка, хуторок — опорный пункт, город — настоящая крепость, а вся территория Восточной Пруссии — укрепленный район с крепостями, большими и малыми, с фортами, дотами, соединенными между собой великолепной сетью шоссейных и железных дорог, ходами сообщения и траншеями. И все это скрыто кронами деревьев, рощами и лесами.
Когда мы вошли в Восточную Пруссию, странно было видеть пустые города и села. Население бросило все нажитое и устремилось на запад. В поисках корма бродили коровы. Недоенные, они жалобно мычали. Бегали одичавшие лошади и свиньи. Из запертых дворов несся рев голодного скота. Проезжая как-то мимо брошенного хутора, мы обратили внимание на жалобный визг свиней во дворе. Я не выдержал и выпустил их на волю. Обезумевшие от голода животные с диким визгом бросились на меня и Лешу Пахомова. Спасли нас только пистолеты. Невольно подумалось, что здесь даже домашний скот надрессирован в прусском духе.
Первых немцев, мирных, гражданских немцев, мы встретили только в Бартенштейне (Бартошице). Это было жалкое зрелище. Женщины, дети и старики с узлами, колясками загнанно теснились к берегу реки Лына. Здесь их догнала наступающая волна советских войск и, никого не тронув, покатилась дальше. Растерянно смотрели мы на перепуганную толпу людей и не могли разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека и за все человечество. Подошли к женщине с мальчиком лет семи. Малыш от страха жмется к матери, мать в испуге. Чтобы успокоить их, я произнес:
— Гутен таг!
Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик заревел. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их. По всему видно, женщина, с которой мы пытались заговорить, из трудовой семьи (богатые успели удрать на запад). И как я ни старался убедить себя, что среди рабочего люда не все наши враги, сердце не хотело принимать эту мысль.
Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить — убей немца!» — призывали газеты. И мы били врага так, что порой смертью побеждали смерть. И нам в огне сражений казалось, что все немцы — фашисты.
Не забыть случай в Инстербурге (Черняховск). Его только что освободили наши войска. На улицах пусто. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.
— Зачем ты это сделал?
— Руки погреть. Шибко озябли.
— Но это варварство!
— Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, — виновато и горестно сказал солдат, — но обидно. У нас, где они побывали, развалины и пепел. А тут ничего не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и оставим, а сами заново будем строить?
Месть! Нам в принципе чуждо было это слово. И все же я больше ничего не сказал солдату. Ненависть тоже имеет инерцию. Да только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может погаснуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать холодным рассудком…
— А какие у тебя новости? — спросил я Алексея Пахомова. — Не женился?
— Женился. Дочке Людочке пошел второй годик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37